Лев Сидоровский: Чудо совершенства дирижера Евгения Мравинского

08 июня 2025

4 июня 1903 года родился великий дирижёр Евгений Александрович Мравинский.

Для журналистов он был почти недоступен. А перед теми, кто пришёл в Большой зал филармонии, обычно возникал из-за левой красной портьеры и медленно, отрешённый, уже весь в музыке, приближался к пульту, приветствовал поклоном головы оркестр, потом – всех собравшихся.

Публика зачарованно смотрела на него – высокого, красивого, с орлиным профилем, затянутого в элегантный фрак. Потом он вступал на невысокий подиум, поднимал руки – и начиналось Чудо Совершенства. Мы не видели из зала его лица, его глаз, только – его поразительную спину и руки, то взлетающие, как крылья, то вытягивающиеся вдоль тела, то приникающие к груди. Он посылал музыкантам тончайшие знаки, просьбы, требования, приглашения, мысли – и мы, околдованные, вслед за музыкой уносились в её бесконечность…

Когда замирал финальный аккорд, зал непременно вставал. Ему подносили корзины цветов, а бедные студентки – скромные букеты. Оркестр покидал сцену, но публика всё равно не расходилась. И маэстро дарил ей еще один, последний выход: его грациозная фигура на фоне органа в низком поклоне благодарности за признание смотрелась весьма эффектно.

Его отец, Александр Константинович, выпускник Императорского училища правоведения, состоял членом консультации при Министерстве юстиции и имел чин тайного советника. Мама, Елизавета Николаевна, происходила тоже из дворянского рода – Филковых. Одна сестра отца, которая на афишах Мариинки значилась как Евгения Мравина, с большим успехом исполняла заглавные оперные партии. А другая сестра, сводная, звалась Александрой Коллонтай. И поэт Игорь Северянин Мравинским тоже приходился родственником.

Сын сначала грыз гранит науки во 2-й Санкт-Петербургской гимназии, затем – на естественном факультете Петроградского университета, который из-за трудных житейских обстоятельств пришлось бросить. Обучался в дирижёрско-хоровом техникуме при Ленинградской академической капелле. Вместе с приятелем юности Николаем Черкасовым в Мариинке работал артистом миманса. Был пианистом в хореографическом училище. После в Консерватории осваивал искусство композиции и дирижёрства. Приобрёл умение работать с партитурой. В 1932-м встал за пульт оркестра под крышей бывшего Дворянского собрания и – одновременно – в Мариинском театре. А в 1938-м победил на первом всесоюзном конкурсе дирижёров и потом в течение полувека заслуженный коллектив РСФСР академический симфонический оркестр Ленинградской филармонии возглавлял.

Как уже было сказано выше, абсолютному большинству моих коллег пробиться к Мравинскому было невозможно. Впрочем, я, вовсе не считая себя тонким ценителем классической музыки, тревожить очень замкнутого, предельно требовательного ко всем окружающим Евгения Александровича и не решался. Зато неоднократно слышал о маэстро от замечательного скульптора (впрочем, и художника) Гавриила Давидовича Гликмана, с которым мой собеседник многие годы дружил. Так что записанные в разную пору на диктофон его рассказы составили некий мозаичный портрет этого великого дирижёра.

Гавриил Давидович показал мне снимок, сделанный в комаровском Доме композиторов, на котором – Мравинский в компании ваятеля рассматривает свой скульптурный портрет, выполненный ещё лишь в пластилине. Евгений Александрович жил в тамошнем коттедже с женой, умиравшей от рака костного мозга. Сильно ослабевшая Инна Михайловна в тёплые вечера выходила подышать свежим воздухом, и Евгений Александрович её нежно поддерживал.

Подходили к скульптуре, вглядывались… Он тогда носил тёплую, в красный квадрат шотландскую куртку, и рядом бледная, почти потусторонняя Инна Михайловна была освещена какой-то небесной красотой… Ещё раньше, когда художник написал его портрет, она восхитилась: «Как хорошо вы знаете Женю!» И слепок красивой руки маэстро, лежащей на партитуре, который потом был отлит в бронзе, обоим тоже понравился… Вблизи находилась дача Черкасова, и Мравинский иногда мимолётно посещал друга молодости, которого называл Колькой…

Шли дни, жена всё больше слабела. Если требовалось, Гликман на своём «Москвиче» доставлял к ней медицинских сестёр с аппаратурой из Института переливания крови. Приезжали врачи, устраивали консилиумы. Её подбадривали, но Мравинскому говорили о близком конце. Вскоре больную пришлось перевезти в город: жили они тогда на Тверской, в маленькой двухкомнатной квартире. Их счастье продолжалось только семь лет, и когда Инны Михайловны не стало, его горе было безмерным…

Но жизнь берёт своё. Вблизи Домика Петра I выросло огромное здание, в котором Мравинскому – Герою Социалистического Труда, Народному артисту СССР, лауреату Сталинской и Ленинской премий – предоставили большую квартиру. В это время у него уже была новая супруга, Александра Михайловна: Евгений Александрович сказал Гликману, что Инна просила его жениться именно на этой женщине. На стене висел большой диапозитив с портретом Инны, и, когда включали свет, она возникала, словно живая…

Гликман начал лепить её бюст. Когда работа близилась к завершению, Мравинский стал наведываться в мастерскую, и ваятель надолго оставлял его у скульптуры одного. Однажды Евгений Александрович попросил: «Пожалуйста, поскорее отлейте бюст, он мне нужен для жизни. Вернусь с концерта и буду с Инночкой общаться».

Маэстро занимал в своём жилище самую большую комнату, окна в ней доходили до пола. У стены – письменный стол с цветными карандашами, машинкой для их заточки, ручками. Тут же – шкаф с книгами и партитурами, большое кресло, над которым – портрет хозяина квартиры работы Гликмана. Рядом с креслом на деревянный постамент и водрузили бюст Инны, сразу ставший центром всего пространства.

А в соседней комнате располагался подаренный Мравинскому фирмой «Стейнвей» кабинетный рояль, покрытый чехлом, – к нему, увы, в последнее время мэстро не прикасался. Но вообще в эти годы работать дома продолжал очень много: готовясь к репетициям, слушал пластинки; внимательно перечитывал партитуры, делая заметки на полях цветными карандашами. Здесь же, вытянув длинные худые ноги и положив их на мягкий стул, читал любимого «Обломова», прозу Аксакова.

Многие вечера дирижёр и скульптор проводили вместе. Слегка грассируя и пристально смотря на собеседника своими холодными светлыми глазами, Евгений Александрович вспоминал:

– В двадцатых годах я решил пойти в народ. Были знакомые крестьяне в Тверской губернии. Обулся в сандалии и с вещевым мешком отправился по деревням. Жил у крестьян, спал на сеновале. Слушал чистый крестьянский говор, песни, обряды, отпевания. Крестьяне переобули меня в лапти. Как легко в них ходить по просёлкам, полям и лесам…

А деревенская еда! После голодного Питера всё казалось таким вкусным… До глубокой осени прожил в деревне. Потом поступил статистом в Мариинский оперный театр вместе с Колькой Черкасовым. Он был очень музыкальным, прекрасно пел и играл на рояле. Лучше меня. Однажды мы остались вдвоём на ночь в театре. Никого, кроме нас, не было. Пошли на тёмную сцену: я дирижирую. Колька паясничает, изображая Дон-Кихота. Это была незабываемая ночь! Наутро у нас дома пили чай из самовара…

Был увлечён идеей – приобрести дом на балтийском берегу, в Усть-Нарве (северную природу вообще обожал, мечтал найти там тихое убежище), но даже ему это было не так-то просто. Из Смольного в Эстонию отправили письмо о необходимости выделить знаменитому дирижёру для строительства участок. Наконец особняк возвели – комфортабельный, в стиле «модерн», с каминами, верандами, ванными.

Одну половину занял Мравинский, другая предназначалась местному врачу. И началась дачная жизнь, столь ненавистная Евгению Александровичу: шум, гам от внуков, правнуков, гостей и соседей. Запылали камины, зашипели плиты на кухнях, источая ароматы яств. Где уж тут творческая работа? Как-то было жалко видеть маэстро в этой суетной обстановке. Ему бы рубленый пятистенок – в тиши, на хуторе.

Частенько Мравинский наведывался в мастерскую «Гаврилы» (так нежно называл Гликмана). Здесь около дивана стоял чёрный шкафчик, где всегда были и коньяк, и водка. Евгений Александрович предпочитал коньяк и даже от небольшого количества выпитого быстро хмелел. Смотреть живопись друга любил и смысл картин излагал весьма интересно, по-своему.

Снова и снова пускался в воспоминания, например – о дореволюционном Петербурге с настоящими зимами, кострами на Невском, вокруг которых грелись «ваньки»-извозчики… Ещё в его рассказах возникали отец-генерал в шинели на красной подкладке; большая тёплая кухня с кухаркой, где всегда пахло вкусной едой; горничная, у которой с папой были, как он говорил, «шашни»; деловая чопорная мама. Удивительно образно и со смаком вспоминал рождественские праздники, масленицы, Пасху и мощный перезвон церковных колоколов. С грустью – октябрьский переворот, смерть отца в 1918-м… Потом в послереволюционном Петрограде мама с сыном работали в ресторане: она – кассиршей, он – официантом. Вечно голодный, отведывал от каждого блюда, которое подавал. Кто-то это заметил – и молодого официанта с позором выгнали.

Однажды среди ночи Гликмана разбудил телефонный звонок. Поднял трубку, а там – рыдает Мравинский: оказывается, он только что опрокинул бюст Инны, и на гипсе выступила кровь… И сквозь слёзы: «Гавриил Давидович, миленький, приезжайте!» Сев в свой «драндулет», примчался. И увидел бюст с отвалившимся затылком и, действительно, красным пятном на виске – следом от мастики щедро навощённого пола. Евгений Александрович плакал навзрыд… Не говоря ни слова, ваятель поднял разбитую скульптуру, подобрал осколки и отнёс всё на кухню. Поскольку гипс, паклю и инструменты с собой из дома предусмотрительно прихватил, уже под утро бюст был реставрирован и водружён на постамент.

И в другой раз поздно вечером, подняв телефонную трубку, Гликман услышал тот же взволнованный голос: «Срочно жду вас». Приехал и узнал, что уполномоченный «Большого дома», некий Николай Иванович, «прикреплённый к филармонии», явившись утром без звонка и отменив репетицию, целый день уламывал Мравинского подписать письмо против Солженицына. Евгений Александрович отговаривался, а гость всё настаивал, что «им необходимо помочь». Потом последовали угрозы: «В таком случае отменим гастроли оркестра в Японии». Поскольку однажды такой вояж уже был сорван и ему тогда даже предложили подать заявление об уходе, теперь у маэстро началась нервная истерика. Он кричал: «Я – дворянин и никакие кляузы не подписываю!» Кагэбэшник ушёл ни с чем.

Как художник Мравинский – фигура трагическая: именно эта сторона огромного творческого дарования позволила ему с такой силой вдохновения открыть слушателям и Пятую симфонию Шостаковича, и Пятую симфонию Чайковского, и «Ромео и Джульетту» Прокофьева… Однажды Гликман его спросил, почему не исполняет Баха, и услышал: «Бах для меня недосягаем, он – Бог, а с Богом общаются Пророки и Апостолы…».

И вместе путешествовать на теплоходе им тоже довелось. Когда показались Кижи, Мравинский восторженно воскликнул: «Это же декорации к Мусоргскому!» В той же поездке Гликман поинтересовался: «Евгений Александрович, вы, слава богу, здоровы, всемирно знамениты, от жизни получили всё. Чего вам ещё надо?» Пристально взглянув на друга, Мравинский произнёс: «Воздуха». А через паузу вдруг шутливо заявил: «Долголетие – это тоже талант. Я вас всех переживу».

Но обещания не выполнил. Его не стало в 1988-м, 19 января. И потом под звуки траурного марша из «Гибели богов» – в своём и своего оркестра исполнении – он навсегда покинул Большой белоколонный зал филармонии, чтобы упокоиться на Богословском кладбище.

Опубликовать это прежде, «при Советах», мне не позволили, потому что Гавриил Давидович Гликман, между прочим, в годы Великой Отечественной дошедший с боями до Берлина, в 1980-м эмигрировал, после чего своими скульптурами и живописью обрёл мировую известность. И книгу воспоминаний написал. А двадцать два года назад в Мюнхене скончался.

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург

Возрастное ограничение: 16+