Лев Сидоровский: «Во весь душевный мах…», или вспоминая Анастасию Цветаеву
08 сентября 2025
5 сентября - день памяти Анастасии Ивановны Цветаевой. Она скончалась в 1993 году.
Зимой 1991-го, разыскав в столице давным-давно всеми позабытую Изабеллу Юрьеву (потом свой очерк в «Огоньке» вместе с письмом отправлю в наградной отдел Верховного Совета СССР, и когда-то знаменитая певица, перешагнувшая девяностолетний возраст и не имеющая никаких почётных званий, сразу станет народной артисткой РСФСР), я вдруг узнал, что на месте этого дома в Трёхпрудном переулке на пороге двадцатого века был дом, принадлежавший Ивану Владимировичу Цветаеву, где прошли детство и юность и Марины, и Анастасии, которую в семье называли Асей.
В тех стенах существовал тот мир, о котором потом Анастасия Ивановна вспоминала так нежно:
«У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали, как "мамино" – "это мама играла"… Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ…Под их звуки мы уходили в сон».
Там с самых первых лет у девочек возникла страсть к слову: «Звук слов, до краёв наполненных их смыслом, доставлял совершенно вещественную радость». В них, только начавших говорить – и почти сразу на трёх языках, «драгоценное существование слова будило такой отзвук, который уже в шесть-семь лет был мукой и счастьем владычества». В юном возрасте Марина обращалась к Асе:
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом взгляде, жесте, слове –
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка.
Мы из старого Дамаска
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы – натянутые в небо
Две стрелы!
Мы одни на рынке мира
Без греха,
Мы – из Вильяма Шекспира
Два стиха.
Может быть, эти строки спасали Асю в тюрьмах, лагерях. Однако, появившаяся на свет после Марины через два года, 14 сентября 1894-го, сама стала сочинять стихи лишь в 1941-м – «сперва английские, затем – русские». Но рождались они «в воздух», ведь в сталинских лагерях даже карандаш был под запретом.
Искусство впитывалось в девочку с самых ранних лет – «как водица ключевая – в губку», а её стихией стала страсть к филологии. Уже в три годика шокировала пассажиров московской конки, когда цитировала маме «Горе от ума». Родительский дом, с его атмосферой простоты и спартанства, сёстры обожали:
«Мама была к нам строга, ненавидела ложь, требовала мужества. Она нас не гнула, то есть не ломала; мы гнулись и выпрямлялись сами».
Сначала учились в частной женской гимназии Марии Брюхоненко, потом – в частных пансионах Швейцарии и Германии. Но в 1906-м мама, талантливая пианистка Мария Александровна Мейн, умерла, а в 1913-м не стало и отца, который год назад осуществил главное дело своей жизни – создал первый в России государственный музей Изящных искусств имени императора Александра III.
К той поре Анастасия уже вышла замуж за девятнадцатилетнего Бориса Трухачёва. У них была безумная любовь, родился Андрей. Однако скоро брак распался. В это время с фронта заявился друг Бориса – Николай Миронов, которого она назовёт «девятым валом» своей юности.
Осталась с двухлетним сыном одна, и встреча с инженером-химиком Минцем стала для неё счастливой.
И Марина, в благодарность за то, что Маврикий Александрович отогрел сестру своей любовью, посвятила ему стихотворение: «Мне нравится, что вы больны не мной…», которое шесть десятков лет спустя Микаэл Таривердиев положит на музыку – и мы услышим этот романс в знаменитом рязановском фильме.
Став женой Минца, перебралась к нему в Александров и там родила Алёшу. Причём семейная жизнь не помешала заниматься литературой: в том же 1915-м у неё вышла первая книга – проникнутый ницшеанским духом философский текст «Королевские размышления».
После февральской революции сёстры по приглашению Максимилиана Волошина приехали к нему, в крымский Коктебель, но скоро случилось сразу два горя: в мае от перитонита скончался чуткий и нежный Маврикий Александрович, а в июле – Алёшенька… Еще через два года по соседству, в Старом Крыму, сыпным тифом заразился Борис – и Ася зимой на коленях, путаясь в шерстяной юбке, по грязным улицам поползла к церкви, чтобы спасти его молитвой. Но это, увы, не помогло.
Вернувшись в Москву, жила случайными заработками и продолжала писать. Борис Пастернак сообщал жене: «У Марины есть сестра Анастасия. Она большая умница, сама писательница, только прозу пишет…» Завершила книгу «Голодная эпопея», но опубликовать не смогла. Роман «SOS, или Созвездие Скорпиона» – тоже. В том же 1927-м чудом вырвалась «за бугор»: в Сорренто гостила у Горького (он – ей: «Спасибо за радость знать, что Вы есть и такая детски-ясная, хорошая»); в Париже в последний раз свиделась с Мариной.
***
Потом под наставничеством Бориса Зубакина – архитектора, скульптора, художника, поэта-импровизатора, обладавшего гипнотическими способностями, потомка старинного ирландского рода, где из поколения в поколение переходили мистические традиции, – сама увлеклась мистикой. Да, это стало частью её жизни, о чём спустя годы поведает в книге «О чудесах и чудесном».
Именно из-за знакомства с уже арестованным Зубакиным («масоном и розенкрейцером») в 1933-м оказалась в тюрьме, но шестьдесят четыре дня спустя, благодаря хлопотам Горького, Пастернака и Екатерины Пешковой была освобождена. В 1937-м за то же самое в Тарусе её «забрали» снова. Заодно «прихватили» и Андрея, который у мамы гостил с невестой.
Следователь усмехался: «Горького больше нет, теперь вам никто не поможет». Зубакин уже был расстрелян. А у неё прежде всего изъяли и уничтожили все сочинения: два двухтомных романа, повести, новеллы, сказки. И переводы шотландского философа и историка Томаса Карлейля, одобренные для публикации с характеристикой: «блестящий образец стиля».
Да, отечественному литературоведению её арест тоже обошёлся дороговато: кроме Карлейля, пропали переводы на английский Лермонтова (которые Корней Чуковский считал «лучшими»); сгинули блестящие лекции по особенностям английской лексики.
Во время следствия сутками не давали спать. После пяти тюремных месяцев, как и Андрей, приговорённая Тройкой НКВД к десяти годам лагерей «за контрреволюционную пропаганду и агитацию и участие в контрреволюционной организации» проследовала в БАМлаг, который после стал АМУРлагом. Работала там и поломойкой, и кубовщицей. Нарисовала «на заказ» около девятисот портретов женщин-заключённых, писала стихи.
***
Вскоре после прибытия в лагерь услышала кем-то оброненное: «город Елабуга». Что-то в слове «Елабуга» ей понравилось: «повеяло какой-то стариной, мягкостью и уютом». А летом 1943-го узнала о гибели в этой самой Елабуге Марины.
Пронзительно поняла, как было тяжело ей – жене осуждённого «врага народа» Сергея Эфрона; сестре младшенькой Анастасии, осуждённой в качестве «контрреволюционерки»; матери доченьки Ариадны (тоже объявленной «иностранной шпионкой») и юного сынишки Георгия, а по-домашнему – Мура, которому совсем скоро предстояло сгореть в пожаре Второй мировой.
Не зря Ася потом выдохнет: «Марина хлебала несчастность ковшом. Я – глотками… И вот живу… Одно провиденье знает эти глотки и как взываю о помощи».
Именно после известия о гибели Марины стала ангелом-хранителем рода Цветаевых, потому что решила: надо вспомнить всё, чтобы сохранить тепло и свет фамилии. Освобождённая в 1947-м, поселилась у тоже выпущенного из неволи Андрея – на Вологодчине, в посёлке Печаткино. Первое желание – ехать в Елабугу, разыскать могилу! Но тут новый арест и ссылка ещё почти на десятилетие в сибирскую Пихтовку.
Только в октябре 1960-го добралась до Елабуги и, увы, ничего на кладбище не найдя, установила крест там, где увидела… землянику. Потому что помнила Маринины стихи: «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет…», которые заканчиваются так: «И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли…»
***
Многие из стихов Марины дошли до нас только благодаря её памяти. С 1947-го скрупулёзно восстанавливала всё, что было связано с именем сестры: вечно отчуждённый взгляд близко сощуренных глаз цвета винограда; мягчайшая улыбка; обожание колокольного и янтарного звона; самый любимый цветок – серолист; своё упоение счастьем от счастья Серёжи и Марины.
Кто бы ещё мог поведать, например, о самой дорогой для Марины игрушке – набитом соломой, в платье из грубо раскрашенного ситца, коте ценой в 25 копеек? Мелкая деталь детства? Едва ли.
Анастасия Ивановна родилась выдающейся мемуаристкой, и «Воспоминания» стали основным делом её творческой жизни. Прочтя на тонкой папиросной бумаге ещё не опубликованные страницы, Борис Пастернак был потрясён: «Ася, душечка, браво, браво! Читал и плакал. Каким языком сердца всё это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я вовсе не ждал дальше такой сжатости и силы…».
И что удивительно! Воссоздавая в своём громадном двухтомном труде и счастливую дореволюционную жизнь московской семьи, и страшный голод 1921-го, и трагедию Марины, и свои лагерные муки, она, тем не менее, провозглашает:
«Где судьба бы вам жить не велела – // в блеске бала иль в сельской тиши, // расточайте без счёта и смело // все сокровища вашей души…»
Ей уже крепко перевалило за девяносто, а она всё продолжала и продолжала корпеть над листами бумаги (не зря же Павел Антокольский назвал её «гением памяти») и однажды в беседе с журналистом обронила: «Я пишу во весь душевный мах»…
Ещё нам от неё остались: «Сказ о звонаре московском», «Мой единственный сборник» (стихи), «Моя Сибирь», «Amor», «Непостижимые», «Неисчерпаемое». Нет, не как «сестра классика», а абсолютно полноправно вошла она в отечественную литературу – недаром же Ирина Одоевцева, хорошо знавшая в Париже Марину Цветаеву, после встречи с Анастасий Ивановной воскликнула: «Я думала, ну – сестра Марины… А она – замечательная, замечательная!»
***
Её внучка, Ольга Трухачёва, сердечно вспоминает о «бабушке Асеньке», которая говорила ей и сестрёнке Рите: «Я тяну ваши души за уши». Она читала им умные книги; помогала в постижении английского и французского языков, в игре на фортепиано, в искусстве фотографии (сама аппаратом «Любитель» делала отличные снимки), заставляла вышивать.
В Крыму научила девочек плавать и вместе с ней до завтрака обливаться холодной водой с растворённой морской солью. (А под небом Эстонии, в женском Пюхтицком монастыре, каждый год окуналась в ледяную воду «святого источника»). Вышибала из внучек всякую жадность и зависть. Да, бабушка досталась им удивительная: была аскетом; ходила быстро («Мне девяносто лет, ещё легка походка»); в метро на эскалаторе никогда не стояла – шагала и вниз, и вверх; во всех домах, ненавидя лифт, поднималась только пешком, даже на одиннадцатый этаж («Лестница – это жизнь!»); в восемьдесят лет – маленькая, худенькая, в рейтузах и спортивной шапочке с мысиком – по льду Патриарших прудов нарезала на коньках-«норвежках» аж семнадцать кругов. Вообще всегда была в движении, ибо считала, что ежедневно нужно давать себе нагрузки – и для души, и для ума, и для тела.
А мне Анастасия Ивановна особо дорога ещё и тем, что, горячо полюбила несравненный талант Анечки Герман и когда великой польской певицы не стало, опубликовала эссе, от которого перехватывает дыхание: «Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести её голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой её песне, само Прощание прощалось с нами в её интонациях».
Она много успела, и открытия в Москве «Дома-музея Марины Цветаевой» тоже добилась. Но судьба преподнесла ещё один страшный удар: умер Андрей. Тогда сказала: «Вот и случилось то, чего я боялась больше всего». И через три месяца, 5 сентября 1993 года, Анастасии Ивановны не стало. До девяноста девяти не дожила совсем чуть-чуть.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото: Анастасия (слева) и Марина Цветаевы. Ялта, 1905-й.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
