Лев Сидоровский: Про гениального театрального художника Эдуарда Кочергина
13 октября 2025
22 сентября 1937 года родился театральный художник Эдуард Степанович Кочергин. О нем рассказывает уроженец Иркутска, журналист Лев Сидоровский.
О Санкт-Петербургском академическом Большом драматическом театре, носящем имя Георгия Александровича Товстоногова, известно широко: о его великом режиссёре, которого, увы, уже тридцать шесть лет нет среди нас; о его прославленных актёрах.
Но ведь были в этом коллективе и другие, также составляющие его славу. И, безусловно, первый среди них – Эдуард Кочергин: главный художник БДТ, народный художник России, действительный член Академии художеств, лауреат Государственных и международных премий, профессор Института искусств имени Репина.
***
Мы знакомы давным-давно. Не раз в его мастерской вели разговоры «за жизнь». Как-то поинтересовался, помнит ли выдающийся российский сценограф свои детские, самые-самые первые рисунки, и что это было – небось, традиционные домики, накаряканные цветными карандашами в подаренном родителями альбоме? Эдуард Степанович в ответ вздохнул:
– Нет, это были не домики, а орлы, змеи, кресты над могильными холмиками с надписью: «Не забуду мать родную» и всё такое прочее, выполненное при помощи игл и туши на человеческом теле...
Я ахнул: «Татуировка?! Ничего себе!..»
– И никаких альбомов родители мне не дарили, – продолжил Эдуард Степанович, - потому что родителей советская власть у меня отняла, ведь на свет появился в 1937-м. Отец меня так и не увидел: его арестовали недели за две до рождения сына, объявили «врагом народа», дали двадцать пять лет. А маму – в 1939-м, как «польскую шпионку», потому что мама, Бронислава Одынец, польских кровей.
Мой прапрадед, Антоний Эдуард Одынец, был бардом и издателем, другом Мицкевича. А прадеда и всю его семью после знаменитого польского восстания сослали в Сибирь. А деда, по «делу Промпартии», расстрелял Сталин. У моих родителей получилось интересное сочетание: мама – католичка, отец – из староверов. Поэтому сначала меня крестили в Екатерининском костёле на Невском, а потом родственники отца – тайком, в какой-то деревенской старообрядческой церквушке.
Затем моим воспитанием занялся Лаврентий Павлович Берия: я оказался под Омском, в спецдетприёмнике НКВД. Что там за жизнь, лучше не рассказывать. Кстати, моё прозвище там было «Тень»: так меня окрестили пацаны за худобу и прозрачность.
Однажды привели нас на какой-то завод, и там, в конторке, я стибрил пачку цветных карандашей: очень уж привлекло их яркое, красочное сочетание. Для чего предназначены эти красивые палочки, не знал, и скоро у меня их отобрали.
В сорок пятом из детприёмника сбежал: хотелось домой, в таинственный Ленинград, «к матке Брониславе». Почему-то был уверен, что найду её и заодно наемся до отвала. Однако дорога домой растянулась на целых шесть лет. Сначала была баржа на Иртыше, потом поезда, вокзалы, барахоловки, опять поезда. Так я приобщался к «уголовной цивилизации». Наряду со многим другим, обучился и искусству татуировки, причём получалось это очень здорово.
Маму он всё-таки нашёл: её в 1951-м, после лагеря и ссылки, выпустили. Ну а как стал художником?
– Познакомился тут вскоре с Борей Михалёвым, он учился в СХШ, средней художественной школе. Боря всё приставал: «Нарисуй вот эту чашку, вот это блюдце...» Вроде, получалось. В общем, тоже в СХШ поступил, по «искусству» сразу в третий класс. Года через четыре мои иллюстрации к Гофману показали Николаю Павловичу Акимову. Он сказал: «Этому парню лучше всего заниматься театром». Так я оказался на театрально-постановочном. Возглавлял факультет Акимов, а наш курс вела Татьяна Георгиевна Бруни.
В общем, вспоминая своих учителей, Кочергин и сейчас не может скрыть восхищения:
– Очень мне на них повезло! Ну а после института, в Малом оперном, ещё полтора сезона учился у воистину уникальных мастеров, которые были точно «последними из могикан». Например, художник-исполнитель Владимир Николаевич Мешков, профессор Академии художеств, когда-то делал декорации для самого Дягилева. И зав мастерскими Борис Эмильевич Негенбауэр тоже служил в Императорских театрах. И зав постановочной частью знаменитый Георгий Васильевич Павлов там же. Счастье, что успел всех их застать, узнать то, чего сейчас узнать уже не от кого. Очень помогло мне это потом – и в Театре на Литейном, и у Агамирзяна. А в 1972-м пригласил меня Товстоногов.
Почему Эдуарду Степановичу с Георгием Александровичем так хорошо работалось?
– Потому что Товстоногов, прежде всего, большой профессионал. И вокруг себя собрал мощную команду профессионалов, куда, кстати, входили не только актёры. Георгий Александрович понимал: хорошего артиста найти можно, а вот, допустим, хорошего столяра не всегда. Всех наших столяров и других мастеров он знал по имени-отчеству, приглашал в кабинет, советовался. Да, истинных профессионалов он как рачительный хозяин прямо-таки коллекционировал. Таких, как Владимир Павлович Куварин (зав постановочной частью), Семён Ефимович Розенцвейг (главный по части музыки), Юрий Васильевич Изотов (отвечал за звуковое оформление спектакля), замечательный художник по свету Евсей Маркович Кутиков. Работать в этом театре, где на каждом месте не дилетанты, а именно профессионалы, было наслаждением.
Кстати, просто художник и художник театральный – это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Относительно своей профессии Кочергин считает:
– Надо уметь читать пьесу, владеть действенным анализом. В общем, в какой-то степени быть сорежиссёром.
Однажды я поинтересовался: впервые читая пьесу, мой собеседник сразу ощущает её, так сказать, в пространстве? Как вообще находит сценическое решение спектакля?
– Сначала, – объяснил Кочергин, – это происходит подсознательно, называю это «испугом». Вот так, «с испугу», всё лучшее и случается. Например, «Тихий Дон»: сама инсценировка романа рождалась прямо вот здесь, в макетной – за этим столом Товстоногов с завлитом Диной Морисовной Шварц выстраивали фабулу, и режиссёру было важно сразу, на макете, понять, как всё это будет выглядеть. Товстоногов решил: спектакль по роману будем выстраивать как легенду. Надо было найти её образ. Если посмотреть на русские иконы, особенно на те, что с юга России, то там неба ведь почти нет. Главное там – земля. И для казака земля – тоже главное. И в романе так. Поэтому земля стала у нас на сцене небом, и по ней – река Дон, сделанная из металла (помните, как меняла она цвет, иногда вспыхивала нимбом?), как казачья сабля. И пандус тоже как бы «земля», и в нем ходили радиальные фуры на металлических пластинах, которые как бы эту «землю» резали. В общем, вся техника была органична, тоже работала на образ...
Ух, это было мощно! Как и знаменитый шолоховский образ – чёрное солнце, которое после смерти Аксиньи увидел Григорий: в затемнённом пространстве колосников чёрный диск в оранжевом кольце контражура и впрямь ослеплял! А в «Истории лошади», где тоже всё «работало на образ», художник пошёл от понятия «седловина»:
– Знаете, это такое место, где нет сквозняка, там ночью обычно пасут лошадей. Пространство без горизонта, горизонт – наверху. Вот такое пространство на сцене и сочинил: была выкроена из грубого рядна «седловина», из подобного же холста и костюмы. Ну как, спрашивается, одеть людей, которые изображают лошадей? Проанализировал одежду всех народов, чья жизнь тесно связана с конями, и выяснилось: эти люди сами себя тоже ведь «взнуздывали».
Правда, все эти ремни с заклёпками, все эти портупеи – не столько, оказывается, для красы, сколько для другого: чтобы тело в седле хорошо держалось, чтобы позвоночник был в порядке. Вот и появились в спектакле «лошади» в старинных русских рубахах, украшенных подобной сбруей. Товстоногов такое решение принял сразу. А вообще-то порой загадки мне он загадывал очень не простые...
Например, работали они над «Дачниками», и вдруг Георгий Александрович говорит: «Все действующие лица должны быть как бы в подвешенном состоянии, словно рыбы в аквариуме. Чтобы ощущалась не твердь земная, а некая во всём аморфность...» Как такое достичь?! Наконец Кочергина осенило:
– У каждого человека есть тень, она его как бы «заземляет». Без тени мы себя ощущаем странновато: ну вспомните наши белые ночи, когда – абсолютно ровный свет, и город становится как бы плоским. Значит, и на сцене нужен такой свет, чтобы не было теней. Тогда артист как бы «повиснет». А поскольку всё это происходит на фоне красивой природы (природа-то ведь не виновата, что такие люди), я из двух гардинных сеток сделал «зелёный воздух», и в этом зелёном муаре (листва же тоже муарит) актёры действительно стали «плавать», словно рыбки в аквариуме.
Да, «зелёный воздух» в «Дачниках» впечатление производил. А ещё меня поразил булгаковский «Мольер» в постановке Сергея Юрского: ах, как там кроме, естественно, актёров играли и свечи, заполнившие всю сцену, когда появлялся «король-солнце» Людовик XIV! Свечи в спектакле стали, по сути, действующим лицом. Кочергин вспоминает:
– Юрский почему-то хотел, чтоб на сцене непременно как-то присутствовал «Чёрный квадрат» Малевича. И я сделал ему этот «чёрный квадрат», но по-своему: из шандалов – это такие длинные подсвечники, со многими свечами, которые в театрах мольеровского времени обычно стояли на авансцене. И у нас, когда на сцене был «театр Мольера», такие шандалы на авансцене тоже светились. А в остальных случаях на фоне чёрного задника в действо по разному включались триста пятьдесят свечей-ламп, и это было действительно интересно.
Когда театр прощался с Георгием Александровичем, над гробом мерцали именно эти свечи. И когда с Владиславом Игнатьевичем. И когда с Кириллом Юрьевичем.
***
Как-то я сочинил в БДТ очередной «капустник», где артисты, в частности, пели:
И душой ты не безбожник,
И красив, как георгин!
Замечательный художник,
Дивный Эдик Кочергин!
Но вскоре, в 2003-м, вдруг выяснилось, что и писательским пером отлично владеет. Потому что выпустил пронзительную книгу про страшное свое отрочество – «Ангелову куклу», с необычным подзаголовком: «Рассказы рисовального человека». Почему «рисовального человека», а не художника? Кочергин поясняет:
– Художник – это общее понятие. Художником может быть и писатель, и актёр, кто угодно. А «рисовальный» – более конкретное. Нет же такого слова – «рисовальный», это я придумал. Есть, например, «музыкальный» – так почему нет «рисовального»? «Рисующего» – нехорошо звучит. «Зарисовки» – тоже. В слове «рисовальный» есть доля иронии, потому что не знаю, получилось или нет, но я старался, несмотря на то, что пишу про «такое рассякое» время, относиться к нему нормально. Это оно сейчас таким мрачным кажется, а тогда для меня всё было обыкновенным, я в той жизни жил и выжил...
А потом, продолжая эту же тему, выдал ещё две книги: «Крещённые крестами» с подзаголовком «записки на коленках» (по ним в БДТ поставлен спектакль) и «Завирухи Шишова переулка (Василеостровские притчи)». Ну а в «Записках Планшетной крысы» с юморочком изобразил жизнь художественной интеллигенции Ленинграда, в частности – театральных коллективов, где сам работал. На этом в своём «писательстве» не остановился, и появились ещё два его литературных труда: «Категории композиции. Категории цвета» и «Россия, кто здесь крайний?». В общем, убедительно подтвердил старую истину: «Если человек талантлив, то он талантлив во всём».
Увы, с его нынешними театральными работами я не знаком. Потому что не пожелал ходить в БДТ с того самого чёрного дня в 2013-м, когда художественным руководителем там стал некто, который, никогда и нигде не снимая с головы пропотевшей бейсболки, мигом превратил бывший Храм Искусства в балаган – о чём могу судить по двум его спектаклям, увиденным на телеэкране. Слава богу, недавно его оттуда убрали.
Ныне в разных театрах страны работают много учеников Кочергина. Сам он осуществил уже больше трёхсот спектаклей почти по всему миру. Когда улетает «за бугор», опустевшую мастерскую надежно оберегают забавные «домовые», которых из корней липы сотворили его искусные, его умные руки.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
