Кобенков и Диксон или наоборот

17 марта 2018

9 марта исполнилось бы 70 лет Анатолию Кобенкову, поэту, который вместе с Валентином Распутиным и Александром Вампиловым в профессиональной среде считается символом иркутской литературы.

Он приехал с Дальнего Востока, жил в Ангарске, а потом переехал в Иркутск и влюбился в город. В силу разных причин в середине девяностых Кобенков уехал в Москву и вскоре там умер. Вокруг его фамилии несколько лет были самые настоящие страсти, о чем в интервью "МК" рассказал друг Анатолия Ивановича писатель Виталий Диксон.

"Глагол. Иркутское обозрение" публикует отрывки из этого интервью с небольшими сокращениями. 

Виталий Диксон:

Я рассуждал о значимости творческих людей для провинции. И все время мысль меня возвращала к тому, что у одних есть биография и карьера, а у других – судьба. Возьмем Евтушенко, у которого большой послужной список – все премии получил, все звания почетные, какие только можно. Но это – биография. А у человека, на месте которого он хотел бы быть, страстно мечтая получить Нобелевскую премию – у Бродского – не биография, а судьба. Применительно к Кобенкову я бы сказал, что он человек судьбы. Я попытался однажды собрать все его регалии, выстроить реестр заслуг и достижений. Ничего не получилось: нет ничего, кроме премии иркутского комсомола, которая никогда не воспринималась серьезно, и звания почетного интеллигента Монголии – Союз писателей, который Кобенков возглавлял в то время, сотрудничал с монгольским консульством, затеяли что-то большое, обмен писателями, целую серию переводов, но ничего, как я знаю, не получилось из этой затеи.

Кобенков скорее вызывал раздражение, которое и заменяло влияние – определяло отношение людей, в том числе и тех, от кого зависела иркутская культура, к тому, что он предлагал. Раздражаясь, они что-то предпринимали. Эти действия бывали положительными, бывали отрицательными. Но назвать это влиянием нельзя.

Был круг общения, были люди, которые принимали его идеи, и те, которые не принимали, становились оппонентами. Кобенков был широк, допуская существование всех и вся, он воздерживался от резких осудительных оценок. Впрочем, мы знаем, что резкие оценки могут воздействовать на оппонента гораздо слабее, чем ирония и тонкий юмор, которыми Кобенков прекрасно владел.

В круг «мастодонтов», писателей с советскими ценностями, Кобенков внес нечто совершенно новое, новую эстетику. Это совпало со временем разрешенной литературы – уже назревал момент, хотя еще и не публиковалась эмигрантская литература, самиздат антикоммунистического толка. Но начинали печатать хороших авторов – Бориса Зайцева, например. И Кобенков был ветерком свободы и более того, связующим звеном между поколениями. Так что мастодонты в нем нуждались. А он не нуждался, его призвание было окружить себя молодыми и талантливыми людьми, ему нравилось быть педагогом, вести литературные студии. Определенная ревность к его популярности была у ровесников-поэтов. Но Кобенков соперничества не боялся. Он не был похож ни на кого, делал свое дело – и все.

Период раскола писательской организации, который произошел и в Иркутске, у нас пытаются нивелировать – затушевать, замазать, снизить остроту момента. На самом деле – прошлись по горлу. У нас с Кобенковым были долгие разговоры на эту тему. Мы сходились в том, что писатели «патриотического» направления в Иркутске как один равнялись на Валентина Распутина, который им покровительствовал. Он тогда уже вошел в силу, был героем соц­труда, набрал огромный вес, его называли классиком, пророком. Иркутская писательская организация стройными рядами шла за Распутиным, которого несли как хоругвь впереди себя. Но мы расходились в следующем: Кобенков все время пытался смягчить свое отношение к Распутину: может быть, прозорливей, грамотней меня, он все же отдавал должное литературным достоинствам – не везде, но фрагментарно. Я стоял на позициях того, что если взвесить фигуру Распутина, то отрицательное его воздействие перетянет чашу с плюсами: поскольку эта колонна, которая шла за Распутиным, стала позволять себе многие вещи, которые у Распутина были только вскользь или намеком. Последователи обострили многое, антисемитизм, например. Это было на виду. Сегодня стараются не упоминать об этом, хотя именно антисемитизм послужил причиной раскола между писателями. А уж потом – отношение к Горбачеву, к либерализации.

Когда журнал «Сибирь», печатный орган писательского союза, начал публиковать «Протоколы Сионских мудрецов», из Союза сразу вышли Марк Сергеев, Дмитрий Сергеев и другие. Кобенков вышел одним из последних. Он пытался наладить с оппонентами какой-то разговор. Объяснял тогдашнему редактору «Сибири» (с которым они до того приятельствовали, обменивались стишками и о котором Кобенков писал хорошие отзывы), что эти «протоколы» давно получили заслуженную оценку, что это продукт российского политического сыска позапрошлого века, инструмент для провокаций, зубатовщина чистой воды. Но оказалось, что его никто не хочет слышать. Те, с кем он раньше общался, вдруг оказались монстрами, воспитанными на «распутинщине», которая взяла на вооружение «зубатовщину».

Несогласие с Кобенковым и раньше бывало. Он всегда и во всем поддерживал новаторские идеи режиссера Вячеслава Кокорина..., и когда доставалось Кокорину, то прилетало и Кобенкову. Когда власти и местная интеллигенция в лице Ростислава Филиппова попытались осадить Кокорина после спектакля «Каин», подключили прессу, Кобенков жестко встал на его позицию, чтобы защитить право режиссера на свободу творческого высказывания.

Последние год-два до его отъезда все националистические издания, которые в нашем околотке существовали, при активном участии Союза писателей России начали настоящую травлю, с прямыми оскорблениями в прессе, с некрологами по живому Кобенкову. Авторы позорных опусов – известные в Иркутске люди. И все это морально давило на Кобенкова.

Вампилов и Распутин – вот две опробованные лошадки, которых можно гнать, осваивать на них бюджет и так далее. Тут неожиданностей никаких нет – все идет по одному и тому же сценарию. А почему не Владимир Гуркин, автор пьесы «Любовь и голуби», и почему не Кобенков? А потому, что они для официоза – терра инкогнита, и как использовать их в своих целях, непонятно. Сейчас те, кто при власти, – это ревнивцы, те самые соперники, люди, которые с определенной завистью смотрели на Анатолия, ибо он превосходил их на голову в общей культуре. Будут ли они переиздавать Кобенкова, как Вампилова и Распутина? Думаю, что нет. Но я также думаю, что это обычная судьба талантливого, незаурядного, непрочитанного поэта.

Он и при жизни был чужим в среде иркутской культуры, представители которой в своем образовании взяли кусок затхлого провинциализма. Поэтическая провинция Кобенкова не привязана к географии. В понятие «провинциализм» Кобенков вкладывал иной, противоположный расхожему негативно-дремучему, смысл: свобода мысли, слова, творчества и независимость от имперских клише метрополии. Именно это нервировало провинциальных ура-патриотов. Провинция для него – символ частной жизни, свободы – лучше, как сказал поэт, жить в провинции у моря, коли уж родился в империи. Эта позиция отстаивания независимых суждений и свободы творчества ему очень нравилась.

Светлана Михеева, МК-Байкал

Фото Виталия Диксона из открытых источников.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции. 

Возрастное ограничение: 16+

В наших соцсетях всё самое интересное!
Ссылка на telegram Ссылка на vk
Читайте также