Деревенский дневник Нины Дятловой-2
15 января 2019
«Глагол» продолжает публикацию «Деревенского дневника» учителя средней школы села Голуметь Черемховского района Нины Константиновны Дятловой, мамы известного ученого Виктора Дятлова.
Первая часть текста здесь.
Апрель 1942 года. Две изможденные худенькие девушки еле идут по незнакомым улицам Иркутска. Нет ни автобусов, ни трамвая, до центра от вокзала нужно добираться пешком. Их вид привлекает внимание прохожих: измятые, непомерно широкие грязные пальто перепоясаны пестрыми поясками, на головах старые черные дырявые платки. На тонких ногах-палочках прорезиненные ботики. В руках небольшие чемоданчики. Лица серые от голода, усталости, грязи.
В таком виде появились в просторном и чистом кабинете облоно Эсфирь Левина и я. Нас оглядывают с недоумением, но после просмотра документов - дипломов, направлений на работу, эвакоудостоверений - в глазах появляются удивление, страх, жалость. Собираются работники, с любопытством расспрашивают. Мы - первые оттуда, из блокадного Ленинграда. Они еще не знают, верить ли нашим рассказам, но вид наш убедительно подтверждает слова. То, что нам выдали всего по 50 рублей подъемных, вызывает недоверие.
И то, что были два месяца в пути, - тоже. Но эвакоудостоверения с многочисленными пометками и датами подтверждают это.
И мы чувствуем, как зарождаются в людях душевное тепло, сочувствие, желание помочь. Предлагают на выбор и городские, и сельские школы - вакантных мест много. Но мы просим назначить в отдаленное село. Город напоминает бомбежки, воздушные налеты, затемнение, голодное умирание, постоянный холод. Каждой клеточкой истощенного тела чувствуем, что без деревенской тишины, без земли и ее щедрых даров нам не выжить.
Получаем направление в село Голуметь.
- Это село зажиточное, спокойное, расположено вдали от города, - объясняют нам. - Там поправитесь, отдохнете, помогут с питанием. Уже апрель, скоро конец учебного года. К осени будете вполне здоровыми. Работы в школе достаточно - нехватка учителей острая, некоторые предметы вообще не ведутся. А пока оставайтесь в Иркутске на неделю: отдохнете, поправитесь, приведете себя в порядок. Нас устроили в гостинице, прикрепили к столовой, направили в санпропускник. Мы вымылись, получили одежду из дезокамеры. Не верилось, что совсем недавно мы были в такой страшной беде. Было одно страстное желание: забыть блокадные месяцы и быстрее стать обыкновенными здоровыми людьми - не видеть блокадных снов, не испытывать постоянного голода, не читать в глазах прохожих удивления и страха.
Поезд до Черемхово назывался «колхозник». Дымил паровоз, люди с узлами спешно проталкивались в потемневшие старые вагоны. Нижние полки быстро захватили. Сидим с Эсфирью у окна. Жадно разглядываем поля, перелески, поселки и станции. К вечеру прибыли. Доехать до Голумети можно только на попутных грузовиках. У заветной кузницы, где они обычно останавливались, собралась большая толпа. Ждем долго, продрогшие и усталые. К полудню подкатила полуторка с грузом. Каждый старался занять место поудобнее. Одни устроились на ящиках и мешках, другие - прямо на дне кузова. Мы забрались последними. Нашли место у заднего борта, на холодном полу рядом с железной бочкой от горючего.
Ехать не близко - шестьдесят километров. Дорога избитая, в рытвинах, ямах, в низких местах залита водой. Нас трясет и подбрасывает вместе с грузом. Со дна кузова поднимается пыль и обволакивает с ног до головы. На затекшие ноги надвигается железная бочка. Сидеть на голом полу невмоготу. Апрельский холодок пронизывает до костей. От запаха бензина тошнит.
Наконец дорога обогнула гору, и мы въехали в долину реки, по-весеннему бурной и многоводной. Машина идет по берегу против течения. А за рекой десятком нешироких улиц просторно раскинулось большое село. Машина, набрав скорость, понеслась по главной улице. Возле высокой каменной церкви остановились. Рядом с нею на небольшой площадке вкопано несколько длинных столов. Там женщины продавали овощи, картофель, молоко.
Пассажиры выгрузились и разошлись. Машина уехала. Мы остались среди улицы одни. Присели на скамеечку у небольшого домика с двумя окнами на улицу. Сразу открылась калитка, выглянула светловолосая девушка. Посмотрела на нас внимательно, с удивлением. Узнав, что мы учителя и приехали на работу в школу, пригласила зайти. В домике чисто и спокойно. Пожилая женщина мыла посуду за печкой.
- Мама, к нам гости!
Мать приветливо поздоровалась, пригласила пройти. Мы сели на лавку, стали рассказывать, откуда и зачем приехали. Женщина слушала жалостливо, вытирала глаза уголком платка.
- Эх, какие сволочи эти фашисты! Всю жизнь порушили! Какое зло причинили людям! И у нас в селе теперь трудно: мужиков на фронт отправили, одни бабы да старики остались. Хлеб по норме выдают, в магазинах ни продуктов, ни товаров. Цены на рынке растут. Как жить будем?
- Ты, мама, всегда жалуешься, все тебе плохо. У нас все продукты свои: картошка, капуста, огурцы. Двух поросят ростим - мяса нам хватает. Только молоко покупаем у соседей, да хлеб по норме выдают.
Мать засуетилась. Ее ловкие руки наливали воду в умывальник, резали маленькими ломтиками хлеб, подавали тарелки с наваристыми щами.
- Ешьте, девочки, не стесняйтесь. Поди, давно за домашним столом не сидели. А ты, Тася, огурчиков из подвала достань, пусть девочки домашнего соленья отведают!
Когда Тася выбежала за дверь, женщина сказала:
- Моя дочка тоже учительница, педтехникум закончила. Осенью перейдет в школу, а сейчас инспектором в исполкоме работает. Ей скоро двадцать, замуж пора. Вот только женихов нету, всех в армию забрали.
Потом мать уложила нас отдохнуть. Хотелось плакать тихими, чистыми слезами от этого уюта, тишины, от добрых слов и заботливых рук чужой мамы. Я смотрела на девушку, ловко убирающую посуду на кухне, и думала:
«Счастливая ты, Тася! Живешь спокойно, тебя не обожгло дыхание войны. Пронесется она, словно ураган, за тысячи километров от твоего дома. Мне тоже двадцать лет. Но разве наши годы соизмеримы? К скольким годам мирной жизни можно приравнять блокадный месяц? А этот прожитый в нечеловеческом напряжении год войны? Так сколько же мне сейчас лет? Разве мы ровесники?»
Прошло сорок лет. На моих глазах протекала жизнь сельской учительницы, моей первой знакомой сибирячки Таси. Тогда я не могла и предположить, что она навсегда войдет в мою судьбу, что мы станем членами одной семьи и добрыми друзьями на всю жизнь.
Дети наши будут носить одну фамилию и приходиться друг другу двоюродными братьями и сестрами.
Тася получила назначение в начальную школу соседней деревни Нижняя Иреть. Там и проработала до пенсии. С родителями и соседями легко нашла общий язык, так как сама выросла в деревне, знала деревенский быт и была приучена к сельской работе. Замуж вышла за здешнего парня, бывшего фронтовика. Привезла его из госпиталя в родительский дом медсестра - израненного, больного, на костылях. Дома поправился, стал работать. Женился на молоденькой учительнице.
Трудно было в войну заводить свое гнездо. Но осилили - купили старый дом, завели корову и хозяйство. Родили двух сыновей и дочь. Но вскоре после войны муж Таси умер от старых ран. Осталась вдовой с тремя детьми-дошкольниками и старой матерью на руках. Немало выпало на ее долю вдовьих слез. На небольшую учительскую зарплату трудно было прокормить и одеть пять человек. Единственная подмога - хозяйство. Огород, корова, свиньи, ремонт дома, заготовка дров - все сама.
И тридцать лет - младшие классы в школе. Нет сейчас в Нижней Ирети семьи, в которой кто-нибудь не учился у Таисии Николаевны Дятловой.
* * *
При въезде в село на бугорке, за мостиком, стоит приземистое двухэтажное деревянное здание школы с просторным двором. Вокруг двора разбросаны домики без заборов и оград. В них школьный интернат и квартиры для учителей.
Директор школы, невысокий худенький мужчина, выглядит подростком. На нем просторная, словно с чужого плеча, одежда: длинная сатиновая рубаха, широкие хлопчатые брюки, брезентовые ботинки. Представляемся, показываем документы. И когда он читает бумаги, то лицо не кажется таким молодым: на нем проступают следы усталости, забот, болезни.
- Из Ленинграда? Как там — трудно?
- Да, очень трудно. Рассказать об этом сейчас нет возможности.
- Понимаю. Я тоже бежал с семьей от войны. Всего полгода здесь. Лицо его посерело, голова и плечо нервно задергались. Помолчал, успокоился.
– Очень, очень хорошо, что вы приехали. Русский язык в трех классах вести некому. Учительница начальной школы временно работала, а теперь отказывается - нагрузка большая. Биолог собралась уезжать, с нетерпением ждет замены. Она тоже эвакуированная. Сейчас уточним нагрузку, завуч Вера Александровна Бобылева внесет в расписание ваши уроки. Она тоже ленинградка, первый год работает. Может, вы там встречались?
Мы удивлены и обрадованы, но сейчас нас волнует другое.
- Товарищ директор, - говорит Эсфирь, - мы еще не готовы к работе, очень голодны и слабы. Совсем недавно умирали от голода. Я добавила:
- Ведь январь я пролежала в больнице, где врачи долго спасали от смерти. И дорога до Иркутска была изнурительной; два месяца в теплушках, на твердых досках. Все тело в пролежнях, они еще не зажили.
- Справки нет, что лежали в больнице? Жаль, всегда бумажку надо иметь. Рад бы помочь, но не имею права. По приказу облоно вы уже числитесь на работе. Время сейчас военное, суровое, за прогулы и опоздания судят. Я недавно принял директорство и не могу взять на себя такую ответственность. Да и с питанием трудно, продукты на рынке дорогие. Без зарплаты не проживете. Так что через два дня приступайте к работе. По закону сельские учителя обеспечиваются квартирой, отоплением и освещением бесплатно. Но казенных квартир нет, будем искать комнату в частном доме. Я сейчас же отправлю завхоза найти вам жилье. А пока подождите в моем доме, там у меня мать и сестра.
В старом деревенском доме Кононовы снимали небольшую комнату. Встретила нас худенькая приветливая женщина. Мы с удивлением разглядывали неуютное жилье: на узких железных кроватях лежали голые матрасы без одеял и подушек. Пустые окна без занавесок словно подчеркивали нищету. У дверей на вешалке висели две стеганные фуфайки, а на полке в углу за печкой - небольшая горка посуды. Под полкой на скамеечке ведро воды, ковшик. За шатким столом у окна сидела за книжками девочка в темном платке.
Заметив наше удивление, мать сказала:
- Ничего плохого не подумайте, девочки. Мы беженцы, всего полгода как приехали. Мы жили на западе, недалеко от границы. Толя с женой работали в школе учителями, Оля училась в шестом классе. Я помогала растить маленькую внучку. Когда фашистские самолеты сбросили бомбы над нашим поселком, все стали убегать.
Побежали и мы. Собрали в узлы только еду, одежду, детские вещи. Думали, скоро вернемся. Не верили, что война затянется. Но вскоре узнали, что наш район занят. Бежали тысячи людей, все дороги были забиты беженцами. Мы шли день за днем в густой толпе, уходили все дальше от родных мест. Было все на этом страшном пути: мокли под дождем, мерзли ночами в лесу или в поле, нас бомбили и обстреливали фашистские самолеты. Особенно трудно было нам с маленьким ребенком. Не могу говорить, как мучилась внучка. Мы так любили ее! О своих бедах забывали, только ее старались сохранить. На какой-то станции подали поезд. В огромной толпе мы пробивались в вагон. Толину жену с ребенком оттеснили, мы потеряли их из виду, в вагоне их не оказалось. Хотели выйти, но вагон был битком забит; не то что выйти - пошевелиться было нельзя. Мы и уехали, а она осталась одна, на незнакомой станции с девочкой на руках, без вещей и документов...
Весь народ сдвинулся с места, все перемешалось в этой проклятой войне. Мы ехали все дальше на восток и сами не знали, где остановимся. Уже в Сибири заболела Оля. Огнем горела, боялись, что не выживет. В каком-то городе сняли ее, отправили в больницу. Мы тоже вышли. Долго лежала она, почти месяц. А мы скитались без приюта, на вокзале ночевали, на скамейках в саду. Деньги вышли, а нужно было питаться. Да и больную Олечку необходимо было поддерживать, в больнице кормили плохо. Поменяли на продукты всю одежду. Когда Олечка поправилась, нам помогли достать билеты и оформили документы до Иркутска. Я продала на рынке последний Толин костюм, сшила ему из мешковины брюки. Так мы и приехали в Иркутск - раздетые, без вещей и денег. Толя попросился на работу в сельскую школу.
А здесь сами видите, как живем. Все это - школьное. Толе не в чем было пойти в школу: штаны из мешковины да старая рваная рубаха. Нам помогли через райисполком: выдали одежду всей семье, обувь, фуфайки. Муку, крупу получили. Не буду жаловаться - хорошо помогли. Но трудно: цены растут, одной зарплаты на семью не хватает. За ведро картошки уже сто рублей просят! Вот и сейчас никаких продуктов в доме нет, картошка вышла. Нечем и вас накормить - хотя знаю, что голодные с дороги. Приносим из школьного буфета суп (там варят для интернатских детей обед) да пайку хлеба выкупаем. Вот и вся еда. Забыли, когда в последний раз были сытыми. Весной будем сажать картошку, а то пропадем с голоду. Копим деньги, чтобы семена купить. Сo своей картошкой да овощами можно зиму прожить. А там, бог даст, и война кончится, на родину уедем. Невестка с внучкой, если живы остались, тоже домой вернутся. Вот так и живем надеждами.
Эсфирь спросила:
- А как ученики относятся к вашим детям? Мать горько вздохнула:
- Трудно им приходится. Толя больной, ему лечиться надо. После того, как жену с ребенком потерял, у него голова и плечо подергиваются. Да и одет он не так, как положено учителю. Школьники по-разному относятся: девочки с сочувствием и жалостью, а мальчишки насмешничают, вредничают на уроках, головой подергивают у него на глазах. Толя расстраивался, ночами не спал. Теперь, когда стал директором, мальчишки притихли, уважать стали. Да и Оле не сладко приходится. Она красивая девочка, добрая и веселая. Раньше в школе все ее любили. Училась хорошо, в числе первых шла. Косы носила длинные, пушистые с завитками. Я нарадоваться не могла.
Здесь пошла в седьмой класс, слабая после болезни, в плохом платьишке, стриженая наголо. Ей разрешили сидеть в платке на уроках. Мальчишки стали насмехаться, обзывать монашенкой. Срывали платок на переменах. Оля плакала втихомолку, чтобы мы не видела. Теперь ей легче: с девчонками подружилась, волосы отрастают. Осенью в восьмой класс уже без платка пойдет. Новое платье и чулки в школе выдали. Не хуже других станет. Вот только душа у меня болит: за что мои дети так страдают? Перед кем провинились? В чем их вина?
Пришел радостный Анатолий Михайлович.
- Все устроилось хорошо, девушки. Нашлась вам отдельная комнатка. Сейчас идите в школьный буфет, вас накормят обедом. Потом на складе подберете нужную мебель, а завхоз тетя Уля привезет все на телеге. Сегодня устраивайтесь, отдыхайте. Завтра утром приходите в учительскую: узнаете нагрузку и расписание.
Семья Кононовых не дожила в селе до конца войны. Как только освободились западные области, они уехали на родину.
Продолжение следует.
На фото из семейного архива: Нина Константиновна и Иннокентий Ефимович Дятловы с сыном Виктором. 1949 год.
Возрастное ограничение: 16+
В наших соцсетях всё самое интересное!
