Деревенский дневник Нины Дятловой
14 января 2019
«Глагол» начинает публикацию уникального «Деревенского дневника» учительницы средней школы села Голуметь Черемховского района Нины Константиновны Дятловой (1919-2002). Это наш первый опыт публикации текстов с продолжением.
Редакция уверена, что дневник будет интересен читателю. Первая часть дневника идет с комментарием сына Нины Константиновны, доктора исторических наук, профессора Иркутского университета Виктора Иннокентьевича Дятлова. Текст публикуется с согласия семьи.
__________________
Очень трудно писать о дневнике мамы. Покойной мамы. Трудно отстраниться, посмотреть на ее текст, а значит и на ее жизнь, взглядом постороннего. Тем более взглядом профессионала, увидевшего здесь интересный источник, материал для анализа, для понимания неких общественных явлений и процессов.
В нашей семье не принято было демонстрировать свои чувства, говорить ласковые слова. Я вообще не помню, чтобы меня в детстве обнимали, целовали, по головке гладили. Я так и не научился этому. Никогда не говорил родителям о своих чувствах, а если бы попытался, они, наверное, отнеслись бы к этому с некоторым недоумением. И сейчас, когда мамы нет, уже невозможно что-то изменить, сказать то, что чувствовал, но не говорил. Может быть, эта публикация что-то восполнит - не для нее, так для меня.
Публикация воспоминаний - мой сыновний долг. Это дополнительная и важная возможность сохранить память о маме в нашей большой семье. Уже одного этого достаточно, чтобы приложить все усилия, чтобы рукопись стала печатным текстом. Но я убежден, что это не только мое частное дело. Мне кажется, что «Деревенский дневник» будет интересен и важен не только нашим близким и знакомым. И не потому только (хотя и потому тоже), что каждая человеческая судьба уникальна и может быть интересна другим своей уникальностью. Что каждый рассказ о такой судьбе, особенно ставший текстом, - это вклад в копилку общей исторической памяти, без которой нет и не может быть здорового общества и полноценного человека. «Любовь родному пепелищу, любовь к отеческим гробам...» - сейчас это даже важнее, чем в пушкинские времена.
Не могу, да и не хочу быть в этом случае объективным, но сам текст кажется мне талантливо написанным и интересным. Возможно, я пристрастен, но у мамы есть стиль и чувство языка. И это честный текст - хотя уверен (а в некоторых случаях просто знаю), что очень многое мама оставила за его пределами. По разным причинам.
Обо всем, что касается интимной жизни - из-за природной сдержанности и глубокого воздействия той традиционной деревенской культуры, которая не допускала вербализации и обсуждения, тем более публичного, этой стороны человеческой жизни. К постоянному самоконтролю и замкнутости приучала и работа в школе.
О многом она привыкла умалчивать, чтобы не навредить близким. Ее муж, мой отец, многие годы был журналистом, редактором газеты. Автоматически, по должности, членом бюро райкома партии и депутатом районного совета. В селе все всё обо всех знали, а уж о первых людях района - особенно. Любое неосторожно сказанное слово грозило очень серьезными неприятностями, особенно в сталинские времена.
Большинство родственников мамы безвестно канули в войну в оккупированной Белоруссии, что с точки зрения властей было темным пятном в биографии. Об этом, как и о ее рассказах об ужасах блокадной жизни, с нею беседовали в «соответствующих органах». Возможно, из-за убедительности этих бесед даже мы, ее дети, стали узнавать о ее блокадной жизни, только став взрослыми, а немногие известные ей подробности гибели родных в Белоруссии она так и унесла с собой.
Мама писала стихи. Написав свои блокадные и деревенские воспоминания, она создала на их основе поэму. Очень ею дорожила. Но для публикации в журнале этот по-своему интересный текст вряд ли подходит.
Теперь немного о биографии. Нина Константиновна Дятлова (урожденная Белоблодская) родилась в 1919 году. Ее мама и отчим были сельскими учителями в Белоруссии. Где точно, не знаю, но как-то раз она сказала, что события, описанные А. Адамовичем в «Карателях», происходили поблизости от ее родных мест.
В «пятом пункте» документов советских времен у нее значилось: «белоруска». Пишу именно так, потому что ее белорусское происхождение не проявлялось ни в чем - ни в языке, ни в культуре, ни в быту. Разве что драники иногда готовила. О Белоруссии она рассказывала крайне редко, без всякой ностальгии - и вне этнического контекста. Вообще проблема национального у нас в семье, да и в окружении в целом практически не возникала. И я начал задумываться над своим национальным самоощущением только в аспирантские годы в Москве. В 1938 году Нина Белоблодская поступила в Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена на факультет естествознания. Очень хотела на филологический, ей настоятельно советовали это и преподаватели института, высоко оценившие ее вступительное сочинение. Не рискнула, так как заканчивала белорусскую национальную школу и не была уверена, что сдаст дополнительный экзамен по русскому языку на «отлично». Нотки сожаления об этом проскальзывали в ее рассказах.
Летом 1941 года она перешла на четвертый, выпускной, курс. С начала войны работала на строительстве оборонительных сооружений, на фабрике, выполнявшей оборонные заказы. Осенью студентов выпускного курса отозвали для сдачи выпускных экзаменов и получения дипломов. Опустевшей после мобилизации мужчин - учителей школе требовалось массовое пополнение преподавательских кадров.
Не перестаю поражаться, как в ноябрьском блокадном Ленинграде оставшиеся в живых дистрофики-преподаватели придирчиво принимали государственные экзамены у дистрофиков-студентов. Как эти студенты готовились в промороженных общежитиях, в коридорах которых штабелями лежали трупы. Некоторым ставили двойки и выдавали вместо дипломов справки. В декабре (!) производилось распределение, мама получила назначение в одну из школ Иркутской области. Как она доберется туда, никто не знал, но процедура соблюдалась. Скрупулезно оформлялись разнообразные документы и справки. Только вот никому не пришло в голову выдать студентам хоть какие-то деньги, чтобы они могли выкупать свои «125 блокадных грамм». Стипендии были отменены еще в довоенные годы, получать помощь от родителей было невозможно.
До конца ноября мама вела дневник, на основе которого потом и писала свою книгу о блокадной жизни. Один из самых драматических эпизодов - как она и ее подруга продавали свою дневную пайку хлеба. После этого она и свалилась с острой дистрофией. Спасли ее подруги и чудо. Подруги на саночках отвезли ее в больницу, а там приняли на лечение, так как заподозрили инфекционное заболевание. Дистрофия же болезнью не считалась.
3 февраля 1942 года ее эвакуировали по «Дороге жизни». Две недели лечения и откармливания, два месяца пути до Иркутска вместе с Эсфирью Левиной, выпускницей филологического факультета, также получившей распределение в этот город. В иркутском областном отделе народного образования они попросились на работу в деревню.
Так девушки оказались в Голумети. Еще с дореволюционных времен это было большое торговое село в 60 километрах от железной дороги и шахтерского города Черемхово. Есть сведения, что освоение русскими присаянского края началось с основания в конце ХVII века Бельского и Голуметского острогов. В справочнике 1863 года лаконично отмечалось: 2 080 жителей, триста дворов, три ярмарки в год, два православных храма. К 1930 году население выросло до 3 125 человек. По главной улице - ряд двухэтажных, в том числе кирпичных, домов. До революции их владельцами были купцы и богатые крестьяне. Только к купеческому сословию принадлежали тогда 48 жителей села. Купцы торговали с Монголией и Китаем, скупали добычу охотников, продукты земледелия и скотоводства у русского и бурятского населения. Часть закупленного перерабатывали на месте - делали патоку, гнали спирт. В Саянах добывали и вывозили через Голуметь графит и тальк. В 1918 и 1921 годах село становилось центром антисоветских мятежей, зато в 1928 году здесь была создана молодежная коммуна «Молодая гвардия». Огромная каменная церковь на базарной площади была разорена в начале 1930-х годов.
Коротко можно сказать и так: расположение - на стыке присаянской тайги и аларских степей. Место длительного совместного проживания старожильческого русского и бурятского населения. Богатое село. Очень красивые места.
Перед войной в Голумети работала единственная на всю огромную округу семилетняя школа, ставшая затем средней. Здесь же был административный центр района с соответствующей инфраструктурой - полным набором контор и учреждений, чиновников и служащих.
Там и прошла значительная часть жизни мамы. После окончания войны уезжать ей было некуда и не к кому. Родители и родственники в Белоруссии погибли все. Погибли в блокаду и родственники в Ленинграде. Из всей ее большой семьи в живых осталось всего несколько человек. В Белоруссию она больше не ездила вообще, в Ленинград приехала один раз уже в 1970-е годы - и вместо запланированного месяца пробыла несколько дней. Сибирь стала ее домом, и она никогда об этом не жалела.
Она работала преподавателем химии, биологии и ботаники в средней школе Голумети. В 1947 году вышла замуж за моего отца, родила в селе троих детей. Сейчас я понимаю, как много и тяжело ей приходилось работать. Дети. Огромная нагрузка в школе, обычно на две ставки. Вечерами - подготовка к урокам, составление планов, проверка тетрадей. Деревенский неблагоустроенный дом - печь, дрова, вода из реки. Большой огород. Корова, свиньи, куры. Без этого в деревне прожить было немыслимо, тем более поднять на ноги большую семью. Только тот, кто жил в деревне, знает, какой это монотонно тяжелый и изматывающий труд. Труд по преимуществу женский.
В 1960 году наша семья переехала в Черемхово. Отца перевели туда на должность главного редактора городской газеты. Там мама работала до пенсии: сначала в школе, затем в педагогическом училище. Хотя и в Голумети, и в Черемхово отец занимал видное положение в местной партийной и советской иерархии, на нашем материальном положении это никак не отражалось. Жили очень скромно, по нынешним понятиям - просто бедно. Собственным домом в Голумети обзавелись, когда я уже учился в школе. Для этого пришлось продать старый дедовский дом. До того были казенные квартиры в старых холодных домах. В Черемхово - тоже деревянный дом без удобств. Только за несколько лет перед пенсией родители получили благоустроенную квартиру - и могли теперь, впервые за долгую и трудную жизнь, пользоваться теплым туалетом, не носить воду в ведрах, не топить печь, принимать ванну дома, а не ходить раз в неделю в коммунальную баню.
В трудные минуты мама иногда ворчала на отца за то, что тот не пользуется своим положением, но было видно, что она понимает и поддерживает его в этом.
В 1976 году, после выхода на пенсию и смерти отца, она перебирается в Иркутск, к детям. Воспитывала внуков, писала воспоминания. Умерла в 2010 году.
Немного о самих воспоминаниях. Мне кажется, что в них есть сквозная тема. Тема, интересная мне и как профессионалу, историку. Ленинградская студентка, заброшенная войной в сибирскую деревню, попадает в особый мир - мир давно сформировавшийся, устойчивый, переживший потрясения гражданской войны и коллективизации. Этот мир равнодушно, отчасти неприязненно терпит «чужака», даже если «чужак» - одинокая, истощенная, еще не отошедшая от дистрофии девочка, почти ребенок - с точки зрения моего нынешнего возраста и жизненного опыта. Даже если учительница. Тяжело читать о ее одиночестве среди людей, голодном и бездомном существовании.
И как-то странно, что это было в той самой Голумети, где я вырос, где мне было тепло и уютно, где гостеприимство было возведено культ. Я прекрасно помню, как моя многочисленная родня любила принимать гостей и бывать в гостях, какие устраивались застолья, как самые прижимистые хозяйки хранили лучшие продукты «для гостей».
Конечно, шла война. Война ожесточает людей и портит нравы. Даже в таком богатом селе, как Голуметь, надо было думать о выживании, о том, как прокормить и одеть детей. Залогом выживания было подсобное хозяйство: 10–15 разрешенных государством соток земли, корова, свиньи, куры. А также таежные и степные ягоды, грибы, кедровые орехи. Но все это требовало огромного труда. Взрослое мужское население было мобилизовано в армию. Практиковались выборочные принудительные мобилизации 16-17-летних юношей в школы фабрично-заводского обучения (ФЗО). Там они получали рабочие профессии, а потом уже отправлялись на фронт. Женщины работали в колхозах. Рабочие руки детей, подростков становились решающим фактором существования подсобных хозяйств, а значит и выживания семей. Кроме того, тягло: вывезти накошенное сено, вспахать огород, привезти уголь или дрова - все это зависело от доступа к дефицитнейшему ресурсу - казенным лошадям.
Нетрудно представить, как это отражалось на школе, ее месте сельском сообществе и на отношении к учителям. Всеобуч - значит дети до 16 лет должны ходить в школу. Реальные и жесткие санкции за нарушение - штрафы. Учителя непосредственно осуществляли всеобуч и потому казались виновными в том, что дети насильственно вырываются из семей и домашнего хозяйства. Фактически бесплатная эксплуатация детей государством тоже осуществлялась через школу и руками учителей. И не только в войну дети по месяцу в году, а то и больше работали «на картошке». Эта практика существовала вплоть до конца советской эпохи. Для меня, например, обязательная бесплатная работа на колхозных полях началась во втором классе и закончилась уже в преподавательские годы.
Много значила потеря учителями прежнего статуса. Я не специалист в этом вопросе и не претендую на широкие обобщения, но мне кажется, что именно война радикально изменила положение учителя в советском обществе вообще и в деревне в особенности. Ведь не случайно ушедшие на фронт учителя - мужчины в школу не вернулись. И не только потому, что мало кто из них остался в живых. Не пришли туда в большинстве своем - и редко приходят до сих пор - выпускники педагогических учебных заведений послевоенной эпохи. Школа феминизировалась. При сохранении статусного отношения к профессиям и сферам занятости, при (не в обиду феминисткам будь сказано) гендерной иерархии социальных ролей это свидетельствовало о резком падении престижа учительской профессии, об изменении места учителя в сообществе.
Вернусь к истории своей семьи. Мой отец, Иннокентий Ефимович Дятлов, единственный из большой крестьянской семьи сумел получить образование. Начальная школа в родной деревне Нижняя Иреть (12 км от Голумети), затем семилетка в голуметской школе, педагогическое училище в Черемхово и годичные предметные курсы. Родители не одобряли его выбор - в семье девять детей, никто из братьев и сестер больше трех классов не закончил. Считалось, что нужно работать в своем хозяйстве.
Отец работал преподавателем русского языка и литературы в средней школе. Начал заочно учиться в Иркутском пединституте. В 1937 году был призван в армию и демобилизовался в офицерском звании только в 1947 году. Участвовал в войне с Японией. После демобилизации и возвращения домой - инструктор райкома партии, журналист районной газеты, затем ее редактор. Уже после войны заочно закончил педагогический институт и Высшую партийную школу в Иркутске. Уход из школы во власть означал для него в тех условиях радикальное повышение статуса и жизненных возможностей. И дело не в заработке. Мама в школе, имея двойную нагрузку, часто зарабатывала больше. Другое дело, что в военные годы значение денег как мерила положения в обществе окончательно рухнуло. Всей месячной зарплаты мамы хватало тогда только на ведро картошки и несколько литров молока. Зарплата не могла обеспечить простого выживания, приходилось заниматься крестьянским трудом, тем же подсобным хозяйством.
Между тем отношение окружающих, восприятие учителя деревней определялись в первую очередь тем, насколько его занятия, стиль жизни, манеры, одежда были отличны от деревенских. Мамино детство прошло в довоенной учительской семье. По ее рассказам, общественное мнение отнеслось бы с нескрываемым неодобрением к любым попыткам учителя заняться «черным» физическим трудом. Даже вынести помойное ведро считалось для него зазорным. При всей включенности учителя в дела деревни (через учеников, их родителей, бывших учеников), он был все-таки вне сообщества, которое тем не менее задавало для него жесткие и недвусмысленные рамки должного и возможного. Соблюдение этих рамок обеспечивало высокий статус, из-за невозможности их соблюдения в военных условиях рушились социальные перегородки, отделявшие учителя от сельского сообщества. В том же направлении действовала политика властей.
Но только ли дело в войне, в изменившемся отношении к учителю? Или отторжение «чужаков» - имманентное свойство деревенского сообщества? Ведь недаром об отчужденности деревни, замкнутости и непроницаемости сельского сообщества сказано немало и писателями, и исследователями. Над этим вопросом я часто думаю, но своего ответа у меня нет...
Выйдя замуж за моего отца, мама стала частью деревенской общности. Была инкорпорирована в нее. Повторюсь: отец был последним, девятым ребенком в старожильческой крестьянской семье. Мой дед, Ефим Гаврилович Дятлов, родился в 1861 году в деревне Нижняя Иреть и практически не выезжал оттуда надолго. Только последние годы своей жизни (умер он в 1961 году в столетнем возрасте) он прожил в нашей семье в Голумети и Черемхово. У меня огромное количество родственников - настоящий клан, «родова», как это называлось. Только двоюродных братьев и сестер - около тридцати человек. А через браки, соседство - еще и прочные связи с несколькими такими же старожильческими семьями. Многих я не знаю или не помню, но когда встречаемся, теперь обычно на похоронах, вижу, что обо мне знают, что уже по рождению я - часть клана.
Когда в студенческие годы я оказался в соседней с Голуметью бурятской деревне, меня немедленно по фамилии «идентифицировали». Причем назвали не только отца, который был известным в районе человеком, но и моих близких и дальних родственников. Меня никто прежде не знал, и я видел всех в первый раз, но я твердо понимал, что здесь я уже не посторонний.
А вот мама... Почему-то мне кажется, что она так до конца и не стала органической частью «родовы». А может быть, я ошибаюсь. Но в любом случае, когда она описывает то, как неприветливо ее встретила сибирская деревня, в ее словах нет обиды, попытки свести счеты. Скорее грустная попытка понять...
Виктор Дятлов
Продолжение следует.
На фото из семейного архива: Нина Константиновна в школе. 1958 год.
Возрастное ограничение: 16+
В наших соцсетях всё самое интересное!
