Лев Сидоровский: Неповторимый свет Парижа
18 июля 2025
Уроженец Иркутска, известный журналист Лев Сидоровский предпринял попытку объясниться в любви к Парижу.
Когда я впервые узнал о Париже?
Наверное, лет в восемь, прочитав книжечку про Гавроша. Там был и огромный деревянный слон на площади Бастилии, в котором находили ночлег ребятишки. И толпа рабочих, разгромившая оружейную фабрику на бульваре Сен-Мартен. И баррикада, близ которой тогда, весной 1832-го, маленький герой погиб. Как мне было его жалко.
А ещё, помню, весьма озадачила фраза: «Пошёл дождь, и мальчики спрятались в подворотне». Потому что в моем сибирском «деревянном» городке почти все ворота были тоже, естественно, деревянными, доходящими почти до самой земли, и я не понимал, как возможно под ними протиснуться и уместиться, дабы уберечься от непогоды. А ещё подолгу рассматривал каким-то чудом обнаруженную в нашем доме довоенную книгу-фотоальбом Ильи Эренбурга «Мой Париж», которая вся состояла из интереснейших, сделанных при помощи «бокового видоискателя» снимков и таких же к ним подписей.
Спустя более полувека, когда наконец-то здесь оказался, смог пройти по местам не только Гавроша или Жана Вальжана из тех же «Отверженных» Виктора Гюго, но и другого кумира моего детства – из «Трёх мушкетёров».
Помните у Дюма:
«Итак, д’Артаньян вступил в Париж пешком, неся под мышкой свой узелок, и бродил по улицам до тех пора, пока ему не удалось снять комнату, соответствующую его скудным средствам. Эта комната представляла собой подобие мансарды и находилась на улице Могильщиков, вблизи Люксембурга».
Ну, «Люксембург» – это Люксембургский сад, и, действительно, совсем рядом с ним сбегает вниз от улицы Вожирар к церкви Сен-Сюльпис бывшая улица Могильщиков, а ныне – Сервандони. А по соседству, на улице Феру, жил Атос, и я проверил: чтобы навестить друг друга, мушкетёрам вряд ли требовалось больше пяти минут. И Портос обитал близко – на улице Старой Голубятни. И Арамис тут же в доме № 25 по Вожирар. Кстати, у перекрёстка Вожирар и Ренн увидел я отель, который в честь того самого жильца так и называется – «Арамис». В пору мушкетёров сие место было Сен-Жерменским предместьем, а сегодня – почти самый центр Парижа.
***
Да, этот город, где воздух какой-то фиолетовый; где строения и не только замки – золотисто-пепельного оттенка, свойственного старому камню; где маленькие улочки почти все выложены брусчаткой, сохранившей обаяние многолетней давности, и непременно пересекаются, в общем, этот город не сравним ни с каким другим. Смотришь на Сену, а в ней отражается вся многовековая история Франции. Да что там Франции – всей Европы.
Не случайно же встречи с ним вызывают в людских сердцах такое отчаянное чувство: «Увидеть Париж и умереть!».
Или – у Маяковского: «Я хотел бы жить и умереть в Париже».
И рвущийся тоской голос Эдит Пиаф: «Я больна Парижем».
И бесчисленное множество стихов о «сером, грустном небе Парижа».
Вот и Марина Цветаева: «В большом и радостном Париже всё та же тайная тоска».
Даже в хемингуэевском «Празднике, который всегда с тобой» проскальзывает лёгкая печаль. Наверное, есть особая, парижская ностальгия.
Французы говорят: «Partir c’est mourir un peu», то есть: «Уехать – значит немножко умереть».
Вообще-то любовь к Парижу стара как мир, ей уже более двух тысяч лет. Римский император Юлиан восторгался очарованием юного города, Абеляр восхвалял интеллектуальную утончённость парижской жизни. Казанова превозносил до небес элегантность парижских женщин. Вольтер не мыслил себя без роскошных салонов и кофеен. А уже упоминавшийся выше Эрнест Хемингуэй и Генри Миллер были покорены столь естественной для этого места обольстительной богемностью. Ну а Фредерик Шопен воскликнул: «Париж – это всё, что ты захочешь!»
И захотелось мне, как бы перечитывая под этим небом страницы старых книг, хоть чуть-чуть заглянуть в его душу.
***
Он возник посреди Сены, на маленьком островке Сите, где 2250 лет назад поселилось галльское племя паризеев и основало свою столицу, Лютецию, предшественницу Парижа. А в первом веке нашей эры в восточной части острова находился древнеримский алтарь, посвященный Юпитеру. И примерно в 1160-м на том месте начали сооружать Собор Парижской Богоматери.
Ещё издали я, конечно, узнал две плоско срезанных готических башни, круглую «розу» витража, а позади – «рыбью косточку» еле видного шпиля и потом убедился, что описать собор лучше, чем это сделал Гюго, невозможно. Бродил и по нему, и вокруг него, окружённого такими же старинными домами и угрюмым, словно изборождённым морщинами парижским госпиталем, и ощущал: вот на этой самой площади танцевала божественно прекрасная цыганка Эсмеральда с козочкой; отсюда, с этой паперти, следил за нею брат Фролло; по этим химерам, которые под самым куполами уже около семисот лет хищно усмехаются, карабкался – сам напоминающий скульптурных чудовищ – трагический горбун, влюблённый уродец Квазимодо.
***
А можно постигать город, следуя за Жаном Вальжаном (его я тут уже вспоминал): герой «Отверженных», известно, скрывался в квартале Пиклюс. Или – за маленьким Луи Бастидом (с которым нас познакомил Жюль Ромен), бегущим со своим серсо по узким улочкам Монмартра.
И всё же все парижские дороги ведут к Сене, о которой здесь столько написано-переписано и в стихах, и в прозе. На обоих берегах вдоль всей набережной ларьки букинистов, ведь обычай раскладывать книги на парапетах восходит аж к XVII веку. Напрасно Людовик XIV, а за ним и барон Осман хотели изгнать этих благородных торговцев, чтобы сделать линии каменных набережных более чёткими, букинисты выстояли.
- Согласимся с тем, – сказал Анатоль Франс, – что, так как Сена – подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают её.
Вспомним и Ромена Роллана, который заставил своего Жана Кристофа подолгу мечтать на её набережных:
- Сероглазая река в бледно-зелёном одеянии, с тонкими и чёткими контурами, река грациозная, с гибкими движениями, с расчётливой небрежностью раскинувшаяся в роскошном и строгом убранстве своего города, в браслетах мостов, в ожерельях памятников, улыбающаяся своей миловидности, как вышедшая на прогулку хорошенькая парижанка. Неповторимый свет Парижа!
***
А вот Пале-Рояль, задуманный в 1629-м кардиналом Ришелье, который разработку проекта поручил своему архитектору Жаку Лемерсье. Умирая, завещал «новорожденного» Людовику XIII. С тех пор и возникло название Пале-Рояль, Королевский дворец, который, как ни странно, вобрал в себя и много чего «не королевского».
Бальзак в «Потерянных иллюзиях» писал: «Тут были сплошь книготорговцы – поэзия, политика и проза, модные лавки и, наконец, женщины любого поведения, являвшиеся сюда только по вечерам». Валантен из «Шагреневой кожи» именно в Пале-Рояле проиграл последний наполеондор и очутился под его аркадами. И д’Артаньян за лейтенантским патентом приходил тоже сюда.
Наш Николай Михайлович Карамзин в «Письмах русского путешественника» восторгался: «Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света». Ну а сейчас тут – Государственный и Конституционный советы, министерство культуры, театр «Комеди-Франсэз».
Под арками же – кафе, рестораны, бутики и художественные галереи. И дивный сад с необычными фонтанами: металлические шары, между которыми течёт вода. А ещё во внутреннем дворе, посреди классической архитектуры, вдруг двести шестьдесят авангардистских полосатых мини-колонн, которые прорастают из-под земли, как развалины античного форума.
***
Пройдя улицу Риволи, всю до конца, от навсегда запомнившей лязг гильотины, а ныне исполненной фонтанных струй площади Конкорд, мимо лип и каштанов Тюильри, импозантного Лувра и ренессансного Отеля-де-Виль, то есть ратуши, я оказался в самом изысканном квартале Марэ, где главная жемчужина – элегантная площадь Вогезов. Когда-то она именовалась Королевской, о чём напоминают два здания – павильоны Короля и Королевы.
А вообще-то таких, совершенно одинаковых, красно-белых, с мансардами и аркадами внизу, домиков здесь – по девять на каждой из четырёх сторон. В центре каре – конная статуя молоденького Людовика XIII, того самого, из Пале-Рояля и «Трёх мушкетёров». Он запретил дуэли, но люди всё равно продолжали убивать друг друга, и именно на этом месте, вспомните хотя бы «Графиню де Монсоро» всё того же Дюма. Здесь в разные годы жили Готье, Доде, Сименон. А в доме № 6 – Гюго, у которого я, приобретя билет, даже сподобился «оказаться в гостях».
***
А как здорово – мастерски передавая широкую гамму звуков, красок, запахов, складывающихся в неповторимую симфонию пробуждающегося города, – изобразил Золя «чрево Парижа». Увы, в 1969-м этот огромный рынок перенесли в пригород, и вот теперь я сожалея, что не могу на этом месте, как парижане когда-то, вкусить неведомый луковый суп, гуляю по возникшему здесь столь же необъятному пешеходному кварталу с торговым центром – Форумом Ле Аль.
Весь из стекла и алюминия, с мраморными лестницами и эскалаторами, которые объединяют четыре подземных этажа вокруг открытой площадки, он дерзко раскинулся у подножия высоченной готической церкви Сент-Эсташ и огромной каменной головы, которая «прислушивается к тому, что происходит под землёй». А почти рядом, сразу за Фонтаном Невинных эпохи Возрождения, хулиганистый, уже из наших дней, Фонтан Игоря Стравинского и бесстыдно выставивший напоказ все свои пёстрые конструкции Центр Жоржа Помпиду.
***
Поднявшись на Монмартский холм, я глянул окрест и восхитился почти тем же, что когда-то отсюда узрели Шарль с Мартой, молодожёны из романа Гонку-ров «Шарль Демайи»:
«Под ними – Париж, голубой, подобно морю в хорошую погоду. Как в необозримой долине, где утренний туман поднимается с земли… всё, куда ни кинешь взгляд, купается в дымке света». Жаль только, что парижский горизонт теперь отмечен не только изящным силуэтом «Великой дамы» Эйфеля, но и тупой тяжеловесностью чёрного монпарнасского чудища–небоскрёба. Потом, вволю полюбовавшись белоснежной базиликой с куполом-шлемом Сакре-Кёр, построенной в память о чудесном избавлении Парижа от пруссаков в 1871-м, наведался я в дом № 12 на улочке Корто, где жили Винсент Ван Гог, Поль Гоген и Морис Утрилло со своей матушкой, Сюзанной Валадон, тоже художницей. Здесь же находила приют и чисто монмартрская художественная знаменитость Франсиск Пульбо, рисовавший местных мальчишек. Он имел за это не только орден Почётного легиона, но и куда большую награду: словечко «пульбо» для обозначения задиристого ребятёнка вошло во французский язык так же, как после романа Гюго – «гаврош».
А на пляс дю Тертр (площади Бугорок) встретили меня самодеятельные художники и очаровательные кафетерии, из которых, конечно же, самое знаменитое – «У матушки Катрин». На стене – дощечка: «Здесь 30 марта 1814 года казаки дали жизнь своему прославленному "бистро", которое стало достойнейшим прародителем всех наших бистро». Считается, что так оно и было. Мол, русские солдаты, вступившие в Париж после победы над Наполеоном и страдавшие в долгом походе известной жаждой, торопили трактирщиков: «Быстро! Быстро!», хотя здешние лингвисты-патриоты уверяют, что название пошло от старинной французской меры вина «мистро».
Покинув площадь, двинулся дальше, как вдруг… Проламывая каменную стену (с этой стороны уже – голова, верхняя часть туловища и правая нога), шагнул из неё прямо на меня бронзовый человек. Оказывается, это – местный литератор Марсель Амэ, который в образе героя своего рассказа «Проходящий сквозь стены» таким вот способом прорывается к подъезду находящегося по соседству собственно-го жилища.
А потом, по дороге вниз, к пляс Пигаль, узрел давно известную по картине Ван Гога, построенную ещё в 1622-м мельницу Галетт. На том полотне при мельнице – и ресторанчик «Мулен де ла Галетт». Что ж, спустя сто тридцать лет не смог отказать себе в удовольствии именно под этим кровом испить чашечку кофе.
Ну, а затем приняла меня другая мельница, «красная», чьё имя – «Мулен Руж» и где когда-то Тулуз-Лотрек схватывал кончиком кисти причудливые образы ночной жизни старого доброго кабаре: лёгкие движения танцоров, их торжество на сцене и личные драмы в жизни.
***
Очень мил мне и Латинский квартал с шумной студенческой Сорбонной, с мощной громадой Пантеона, с очарованием Люксембургского сада, куда, по утверждению Карамзина, «приходил иногда печальный Руссо говорить со своим красноречивым сердцем». Там же, по его словам, «Вольтер в молодости нередко искал гармонических рифм для острых своих мыслей». А в Люксембургском дворце Мария Медичи тосковала по родной Флоренции.
Однажды прямиком отсюда, минуя другой парк, Марко Поло, и памятник воинственному маршалу Нею, «победителю Москвы», размахивающему своей маленькой шпагой, вышел я на бульвар Монпарнас – и попал в мир писателей, поэтов и всякой артистической богемы.
Сначала заглянул в существующее аж с конца XVII века кафе «Прокоп», которое до меня успели посетить и Вольтер, и Руссо, и д’Аламбер, и Бомарше, и Наполеон Бонапарт.
А в «Клозери де лила» подивился табличке с именем Хемингуэя – якобы это было его любимое место. А в «Куполе» узнал, что именно здесь Луи Арагон встретил Эльзу Триоле.
И мог ли я в самом начале 60-х, жадно проглатывая на страницах «Нового мира» мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», представить себе, что когда-нибудь окажусь и даже пообедаю под крышей той самой «Ротонды», где на заре XX века встречались Пикассо, Модильяни, Сутин, Цадкин, Аполлинер, Леже, Жакоб, Ривера, Маяковский – впрочем, перечислять можно долго. Фирменная салфетка с их автографами теперь в моём домашнем музее.
***
Как и с любыми иными «заграничными» местами, с Парижем я знакомился, а потом снова встречался, всячески избегая туристских групп. Потому что серость, леность и воинствующая беспардонность оказавшегося там большинства соотечественников порой просто вгоняют в ступор. Не желая хоть чуточку заранее подготовиться к вояжу, приобрести хоть какой-нибудь справочник или карту, вообще узнать хоть что-нибудь, они после, на берегах Сены, выдают перлы.
Помню, одна роскошная дама, указывая на Дворец Правосудия, громко провозгласила: «Это Собор Парижской Богоматери!» Весьма обескураженный, интересуюсь: «Родненькая, откуда приехала?». Та – гордо: «Из Москвы!» Несчастная, она даже не представляла, как всемирно знаменитый собор хоть примерно выглядит. И тошно было смотреть на наших мужиков, в мятых «адидасовских» штанах, которые, беззлобно матерясь, лакали пиво «из горла» у Вечного огня под Триумфальной аркой.
Туристские тропы вообще-то очень ограничены. И даже те люди, которых целую неделю от гида не оторвать, в конце концов получают лишь весьма невеликую, традиционную мини-порцию местных «достопримечательностей». Например, они и не подозревают, что близ площади Этуаль находится милый парк Монсо с романтическими пейзажами и коринфской колоннадой; что на вокзале Сен-Лазар есть оригинальный, составленный из циферблатов часов, как мы его назвали, «памятник потерянному времени»; что по адресу rue Richer, 32 с 1882-го года расположено «самое известное кабаре мира» – «Фоли Бержер»; что за площадью Республики, в двух шагах, существует совсем другой Париж, где в благостной тишине влюблённые парочки гуляют вдоль канала Сен-Мартен, вовсю целуясь на горбатых мостиках и возле памятника продавщице цветов – девушке легкомысленной, не самых строгих правил – «гризетке»; что о бурном успехе «Дягилевских сезонов» напоминает площадь имени замечательного русского балетмейстера у здания «Гранд Опера».
Здесь, на сцене Дворца Гарнье, театральный купол которого расписывал Марк Шагал, танцевали Нижинский и Преображенская, пели Шаляпин и Собинов, а балетной труппой вслед за Сергеем Дягилевым руководил Сергей Лифарь, потом - Рудольф Нуриев.
Находясь в том краю, мы с Таней всё время открывали для себя всё новые и новые городские детали. К примеру, в Латинском квартале разыскали самую узкую в Париже – 1 метр 80 сантиметров – улочку, которая называется Ша-ки-Пеш. А в районе Больших бульваров – самую короткую, которая именуется Дегре и состоит из четырнадцати ступенек общей длиной в 5,5 метра. Даже местный полицейский, к которому мы обратились за помощью, понятия не имел о ее существовании. Или на rue Taibout заглянули в один дворик, а там, у крыльца, – мемориальная доска: «Здесь жила Жорж Санд». Значит, и Шопен должен был обитать где-то рядом? Оглянулись – ну точно: «Здесь жил Фредерик Шопен». И закат над Триумфальной аркой нам посчастливилось запечатлеть именно в тот майский вечер, когда – как пояснили дежурившие там же астрономы – солнце садилось точно по её оси. И это тоже вошло в видеофильм, который мы назвали – «Окошечко в Париж». Почему так? Да потому, что, почти как в блистательной кинокартине Юрия Мамина, у нас тоже всё начинается с того, что одним прекрасным утром вдруг видим в своем питерском окне… Эйфелеву башню. Что ж, вспрыгнули на подоконник, шагнули с пятого этажа наружу и оказались на площади Трокадеро, над которой во всей красе – она!
***
Вообще-то мне жутко захотелось сюда еще в октябре 1955-го. Сейчас объясню – почему. Однажды между лекциями вышел я из здания филфака на Университетскую набережную. И вдруг узнаю: в Петровском зале – встреча с французскими актёрами. Стремглав – в Главный корпус, бегом по знаменитому двухсотметровому коридору, на той же скорости – резкий поворот направо, в маленький холл перед Петровским, и – о, ужас: со всего размаха утыкаюсь ладонями в чью-то спину.
Ощущаю пальцами ворсинки букле, поднимаю голову, потревоженный мною человек в светлом пиджаке поворачивается, и я вижу... Фанфана-Тюльпана из одноимённого кинофильма! Ошарашенный, лепечу «пардон», он улыбается, берёт меня под локоть, и мы вместе входим в забитый до отказа зал, который встречает Жерара Филипа бурной овацией. Оказавшись таким образом перед самым столом «президиума», где расположился любимый актёр и его коллеги, я выхватываю из сумки свой «Зоркий» – и снимаю, снимаю, снимаю.
Потом продолжаю делать это уже на улице.
Затем немногочисленной весёлой группой мы – на зависть всех прохожих – сопровождали красавца Жерара по Дворцовому мосту (он захотел пройтись пешком), в залах Эрмитажа, на Невском... Вот тогда-то и меня потянуло в Париж.
Он вернулся на берег Сены, а нас тут вновь и вновь восторгали на экране то его Фабрицио в «Пармской обителе», то Жюльен Сорель в «Красном и чёрном». И разве можно было предположить, что к нему – молодому, сильному, столь талантливому (в числе прочих ролей мощно сыграл и Ричарда III, и Рюи Блаза, и князя Мышкина), к артисту, которого Жорж Садуль справедливо назвал «другом всей Земли», уже подбиралась страшная болезнь.
И вот спустя почти полвека оказавшись в Париже, я на rue de Turnon, что близ Люксембургского дворца, разыскал дом № 17, где 25 ноября 1959-го года Жерара Филипа не стало. Его похоронили в костюме Сида, романтического героя трагедии Корнеля, навсегда запомнившегося зрителям Театра ННТ.
***
На острове Сите, в самой западной его части, где площадь Дофин, украшенная Генрихом IV, который оседлал коня перед Новым мостом (на самом же деле – самым старым в Париже), наведался я к дому № 15. Потому что именно сюда в 1955-м привёл Ив Монтан свою Симону Синьоре, чтобы здесь вместе прожить до конца дней.
Потом оказался я на бульваре Капуцинок, в «Олимпии», ведь эта сцена навсегда запомнила Монтана, как и других, самых лучших шансонье мира.
Ну, а мне посчастливилось в январе 1957-го проникнуть в зал питерской «Промки» (Дворец культуры Промкооперации тогда ещё не носил имя Ленсовета) и вместе со всеми внимать его песням («О Париж! Здесь любви нет преград...»), его артистизму, пластике, обаянию.
Ныне дома на «видике» часто просматриваю кинохронику тех дней: вот он в огромном цехе московского ЗИЛа (перед Ленинградом посетил столицу) – и от его песни лица работяг так и светятся; вот во время концерта в Зале имени Чайковского бледная Симона из-за кулис, волнуясь, следит за любимым Ивом; вот они оба плачут, когда хор учащихся ФЗУ поёт им и по-русски, и по-французски: «Задумчивый голос Монтана звучит на короткой волне. И ветви каштанов, парижских каштанов в окно заглянули ко мне».
Симона скончалась в 1985-м, Монтан – в 1991-м, и теперь они лежат под одной плитой на кладбище Пер Лашез. Их лиц на этой плите нет, и поэтому я принёс туда цветы и фотографии, сделанные тогда, в 1957-м.
***
Прощался я с Парижем на самом «носике» острова Сите, где Сена лижет каменный берег скверика-малютки по имени Вер-Галан. Обычно тут, опустив ноги к воде, воркуют влюблённые парочки, но в это раннее майское утро, кроме нас с Таней, никого не было. Мы кинули в Сену по монетке, и у меня под плеск реки возникли такие вот строки:
«С юных лет в моём сердце ты гордо царишь,
Бесподобный Париж, несравненный Париж!
Слава Богу, дороги опять привели
К Елисейским полям, на простор Риволи…
Близ Вандомской колонны провёл я семь дней –
И от этого стал ты ещё мне родней:
Мог я тихо шагать от зари до зари
Средь каштанов Сите, среди лип Тюильри…
Я, наверно, и впредь всё на свете отдам,
Чтоб узреть Сент-Шапель, чтоб обнять Нотр-Дам!
Полон музыки ты! Твой могучий аккорд –
Обелиск и фонтаны на пляс де Конкорд!
Мне милы букинисты у Сены-реки,
Мне милы в Люксембургском саду старики…
И не встретишь ханжей, не найдёшь пуритан,
Где любил Синьоре молодой Ив Монтан…
Здесь Жерара Филипа остались следы,
Здесь Золя и Бальзак создавали труды,
Здесь уютный Монмартр – мне давно как свояк,
А Эйфелевый шпиль – мой отрадный маяк!
Ах, как дивно опять ты в душе воспаришь,
Если снова с тобою я встречусь, Париж!
Мне и так от твоих не избавиться чар,
Я шепчу тебе нежное: "Оревуар!"»
И вокруг всё было окрашено тем самым «неповторимым светом Парижа», который ещё давным-давно ласкал Жана Кристофа.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Фото из первого парижского фотоальбома, 1997-й.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
