Лев Сидоровский: «Этот город, словно сладостная дрожь…», или про ленинградского барда Евгения Пальцева
06 декабря 2025
Ленинград-Петербург, и не только он, в стихах и песнях замечательного барда, поэта Евгения Пальцева, который родился 2 декабря 1969 года.
Сколько же прежде было о Ленинграде хороших песен! Ну как их позабыть: «Ленинград мой, милый брат мой, родина моя…»; «Ведь мы же с тобой – ленинградцы, мы знаем, что значит война…»; «Алеет зорька молодая над быстрой Невой…»; «Над заставами ленинградскими вновь бушует соловьиная весна…»
А ещё вспоминаю голос Марка Бернеса «Город над вольной Невой…» и Леонида Утёсова «Пускай Неву пургою замело, пускай морозом полон Летний сад, в глаза ты мне глядишь – и мне тепло, тепло, мой Ленинград, мой милый Ленинград…», и Сергея Захарова: «Ночь плывёт над Невой, только мне не до сна. Разве можно уснуть, если ночь так ясна? Если ты с малых лет в Ленинграде живёшь, ты поймёшь меня, друг, ты поймёшь…», и Лидии Клемент: «Дождь по асфальту рекою струится, дождь на Фонтанке, и дождь на Неве…», и Андрея Миронова, который «возвращался, как домой, в простор меж небом и Hевой»: «Я этим городом храним, и провиниться перед ним не дай мне Бог, не дай мне Бог, не дай мне Бог вовеки…», и Александра Дольского: «Удивительный вальс мне сыграл Ленинград…»
А Саша Городницкий мощно воспел атлантов, которые «держат небо на каменных руках». А Булат Окуджава нежно обращался к «Неве Петровне»: «Пусть говорят, что прошлое не в счёт. Но волны набегают, берег точат, и ваше платье цвета белой ночи мне третий век забыться не даёт».
В общем, вспоминать могу без конца.
***
Прежде я уже слушал, причём всякий раз – с удовольствием, некоторые (на весьма не банальные мелодии) его песни, которые бард исполняет, изящно аккомпанируя себе на гитаре. Но здесь, под обложкой, обнаружил тексты (их около двухсот пятидесяти) не только песен, но и стихи, так сказать, в чистом виде. Внимательно всё прочёл – и был поражён. Да, поражён высокой Поэзией этого истинного Петербуржца.
В книге более трёхсот страниц, несколько глав, и, в первую очередь, привлекла меня, естественно, та, что обозначена: «Город N».
А теперь, дорогой читатель, для начала напой про себя:
«…Я снова здесь, я отпущу сейчас коня
И растворюсь в ночной январской перебранке,
Я променял сегодня вечность на три дня,
Три дня дыхания с дыханием Фонтанки…
Пускай, качаясь на невидимых весах,
Мы песню добрую не раним песней злою,
Жить в Петербурге – значит, жить на небесах,
На полпути между любовью и землёю…»
Или – вот это:
«Начинаю я стареть, может статься,
Память роется в замках и ключах,
Раньше каждый отличал ленинградца
По особому дворянству в речах.
На вопрос: "Вы – ленинградец?" – извечно,
Чуть поправив коверкот на плече,
Отвечал я с лёгким шиком: "Конечно!",
При ответе подчеркнув букву "ч".
Здесь, конечно, не в "парадном" уловка,
И "поребрик" здесь совсем ни при чём,
Но была у ленинградцев сноровка
Поворачиваться к ветру плечом.
И, как будто, шла команда шальная:
"Всем поднять воротники – и вперёд!"
И, зонты перед собой выставляя,
Ленинградцы шли в зонтовый поход…»
Для «иногородних» поясняю: коренной москвич произносит не «конечно», а «конешно»; и вместо питерских «парадной» и «поребрика», там – «подъезд» и «бордюр».
«...Боги Севера надменней и строже.
Светит солнце тут свечою во льду,
Потому неотличим цветом кожи
Ленинградец от скульптуры в саду.
Словно кровь из пулевого раненья,
Речка Чёрная мертвела в тиши,
Но смывали каждый год наводненья
Эти пятна с ленинградской души…»
А вот – про нашу улицу Миллионную:
«Как по Миллионной,
Под луной лимонной
Мокрые бредут коты,
А звезда за тучей
Изошла в падучей,
Брови подняли мосты…»
А вот – про Конюшенную:
«И завьюженной, завьюженной, завьюженной
Мостовою, где несётся белый дым,
По Конюшенной, Конюшенной, Конюшенной
Мы с тобою, взявшись за руки, бежим…»
И – про Садовую:
«По Садовой коночка
Больше не идёт,
А идёт девчоночка –
Бровушки вразлёт…»
Конечно, Нева и Мойка тоже не забыты:
«Ночью Мойке шептала Нева:
"Знаешь, Мойка, я очень устала!
Ах, как больно гранитные жмут рукава,
Давят горло мосты из металла!"
Только Мойка-лентяйка спала,
Что ей барская эта забота?!
И архангелы вместе сложили крыла
Возле арки Валлен-Деламота…»
Ах, как мила мне (вместе с автором) эта арка, за которой – волшебный островок «Новая Голландия»… И Аничков мост (что близ Аничкова дворца, возвести который распорядилась государыня Елизавета Петровна) – тоже:
«Помолись, Елизавета,
У Аничкова моста,
Белой поступью сонета
С моего сойди холста.
В каждом горестном диезе –
Твой божественный полёт,
И Фонтанку в полонезе
Невский под руку ведёт…»
И Александр Сергеевич это место обожал:
«Едет Пушкин на извозчике,
Уезжает от грозы,
По шершавой, по его щеке –
Дождевые две слезы.
Голова с утра напичкана,
Да ни мысли о любви…
У Фонтанки, у Аничкова
Просит он: "Останови!"…»
Ну а за строками «Петергофского романса» мне сначала почудился Александр II и их с княжной Екатериной Долгорукой тайный роман, который, впрочем, завершился официальным венчанием. Хотя, как выяснилось, сам автор императора в виду вовсе не имел:
«Пусть эта встреча к утру обернётся разлукой,
Но, если знаешь, где счастье на свете, – скажи!
По Петергофу иду я с княжной Долгорукой,
И наши тени за нами идут, как пажи.
Белая ночь, как шампанское, льётся и льётся,
В красном бокале гранитном я вижу звезду,
Что мне от ночи от этой теперь остаётся?
Женские губы да привкус черешни во рту…»
Чувствуешь дивное кружение вальса? И здесь мне тоже слышится его плавность, хотя у автора иное ощущение, ведь и название – «Последнее танго в Петербурге»:
«Вот он гляди – этот град нецелованный,
Суетный каменный вздох,
Через колено ни разу не сломленный,
Траченный молью эпох.
Вот он, кого сотни прочих не стоили,
Юн и жестокосерд,
Вот же он, сорванный с грядки истории,
Поданный на десерт!
Вот он, как будто без кортика ножны,
Кружево на кирзу,
Трижды помеченный, трижды помноженный
Гордостью на слезу.
К дьяволу Рим, Карфаген и Салоники!
Он ещё тот лицедей!
Он и тебя завербует в поклонники,
Эллин ты иль иудей.
……………………………………………….
Финский бродяга, морской полуночник,
Чёртов дворянский враль,
Гнётся дельфиний его позвоночник –
Невская магистраль…»
И – вслед за поэтом – я тоже радуюсь каждой новой встрече с моим городом:
«Ты опять со мной, мой Питер,
И опять мне слёзы вытер
Взмах крыла,
Ты утешь меня шарманкой,
А умру – обмой Фонтанкой
Добела…»
Я тоже люблю его в любое время года – даже, когда сюда, «как лимитчица, нынче направляется зима»:
«Не бегом – походкою житейскою
Подойдёт и встанет у ворот,
Шалью ледяной адмиралтейскою
Город, как ребёнка, обернёт…»
Тоже всякий раз любуюсь «Медным всадником»:
«Петровский конь, лишённый бубенца,
Змею копытом бьёт, как печенега,
Забыв мораль про вещего Олега:
Змея живёт подоле жеребца…»
Тоже боготворю его, потому что:
«Этот город, словно сладостная дрожь:
Ты им дышишь, ты им веришь, ты им ждёшь.
Этот город научил тебя летать,
Ты влюбился в его каменную стать.
Будь на страже ты и всматривайся в даль,
Защищай его, вступайся, зубы скаль!
От парадных до чердачных этажей
Защити его от слов и от ножей.
И от шпилей до асфальтовой брони
Ты согрей его, укутай, сохрани!..»
К тому же автор возмечтал вот о чём:
«Через тысячу лет на планете, какой не найти,
Я девятую жизнь проживать буду из девяти.
Положу я гранита кусок в неземную траву,
Если город взойдёт, – Петербургом его назову…
…………………………………………………………………..
Я его застелю стихами –
Поизысканней, поприятней,
А на улице Мандельштамьей
Будут лавки и голубятни.
По Таврическому саду
Будет стриженый бегать пудель.
И никто не умрёт в блокаду,
Потому что её не будет.
………………………………….
Я вдоль стен поплыву неброских
Под лучом неземных закатов,
И помашет с балкона Бродский,
И коснётся кепки Довлатов…»
***
И сколько же ещё в этой книге, в других главах, талантливых поэтических строк на совсем иные темы. Скажем, огромный цикл забавных баллад, в частности – про неких королей, с которыми давным-давно случалось всякое разное, однако порой очень даже созвучное нашему времени. И всё это выдано изящно, с улыбкой. Ну, например:
«Я вам дарю на удивление
Моей истории урок:
У короля хромало зрение,
Хотя у зрения нет ног…»
Или:
«Снимите плащ, снимите маску,
Я разведу огонь в золе
И расскажу вам, люди, сказку
О сумасшедшем короле.
Король – не подданный припадка,
Брал города и брал взаймы,
Но на каких-то полпорядка
Был ненормальнее, чем мы…»
Причём столь же изыскано рассказывает нам автор и о японской монашке Хасиё; и о китайском философе Чуан-Джоу; и о Будде; и о радже из Индии; и о пражском раввине, который однажды изготовил из глины человечка-Голема. Тот мигом рванул за дверь и вернулся лишь утром «в обществе Големши»:
«И раввин взглянул на сына,
Голову клоня,
И сказал: "Однако глина
Поумней меня!"
Улыбнулся он во мраке,
Раз – и был таков!
Это было в древней Праге
Посреди веков».
Или, например, возмечтал автор, «как завещал Евгений Шварц», завести себе дракона, и вот для чего:
«…Когда меня лихие власти
Так заморозят, что не тронь,
Смогу согреть в драконьей пасти
Окоченевшую ладонь.
Хоть оседлали мы прогресс,
Но до драконов далеко нам!
Питаться будет он беконом ,
За неимением принцесс.
И глаз у зверя будет зоркий,
И шрам на шее от меча –
Ты был неправ, святой Георгий!
Ты это, верно, сгоряча!..»
В общем, дракон станет для автора «огнедышащим тотемом», они «вечерами на балконе, где веет вечностью с реки» молчать будут «по-драконьи и улыбаться по-людски». А если к нему заглянет Ланцелот, то «он погостит в моей стране, потом задержится на вечность, найдя в драконе человечность, найдя приятеля во мне». И финал:
«А ты, мой слушатель, всплакни
Между трагедией и фарсом,
Ты, может, станешь новым Шварцем
И обессмертишь наши дни.
А твой дракон, твой личный ящер,
Твои копируя черты,
Настолько будет настоящий,
Насколько настоящий ты».
***
Диапазон его тем необъятен, география беспредельна, эрудиция поражает, рифмы и вообще техника письма восхищают, выбор героев повествования огромен – от Джузеппе Арчимбольдо до Лукаса Кранаха, от Ван Гога до Вольфганга Амадея Моцарта, от Николая Гумилёва до Иосифа Бродского… И о каждом непременно – что-то новое, по-своему прочувствованное. Цитировать хочется без конца. Однако, пожалуй, всё же ограничусь «Бетховеном»:
«Бетховен слышал кожей и нутром
Тишайший стук в глухом углу вселенной,
Он слышал, как поэт скрипит пером,
И слышал шёпот истины смиренной.
Он был в хмельном величьи уличён,
Был и не ко двору, и не к подворью.
Он был пропитан солнечным лучом
И музыкой – божественною хворью.
Он шёл, хотя крута была тропа,
Сжимая руки жилистые глухо…
…Ему навстречу двигалась толпа,
Вовеки не имеющая слуха».
Нет, ещё приведу, и непременно – целиком, его «Гамлета» – с эпиграфом из Булата Окуджавы: «А иначе зачем на земле этой вечной живу?»
«Дрались волны в тот вечер отчаянно,
Море било свои зеркала,
И печального принца-датчанина
Шлюпка на берег чёрный везла.
Он лицо своё сделает маскою
Под солёные выкрики птиц
И наполнится злобою вязкою,
А иначе – какой же он принц?!
Честолюбец, невольник обычая,
Разогнав поэтический сплин,
Он шагнёт через кровь и приличия,
А иначе – какой же он сын?!
Он, свинцовые сны и раздумия
Вместе с кожей сдирая порой,
Словно в пропасть, сорвётся в безумие,
А иначе – какой он герой?!
А потом, когда минут столетия
И растает забвения снег,
Возродится о принце трагедия
В скрипе лондонских старых телег.
Средь пивного трактирного воздуха
Драматург, растревоживший мир,
Выжмет душу на рукопись досуха,
А иначе – какой он Шекспир?!
А на сцене дощатой и утленькой
Будет кто-то другой с этих пор
В лоскуты себя рвать перед публикой,
А иначе – какой он актёр?!
Может быть, так случилось нечаянно,
Только стала в небесной тиши
Та история принца-датчанина
Оселком человечьей души».
Листаю страницы, с которых всё слетают и слетают его дивные песни. Вот – про старого актёра, «убитого в пятом акте»; вот – про «забытых богов»; а вот – про «венецианского скрипача», который ранним рейсом, может – всего-то на одни сутки, прилетел с невского берега сюда, на Пьяцетту:
«Пусть на небе бушует соцветье пожара,
Но в зелёной воде вековечный покой,
Крутобёдрую скрипку достав из футляра,
Он к ореховой деке прижмётся щекой.
И круги по воде – как цветы на асфальте,
И не всё ли равно, что стоит на кону?!
Одинокий скрипач заиграет Вивальди
Неизвестно зачем, непонятно кому».
Когда это мне напел сам автор, я ощутил в горле ком…
А когда вот это – я, наоборот, улыбался:
«Жил Гоголь на улице Гоголя
(В девичестве – Малой Морской),
Любил по утрам корчить щёголя,
Любил тишину и покой.
Разбужен соседскою кошкою,
Ничей не отец и не муж,
С утра ворошил кочерёжкою
Какой-то там том "Мёртвых душ"».
А прочитав в заключительной главе вот такие стихотворные строки, ощутил в душе особенную ласковость:
«От белословия сирени
До краснословия зари
Печаль ночных стихотворений
Уносят в клювах снегири.
Мы уподоблены отрывкам
Стихотворений и обид,
И к небу каменным загривком
Наш город северный стоит.
Не обделённые грехами,
Благодарим за благодать –
Птенцов выкармливать стихами
И над Ахматовой рыдать.
И звёзды, и снега, и тени –
Всё рядом с нами, посмотри:
От белословия сирени
До краснословия зари».
И когда теперь сам, вновь почти круглосуточно, мучаюсь уже над своей строкой, непроизвольно вспоминаю его признание:
«И, сутулясь плечами,
Я пишу до утра
Теорему печали,
Аксиому добра…»
***
Так кто же он – Евгений Владиленович Пальцев? На белый свет под нашим северным небом явился в 1969-м. После средней школы, окончив профтехучилище и затем потрудившись слесарем-инструментальщиком на «Красной Заре», окончательно завершил образование в Институте культуры, где по специальности «культуролог» защитил диплом. Когда учился в восьмом классе, получил от отца в подарок гитару, и с того момента стал сочинять стихи, музыку, песни. Дважды лауреат Санкт-Петербургского фестиваля авторской песни «Осенний аккорд».
А работает уже больше двадцати лет в Аничковом дворце, то есть во Дворце творчества юных, где творит интереснейшие сценарии. И песен у него уже около пятисот. В общем, с таким педагогом-поэтом ребятам повезло просто невероятно. Самые же первые его слушатели и критики – жена Катя, дочь Алиса, сын Даня.
***
Всё-таки как хорошо, что вопреки мерзкому засилию так называемого «рэпа» и прочей подобной «стихо-вокальной» галиматьи есть на невском бреге замечательный бард, настоящий поэт Евгений Пальцев, написавший много хороших песен (их, напоминаю, уже около пятисот), самые главные из которых о родном Ленинграде, снова ставшем Санкт-Петербургом:
Этот город, словно сладостная дрожь:
Ты им дышишь, ты им веришь, ты им ждёшь.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
