Лев Сидоровский: Поглядит пастух и скажет: Это Сталин закурил...
22 декабря 2025
В день рождения Сосо Джугашвили журналист Лев Сидоровский вспоминает истории своей жизни, с ним связанные...
В очень далёком детстве (а было это в Сибири, на берегу Ангары), когда мне ещё не исполнилось и пяти лет, я самозабвенно рисовал...Сталина. Да-да, не традиционный для детей домик изображал, и не кошку, и не собаку, а нечто с чёрными усищами и трубкой, из которой вился дым.
Когда мама впервые увидела это, она сначала не поняла, но я, ожидая её похвалы, пояснил: «Смотри, какой красивый Сталин!» – и маме стало дурно. Поплотнее прикрыв дверь, за которой соседка разжигала примус, мама стала мне тихо объяснять, что этот безобразный дядя на товарища Сталина совсем не похож.
С той поры, когда уже подрос, оформляя школьные стенгазеты, я всякий раз рисовал Сталина, потому что так уж было принято: рядом с названием стенгазеты – непременно его профиль и Спасская башня.
Ну а потом случились в моей жизни два события.
***
Первое относится к августу 1947-го, когда в нашем Иркутске состоялся областной пионерский слёт и мне вдруг поручили читать там с трибуны письмо делегатов слета, «адресованное самому товарищу Сталину». Надо ли пояснять, что две страницы этого «ответственного», сочинённого в обкоме партии документа я выучил наизусть.
И вот поднимаюсь на трибуну, начинаю, как люди из обкома требовали от меня, «звонким, ликующим голосом», глядя не в текст, а в зал: «Москва, Кремль, товарищу Сталину. Дорогой и любимый Иосиф Виссарионович! Вам, лучшему другу советских детей, шлют свой привет и пожелание доброго здоровья участники Первого слёта пионеров Иркутской области».
И вдруг вижу: кинооператор, который весь слёт скрупулёзно фиксировал для киножурнала «Восточная Сибирь», а ещё, наверное, «для вечности», от кинокамеры оторвался и схватился за голову.
И вот шпарю я дальше «звонким, ликующим голосом» письмо Сталину, а он (ясно же это вижу!) не снимает. Почему?! Может, что-то не так делаю?! Не то?! Кое-как (но таким же «звонким и ликующим») заканчиваю, спускаюсь с трибуны, а мне шепчут: «Срочно на выход!»
Оказывается, кинокамера сломалась в такой-то «политический» момент. И вот везут меня с незадачливым кинооператором (его фамилия была Попов) аж на «эмке» в помещение бывшего польского костёла, где теперь студия кинохроники, а там уже и трибуна установлена, и знамя за ней «на ветру» (от вентилятора) развевается. Так что на фоне этого колышущегося полотнища я письмо в адрес Иосифа Виссарионовича наизусть выдал снова.
Через неделю этот киножурнал во всех трёх главных наших кинотеатрах «крутили» перед каждым сеансом. Увидел его случайно и один мой родич, который потом всё не мог успокоиться: ну как воспринял моё письмо лично товарищ Сталин?
***
Второе событие произошло 21 декабря 1949 года. Стоял я в тот вечер в центральных дверях всё того же зрительного зала Иркутского драмтеатра и ужасно волновался. Ещё бы: ведь мне выпала великая честь возглавить городскую пионерскую (хоть сам уже был комсомольцем) делегацию на праздновании семидесятилетия товарища Сталина.
Торжественное заседание было в самом разгаре. Уже выступили представители рабочего класса и колхозного крестьянства. Подоспела пора сказать взволнованное слово и «от интеллигенции». Речь произносил Георгий Марков, ещё не глава союза писателей, ещё не дважды Герой Социалистического Труда, ещё не лауреат Ленинской и прочих почётных премий, а просто средний местный литератор, автор «Строговых», безжалостно отхлёстанный на писательском совещании в Иркутске (я сам был этому свидетелем) гостем из столицы Борисом Горбатовым за слабенькую повесть «Солдат пехоты».
Потом, в годы долгого владычества Георгия Мокеевича на отечественном литературном Олимпе, повесть с большой помпой переиздадут под новым названием «Орлы над Хинганом».
Заканчивая речь, Марков воскликнул: «Товарищи! Яркое солнце, имя которому Сталин, сияет над всей планетой! Пусть же это солнце будет вечным!» И снова зал сотрясла овация.
А затем я печатал шаг по центральному проходу, к сцене, и, вскинув руку в салюте, на столь же высокой ноте испрашивал у председателя торжественного собрания соизволения произнести здесь взволнованное слово и нам, юным, каждый из которых «к борьбе за дело Ленина-Сталина всегда готов!» И запели горны, и вспыхнули алые галстуки, и зазвучали стихи:
«Быть преданным партии нашей всегда –
Наш долг и священное право.
Тому, чьим доверием юность горда,
Великому Сталину...»
И весь зал вместе с нами выдохнул: «Слава!»
***
Был ли я тогда искренен? Безусловно. Его портреты, его изваяния окружали меня с самых первых шагов – не случайно же свой опыт в рисовании начинал с «портретов» человека с усами и трубкой. Спустя лет десять после тех первых художеств, когда однажды радио в очередной раз вещало о «гении всех времен и народов» (был ли подобный титул ещё у кого за всё существование человечества?), мама вдруг шепотом крикнула: «Если был бы гений, не погубил бы столько невинных...»
В ответ я высказал весьма расхожее тогда насчёт «ежовщины» соображение: «Сталин ничего не знал».
Но мама покачала головой: «Если гений, то обязан был знать!» В самом начале коллективизации мама, совсем ещё девочка, учительствовала в таёжном посёлке и все те ужасы запомнила навсегда.
Конечно, наша жизнь с его именем связана была крепко-накрепко. Даже обязательные строгие тёмные пиджаки с белыми целлулоидными подворотничками, которые мы носили в нашей «мужской» школе, именовались в обиходе «сталинками». И лучший танк – «ИС». И лучший паровоз – «ИС». И всё другое «самое-самое» – от Сталинских премий до грандиозного Сталинского плана преобразования природы – тоже, конечно, только благодаря ему, его стараниям, его заботам.
А как мы, мальчишки, смотрели «про него» фильмы. Помню, в картине «Незабываемый 1919-й», посвящённой борьбе Красного Питера с Юденичем, был такой эпизод: английские боевые корабли, испугавшись огня фортов Кронштадта, поворачивают назад, и какой-то балтийский морячок восторженно кричит: «Бегут, товарищ Сталин!» И Сталин отвечает ему с лёгкой усмешкой: «Пусть привыкают...» Ах, как мы смеялись этой сталинской шутке, как аплодировали.
А фильм «Клятва», в котором он над ленинским гробом торжественно обещал выполнить все заповеди Владимира Ильича.
А «Падение Берлина», естественно, с тем же артистом Геловани в главной роли: там тоже было много шуток вождя. Например, такая сцена.
Молодой сталевар-орденоносец Алексей Иванов, его играл наш любимец Борис Андреев, незадолго до войны приглашён в Кремль. Так вот, идет он по Кремлю, по Тайницкому саду, и вдруг: Сталин! Приодетый в белоснежный костюм вождь сажает деревце. Очень ловко лопатой орудует. Растерялся Иванов: «Здравствуйте, Виссарион Иванович!» А Сталин с улыбкой: «Иосиф Виссарионович» – и нежно так сталевара по плечу похлопал: мол, хорошо понимаю твоё волнение перед самим товарищем Сталиным.
Потом в фильме этот Иванов, пройдя по фронтам Великой Отечественной, водрузит, вдобавок к реальным Егорову и Кантарии, над рейхстагом Знамя Победы.
И заключительные кадры. В поверженный Берлин прилетает Сталин, чего, известно, в действительности не было, спускается опять-таки в ослепительно белом мундире из кабины авиалайнера на лётное поле, где его ждут тысячи людей самых разных национальностей. Тут же Наташа, невеста Иванова, только что освобождённая из фашистского концлагеря. Платье, естественно, разодрано, на лице – следы недавних истязаний, но глаза сияют. И Алексей тоже с перебинтованной головой случайно оказывается рядом.
Наташа смело шагнула вперёд: «Можно мне вас поцеловать, товарищ Сталин? За всё, за всё, что вы сделали для нашего народа».
Сталин, несколько смущён, развёл руками: мол, ну что тут поделать – разрешаю. И вместе с Наташиным поцелуем широко поплыла с экрана кантата, написанная Шостаковичем и Долматовским: «Сталину слава! Сквозь пламя сражений бесстрашно провёл он советский народ». В кинозале от умиления рыдали.
***
О песнях стоит сказать особо. В ту пору, минимум раз в сутки, радио передавало концерт по заявкам радиослушателей, и непременно каждая такая передача начиналась сообщением о том, что такой-то рабочий или такая-то колхозница (не инженер, не врач, не учитель) очень просит исполнить «Кантату о Сталине» композитора Александрова.
«Выполняем вашу просьбу», – в очередной раз успокаивал рабочего или колхозницу диктор, и мы опять слышали: «От края до края, по горным вершинам, где вольный орёл совершает полёт, о Сталине мудром, родном и любимом прекрасную песню слагает народ».
А сколько было других подобных песен. И про то, что «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт», и про то, что «Сталин – наши дела, Сталин – крылья орла, Сталин – воля и ум миллионов».
И про то, что «Слово Сталина меж нами, воля сталинская в нас». Все эти и многие другие вокальные здравицы в честь вождя я запомнил, наверное, на всю жизнь. Одни – музыкально и поэтически – были лучше, другие хуже, впрочем, чаще всего отличала их безвкусица, но даже на том достаточно однообразно-примитивном фоне, даже в те годы, когда очень многого ещё не понимал, песня «Колечко», сочинённая неким Николаем Незлобиным на музыку в общем-то хорошего композитора Анатолия Новикова, поразила меня...
Сначала там пелось про то, что очень рано в своём Кремле, «вместе с солнцем», пробуждается ото сна и «Сталин-солнышко». И вот, умывшись «с ладони москворецкою водой», обтерев «белоснежным полотенцем» своё «смуглое лицо, по кремлёвским светлым сенцам он выходит на крыльцо». Поглядев «зорким взглядом», как за башнями Кремля вся земля, по его великой воле, сплошь обновляется, он раскуривает заветную свою трубочку, и летит голубое колечко – за Москву-реку и дальше «над родною стороной»:
«Поглядит пастух и скажет: "Это Сталин закурил,
Значит, Сталин встал пораньше, чем рожок мой протрубил",
И глядит на то колечко вся советская страна.
"С добрым утром, с добрым утром!" – скажет Сталину она».
Представить себе, как заодно с тем пастухом вся советская страна на рассвете любовно наблюдает за колечком дыма из сталинской трубки, – это было уже, как говорят картёжники, «перебор». Тем более что люди по слухам знали: Сталин трудится по ночам, а по утрам в основном отсыпается.
Между прочим, эта самая мысль насчёт вождя, который от заката до рассвета о всех нас думает в Кремле, и в мою ещё несмышлёную голову засела довольно крепко. Не случайно же, когда вскоре после войны оказался в Москве, да ещё – в первый же вечер – на Красной площади, то, узрев за зубчатыми стенами кремлёвской стены светящееся окно, испытал почти эйфорию: «Сталин работает!»
Но вот в 1951-м, после того, как отстоял длиннющую очередь в музей подарков Сталину (который потом, после его смерти, в эпоху «борьбы с культом», людской молвой будет переименован в «Культтовары»), ощутил, помню, в душе уже не ликование, а, наоборот, неловкость.
В самом деле, было как-то неуютно созерцать все эти бесчисленные вазы, шкатулки, ковры, гобелены и прочее с его портретами. Причём некоторые изображения вождя народные умельцы изготовили из пшеничных зёрен, маковых, проса, овса, гречневой крупы и манной. А рисовое зёрнышко покоилось на приборном стекле микроскопа, и система сильнейших линз позволила мне убедиться в том, что оно, оказывается, украшено знаменитой картиной Александра Герасимова: «Товарищ Сталин на XVI съезде ВКП(б)».
Ну а в соседний микроскоп узрел я зёрнышко уже другое, ячменное, и здесь спокойно умещался полный текст речи, которую на этом самом XVI партсъезде великий вождь изрёк. Помню, бродил по залам в недоумении, а в голове всё вертелось: «Какая мишура!»
***
Потихоньку, понемногу и я, и мои друзья-приятели умнели. А жизнь тянулась вперёд. Уже добивали «вейсманистов-морганистов» и прочих «безродных космополитов». Уже бросали в тюрьмы по «делу авиаторов». Уже расстреливали по «Ленинградскому делу». Уже уничтожили гениального Михоэлса, поставили к стенке и другого артиста, Зускина (как мы любили его Пиню Копмана-«короля подтяжек» из «Искателей счастья»!), и поэта Квитко (когда-то, до войны, учили его стихи: «Климу Ворошилову письмо я написал...»), и других «еврейских буржуазных националистов». Уже вся страна зазубривала очередные «гениальные» научные труды вождя «Марксизм и вопросы языкознания» и «Экономические проблемы социализма в СССР». Уже начиналась кровавая вакханалия по поводу «врачей-отравителей».
Как раз в разгар этой «кампании» мама лежала в больнице. Она рассказывала, как соседка по палате во время утреннего обхода плюнула в лицо профессору Ходосу. Старый профессор грустно посмотрел на пациентку, молча вытер плевок и прошёл к соседней кровати.
Помню ощущение тех дней: над головой – свинцовая глыба, дышать трудно, жить страшно.
А потом, третьего марта, радио донесло: «Товарищ Сталин потерял сознание...» Ещё два тягостных дня, когда передавали анализы его мочи, его крови – и... Плакали ли мы, студенты? Некоторые да, рыдали. В большинстве же угрюмо молчали. Это были дни нашего взросления. Хмуро листал я «Правду», на страницах которой в те траурные дни выступили почти все известные советские поэты – от Твардовского и Симонова до Софронова и Грибачёва.
Сейчас, когда спустя столько лет я снова просмотрел давно пожелтевшие страницы, поразился стихам Ольги Берггольц:
«Обливается сердце кровью...
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над тобой».
И это после гибели её первого мужа в ежовских застенках; после того, как сама в каземате на Литейном, измученная допросами, родила мёртвого ребенка; после того, что выпало пережить в блокаду; после адовых мук, которые, по воле сталинских палачей, достались очень родным ей душам Анне Андреевне Ахматовой и Михаилу Михайловичу Зощенко.
Если после всего этого человек редкостной совестливости, высочайшей порядочности и большого мужества, какой люди всегда знали Ольгу Фёдоровну, так скорбит над гробом тирана, значит, всё очень непросто. Значит, само наше общество было весьма растлено, поражено в самое сердце, и одолеть этот недуг как трудно.
Поэтому стоит ли сегодня уж так сурово клеймить людей моего поколения за ту давнюю детскую веру в кремлёвского идола? Ведь и позже, уже здорово «обжёгшись» на Сталине и яростно отмитинговав после Двадцатого партсъезда по поводу его «культа», мои соотечественники, по привычной указке сверху, всё равно продолжали слагать оды, верноподданнические спичи в адрес любого очередного верховного правителя.
Весьма символично, что Сосо Джугашвили родился 21 декабря – в самый тёмный, самый короткий день, какой только бывает в нашем Северном полушарии.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото: Утро нашей Родины». За эту картину художник Фёдор Шурпин в 1949-м получил Сталинскую премию.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
