Лев Сидоровский: Гений и злодей: в день 150-летия Владимира Ленина
23 апреля 2020
Рожденный в 1934-м, я, дорогой читатель, уже в самом раннем детстве был весьма «идеологизирован». Ну, например, из кубиков сооружал не традиционный домик, а павильоны Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, чьи изображения тогда появились во всех газетах. И рисовал тоже не кошечку, а страшного человека с чернущими усами и трубкой, коряво печатными буквами подписывая: «Сталин», чем всякий раз приводил маму в ужас. Мама боялась, что вдруг очередное мое творение увидит соседка Зоя Шарыкина и сообщит «куда надо»: к той поре уже два моих родственника «по 58-й» были расстреляны, а третий отбывал срок на Колыме...
За два года до войны меня на несколько дней из Сибири привезли в Москву, где я сразу потребовал: «Скорей на Красную площадь!» И уже на подходе к ней, издали узрев давно известный по картинкам Мавзолей, вырвался из родительских рук и помчался мимо кирпичных стен Исторического музея – «к дедушке Ленину». Впечатление от Вождя на смертном одре в полумраке Самой Главной Усыпальницы оказалось незабываемым. Потом увидеть Владимира Ильича в гробу мне доведётся еще трижды, причем один раз – бок о бок с Иосифом Виссарионовичем.
В пионеры меня приняли («В борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» – «Всегда готовы!») под крышей школы-развалюхи, уступившей свое настоящее здание под госпиталь, где мы, малышня, постоянно давали шефские концерты: это случилось в 1943-м, 7 ноября, и потом я, гордый, шел домой, расстегнув при почти сорокаградусном морозе телогрейку – чтобы все видели мой красный галстук... Скоро всем классом мы разучивали новый Гимн Советского Союза: «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил, нас вырастил Сталин – на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…» А летом 1947-го вожатая пионерлагеря «Искра» предложила мне, тогда еще только двенадцатилетнему «с хвостиком», вступить в комсомол, и я, приписав себе в анкете лишний год, за ночь вызубрил Устав и назавтра, доставленный в кузове «полуторки» к Сталинскому райкому ВЛКСМ города Иркутска, получил вожделенный билет с силуэтом ленинского профиля на обложке...
Дни рождения Ленина тогда в стране почему-то почти не отмечали, но вот траурные дни 21-го и 22 января – непременно. И на одном из таких торжественных собраний со сцены Иркутского драмтеатра после доклада я декламировал отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»: «Если бы выставить в музее плачущего большевика...». Вскоре там же, с трибуны съезда пионеров Восточной Сибири, зачитывал наизусть наше письмо «Товарищу Сталину». А в 1949-м, 21 декабря, в том же зале от имени всех местных пионеров и комсомольцев приветствовал «лучшего друга советских детей» в день его 70-летия...
В общем, кое-какую правду про советскую действительность начал понимать лишь в 1952-м, когда директор школы сначала поздравил меня с золотой медалью, а спустя три дня вручил серебряную – потому что золотой власть одарила Борьку Баженова, чей отец в областной партшколе занимал высокий пост. Ну а после с этой самой наградой и абсолютно неприемлемым для советской власти, как у Солженицына, отчеством я оказался ненужным не только факультету журналистики МГУ и вообще всем гуманитарным вузам столицы, но даже Институту тонкой химической технологии, где собеседование выдержал блестяще. С той поры минуло почти семь десятков лет, но и сегодня без ошибки могу назвать, например, атомный вес любого химического элемента, перечислить восемь способов получения солей и «в уме» расписать реакцию «серебряного зеркала». Так что, когда спустя полгода, расправившись и с «безродными космополитами», и с жертвами «Ленинградского дела», а также сварганив «Дело врачей», Сталин наконец-то испустил дух, я особо не горевал. Тем более что сталинщина продолжалась – это ощутил на своей шкуре летом 1953-го уже в Ленинградском университете, где чиновники, не желая меня принимать, с моими документами совершили подлый подлог, который я мигом разоблачил. Да, и руководство ЛГУ, и разные чины из горкомов-обкомов ВЛКСМ и КПСС вовсю глумились над мальчишкой из далекой провинции. И равнодушно взирал на жалкого абитуриента у входа в Смольный бронзовый вождь революции с протянутой вперед рукой. Потом эти мытарства продолжились снова под московским небом – в министерстве культуры, которое тогда ведало просвещением, в коридорах Главного управления высшего образования… И когда чудом я правды добился, сразу прибежал на Красную площадь: мне казалось, что праздничный фейерверк над ленинским Мавзолеем (был День танкиста, 16 сентября) – именно в честь моей заслуженной победы...
Пока учился «на журналиста», Хрущев на XX съезде развенчал сталинский культ – и «непогрешимый», несколько отставленный на второй план Ленин воссиял с новой яркостью. На втором курсе, проходя практику в стенах Ленинградского радио, я возле завода «Большевик» разыскал жилище депутата от питерских большевиков на Всероссийской партконференции в Праге Евгения Петровича Онуфриева, который поведал, как в далеком 1912-м квартировал там в одной комнате с Владимиром Ильичем и даже ставил ему от простуды горчичники... Потом встретился с прибывшим в гости из-за границы сыном машиниста Гуго Ялавы, который в августе 1917-го на своем паровозе № 293 тайно провез загримированного Ильича отсюда в Финляндию, а в октябре для свершения государственного переворота – доставил обратно в Петроград...
Но то, насколько чисты в своих деяниях современные коммунисты-ленинцы, я опять-таки на собственной шкуре познал в самом начале 1959-го: Новгородский партийный обком мое невинное стихотворное повествование с критикой городского коммунхоза в местной «молодёжке», где тогда работал, про новогодние приключения героя старинных новгородских былин Василия Буслаева официально объявил «антисоветским», а автора – аж агентом «Голоса Америки». Причем, дабы добить меня окончательно, в постановлении обкома указывалось: «Пасквилянт носит светлый пиджак в клетку и играет не на русском баяне, а на буржуазном аккордеоне». Пришлось снова искать мне правду, теперь уже – в ЦК КПСС, где и услышал иезуитское резюме: «Да, они палку перегнули, но ты сам делом докажи, что не тот, за кого они тебя приняли. Найди себе новую работу и живи по-ленински!»
Вот и вкалывал «по-ленински» – в «районке», заводской и вузовской многотиражках, а еще в газете с неудобоваримым названием «Строительный рабочий» (впрочем, в Сланцах местная газета называлась ещё круче: «За сланец!»). Потом – почти тридцать лет в «Смене»... И с Лениным так или иначе сталкивался постоянно. Например, однажды в Разливе оказался в гостях у Александра Николаевича Емельянова, который летом 1917-го с отцом и старшим братом укрывал героя моего повествования сначала на чердаке собственного сарая, а после – на дальнем берегу озера, в шалаше. Слушал я его и дивился: оказывается, от меня до Ленина – всего два рукопожатия! Конечно, вся их семья потом побывала в сталинских тюрьмах, лагерях… Да и той «пост-оттепельной» порой Сестрорецкий райком этого несговорчивого человека терпеть не мог, ведь непременно напоминал посещающим его экскурсантам, что вместе с Лениным в шалаше скрывался и «враг народа» Зиновьев: сей факт в СССР был под строжайшим запретом...
А в Стокгольме мне сразу показали магазин, где Ленин приобрел ту «рабочую кепку», в которой потом на невском бреге, близ Финляндского вокзала, взобрался на башню броневика – что на этом самом месте отображено в одном из его семидесяти пяти питерских памятников. Еще помню, как здесь же, в городе Ленина, на площади Ленина, с большой помпой открывали станцию «Площадь Ленина» Ленинградского ордена Ленина и имени Ленина метрополитена. Уф-ф!.. А всего в нашем городе и области (до сих пор – Ленинградской) «Ленинских мест», отмеченных мемориальными досками, – 275! И почти в каждом населенном пункте советского государства непременно высился ОН, воплощенный в мраморе, бронзе, граните, бетоне… Например на центральной площади Торжка подивился я вождю почему-то зелёного цвета, чья вытянутая вперёд рука была вдвое длиннее ноги. Но особенно потрясла меня когда-то прямо-таки гигантская ленинская голова, вознесённая на пьедестал в самом центре бурятского Улан-Удэ. А в Душанбе на примерно километровом отрезке проспекта Ленина, который на табличке по-таджикски именовался: «Хиёбони Ленин», обнаружил сразу трех Владимиров Ильичей: один – в головном уборе, другой – без, третий – со свёрнутой газетой «Правда» во вскинутой руке...
Да что наша страна! Той порой даже посещая Польшу, тоже не раз оказывался - ныне в это трудно поверить - в «Ленинских местах»! Например, в Кракове местные коллеги первым делом привели гостя на улицу Звежинецкую, потом – на Любомирскую, где знаменитый эмигрант когда-то снимал квартиры. И в маленькой деревушке Белый Дунаец, что приютилась на склоне Татр, его домик бережно сохранили. И в Поронине, и в Закопане. Там я встретил строителя Яна Иахимяка, который в свободное время на стекле волшебными красками, которые в темноте сами светились, писал картины именно о «Ленине в Польше». Ян познакомил меня с древним дедом, который рассказал: «Встречал его несколько раз. Пальто нараспашку и в шляпе. Глаза острые, лицо смуглое. А снимет пан Ленин шляпу – лоб белый, большой...» Может, и в правду видел?.. Однажды в Татрах при помощи лифта достиг я вершины Каспрова Верха и там на самом гребне, буквально в нескольких сантиметрах от государственной границы с Чехословакией, обнаружил вытянутую вдоль нее узкую мощёную дорожку, которая открывалась табличкой: «Шлях Ленина». Пожалуй, сто с лишним лет назад редко кто взбирался на эти заоблачные кручи, но словоохотливый местный «гураль» меня заверил: если Ленин любил Татры, то он должен был прийти только сюда – в места, доступные лишь орлам...
А поздней осенью 1979-го прилетел я в Ульяновск и увидел на высоком волжском берегу огромный Ленинский мемориал, возведенный к столетию со дня его рождения. Только для того, чтобы быть сфотографированными на этом месте, ЦК ВЛКСМ в ту пору привозил сюда (каких денег такое мероприятие стране стоило!) удостоенных подобной чести тысячи победителей Ленинского соцсоревнования со всех уголков необъятного родного отечества. И вот бродил я по включённому в этот Мемориал «флигелю Прибыловской», где когда-то Володенька явился на Свет Божий; потом – по соседнему, где родилась Ольга; затем – по «жилищу Жарковой», где Ульяновы тоже квартировали; далее – по их первому собственному дому, весьма просторному, под тополями на Московской, где в гостиной на пюпитре рояля красовался детский сборник «Гусельки», раскрытый на известной всем нам песенке про серенького козлика, – оказывается, по этим нотам кудрявый малыш перебирал пальчиками клавиши: «Остались от козлика ножки да рожки...». После в школе № 1 на «мемориальной» парте увидел табличку: «Здесь сидел Владимир Ульянов, ученик VII класса». Директор этой гимназии Керенский когда-то вручил Ульянову золотую медаль и дал ему, брату только что казненного «государственного преступника», для поступления в Казанский университет блестящую характеристику, а тот в 1917-м сыну Федора Михайловича отплатил за это черной неблагодарностью. На моих глазах в Ленинском торжественном зале мемориала юным пионерам повязывали алые галстуки, а за теми беломраморными стенами царила очень унылая жизнь. В нарядной высотной гостинице «Венец» (открытой тоже к «столетию») буфетчица могла мне предложить лишь залежалые пирожки да мутный компот, и, чтобы не умереть с голода, я на другой день вынужден был в подвале соседнего строения отыскать дверь без всякой вывески, за которой тайно кормили интуристов. Продуктовые магазины в округе отоваривали покупателей только перловкой, хлебом и томатным соком, а в огромном Доме торговли (возведенном к тому же «столетию») мужские рубашки предлагали лишь одной ткани и расцветки (синие в красную клетку) вкупе с лишь серыми, ручной вязки носками. Так родина Ленина шла в светлое коммунистическое будущее...
Оттуда, повторяя путь юного Ульянова, отправился я в Казань – «проходящим», из Волгограда, поездом, который местные пассажиры называли исключительно «скотовозом». Впрочем, скот от такого «сервиса», пожалуй, мог и взбунтоваться: поскольку купейный вагон благоухал смесью грязи и пота; полки покрывал внушительный слой копоти; в коридоре обильно лилось с потолка; оба туалета были заколочены; еды – никакой; за, очевидно, никогда не мытыми оконными стеклами что-то различалось с большим трудом... Ну а по приезде в Казанском университете увидел тот самый Актовый зал, где совсем недавно ставший студентом Ульянов во время антиправительственной сходки бросил перед кафедрой свой билет № 197... Потом по Мамадышскому тракту добрался я до деревни Кокушкино, где в декабре 1887-го Ульянов поселился под «негласным надзором полиции». Полюбовавшись добротной усадьбой его деда, Александра Дмитриевича Бланка, ощутил, что жилось здесь племяннику весьма не плохо... А вот спустя девять десятков лет обитателям столицы Татарской Автономной Советской Социалистической республики приходилось туго – недаром же работница местного музея, узнав, что питерский журналист остановился в гостинице «Татарстан», вздохнула: «Счастливый! У вас в буфете есть сосиски! Моя восьмидесятилетняя мама всякий раз в шесть утра со стульчиком занимает очередь у магазина – вдруг колбасу привезут?!» Я не стал собеседницу успокаивать тем, что вожделенные сосиски под крышей главного в городе отеля, о которых она так мечтает, на самом деле являют собой лишь некую упрятанную в целлофан абсолютно неудобоваримую массу фиолетового цвета...
Той же зимой оказался я в Шушенском. Вошел в модерновое здание мемориала, пересёк вестибюль, распахнул противоположную дверь, и – вот он, девятнадцатый век: утопающее в снегу старое, со всеми его признаками, сибирское село, где ссыльный Ульянов однажды попытался сочинить стих, но сложил лишь первую строчку: «В Шуше, у подножия Саяна...» Сие случилось вот в этом большом бревенчатом доме с тесовой крышей и пятью окнами по фасаду, хозяин которого, Аполлон Зырянов, сдал ему комнату. Здесь постояльцу было весьма удобно... А когда вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью, Елизаветой Васильевной, переехал на самый берег Шуши, к крестьянке Петровой, вот в эти весьма просторные хоромы, зажил совсем хорошо. Отдыхая от чтения книг и сочинения статей, летом с женой выращивал под окнами анютины глазки, флоксы, резеду и левкои; прятался от жары за побегами зеленого хмеля в беседке; плавал и в Шуше, и в совсем не далеком отсюда Енисее. Зимой – по енисейским наледям лихо катался на коньках фирмы «Меркурий», ходил на охоту. Ночью мечтал с Наденькой о светлом будущем. Частенько в компании других ссыльных пировал, ведь деньги от мамы поступали регулярно...
Комендант Московского Кремля генерал-лейтенант Сергей Семёнович Шорников по старому знакомству выдал мне пропуск в ленинский кабинет, и я увидел его письменный стол, два телефонных аппарата, две чернильницы, две вращающиеся этажерки, пресс-папье, ручку с пером, перламутровый нож для разрезания книг – в его личной библиотеке восемь тысяч томов и почти полторы тысячи экземпляров журналов... Последний раз хозяин кабинета работал здесь 12 декабря 1922 года, покинув помещение в 8 часов 15 минут вечера: это время показывают часы против стола...
Его увезли в Горки. Вот и я спустя пятьдесят семь лет оказался в том белоколонном доме на холме. И когда всё-всё осмотрел, директор музея под большим секретом показала мне жуткую фотографию: Ленин в инвалидном кресле с безумно вытаращенными глазами. Конечно, продемонстрировать такое в газете было тогда абсолютно невозможно...
Теперь – иное время, и многие «секретные» документы, которые приоткрылись за последнее тридцатилетие, дают возможность составить истинное представление о человеке, который был у нас Земным Богом...
Например, в Советском Союзе нельзя было писать о том, что в жилах вождя русской революции кровь текла не только русская, но и калмыцкая, немецкая, шведская, даже (о, ужас!) еврейская. Или о том, что Ульяновы жили в достатке, никогда не бедствовали: продав имение в Кокушкино, а другое, в Алакаевке, сдавая в аренду, все они постоянно (даже Мария Александровна – три раза) бывали за границей.
Снимая позапрошлым летом фильм «Швейцарская баллада», в частности – в Цюрихе, я на Шпигельгассе, на стене дома № 14, прочитал: «Здесь с 21 февраля 1916 года по 2 апреля 1917-го жил фюрер русской революции Lenin». Да, вместе с Наденькой обитал там, на втором этаже, в комнате, которую супругам сдавал сапожник по фамилии Каммерер. А на первом этаже ныне, как раз под их окном, – магазин головоломок, в витрине которого – бесконечно меняющий окраску, с красной на зелёную и наоборот, Ленин: очевидно, до сих пор решает «головоломку»: как бы на родине сварганить революцию? За жильё он ежемесячно платил всего 20 франков, а у родной матушки постоянно просил денежек куда больше. Частенько писал ей: «Подбросьте ещё 200», «…ещё 300». По тому времени – суммы немалые: люди на заводе работали за 8-10 рублей. А сын сообщал: «Снял неплохую четырехкомнатную квартиру...». Вплоть до маминой кончины в 1916-м получал от нее деньги. А ведь ему уже было много за сорок. Да, мало кто из нас задумывался над тем, что этот человек, придя к Октябрю сорокасемилетним, за всё время официально поработал лишь два года: как адвокат провел всего пять-шесть мелких дел о кражах, которые проиграл...
Но главное – вовсе не это, а то, что в российской катастрофе 1917 года и в вызванных ею глобальных катаклизмах XX века роль Ленина, бесспорно, уникальна: никто до него так цинично и жестоко не захватывал власть, сметая на своем пути все принципы и святыни. Затем взнуздал страну до невероятно жестокой и кровопролитной гражданской войны, жертвы которой достигли пятнадцати миллионов! И для полной победы революции, обобщив весь предшествующий опыт, разработал теорию и внедрил в практику систему тотального государственного террора. Именно этот «великий гуманист», «гениальный политик», «культурнейший человек» внедрил концлагеря (к 1920-му их было уже около девяноста!) и регулярный массовый расстрел заложников – то есть истребление большого количества людей, ни в чем не виновных даже с точки зрения «революционной законности».
Да, теперь стала известной бесчеловечная жестокость, с какой «добрый дедушка Ленин» насаждал «красный террор», рассылая директивы большевистским вождям: «Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города... Надо поощрять энергию и массовидность террора... Открыто выставить принципиально и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора... Суд должен не устранить террор, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас». Как руководитель правительства, Ленин постоянно требовал ужесточения репрессий. Телеграмма в Нижний Новгород: «Навести массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. Ни минуты промедления». В Саратов: «Расстрелять заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». В Пензу: «Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше ста заведомых кулаков, богатеев, кровопийц». Стоит ли удивляться тому, что вдохновлённый такими лозунгами вождя, Тухачевский лихо травил восставших тамбовских крестьян ядовитыми газами... Дзержинскому насчёт миллиона пленных казаков указывал: «Расстрелять всех до единого». Религиозная сфера была предметом его сугубо палаческой опеки, поэтому, например, 1 мая 1919 года всё того же Феликса Эдмундовича мудро наставлял: «Попов надлежит арестовать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше».
Все ценности и святыни, все виды и формы миропорядка, всех людей Ленин подвергал циничным насмешкам и грязной хуле. Недаром же Бердяев окрестил его «гением бранной речи», которой удостаивались не только враги, но и ближайшие соратники: «Всегда успеем взять говно в эксперты...»; «Шваль и сволочь, не желающая предоставлять отчеты...»; «Приучите этих говнюков серьёзно отвечать...»; «Идиотка, дура...» (Всё это – на официальных документах, последнее – о Розе Люксембург). Особенно не стеснялся в выражениях по поводу интеллигенции. Непрерывно матерился и на заседаниях «самого образованного» правительства…
Его высоко ценили многие выдающиеся люди, среди которых был, например, Плеханов, но и он «Апрельские тезисы» назвал «бредом», а Горький, сочинивший о Ленине хвалебную статью в журнал «Коммунистический Интернационал», тем не менее там же поименовал Владимира Ильича человеком «с логикой топора».
Ревнители Ленина сегодня утверждают, что он собирал, укреплял страну. Но вот, например, 3 мая 1923 года ленинское политбюро передало его поручение Иоффе согласиться на продажу острова Сахалин японцам за один миллиард долларов. Главное условие: девять десятых – наличными. Сделка не состоялась, поскольку японцы посчитали, что слишком дорого... Или – другой факт: именно с ведома Ленина Гохран выдал огромное количество драгоценностей – бриллианты, жемчуг, золото, платину – самым разным компартиям. Иногда распоряжался лично: «Т. Карахан! По-моему, надо дать 500 000 р. товарищу Роту. Привет! 21.XII.1918. Ленин». Огромная царская казна разбазаривалась, а в это время в Поволжье люди умирали от голода, в стране царила полная разруха...
Пушкин сказал, что гений и злодейство не совместны. Конечно, Ленин – этот русский якобинец, крупнейший революционер XX века – оставил на щите истории самую глубокую вмятину. Но вот был ли он гением?.. Может, именно за злобность, цинизм и бешеную энергию разрушения досталась ему в конце короткой жизни такая жестокая болезнь и столь незавидная участь – оказаться после смерти не захороненным в матушке-земле...
Автор: Лев Сидоровский, журналист, заслуженный работник культуры РФ, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
