Лев Сидоровский: Слово о Вадиме Козине

03 апреля 2021

Он родился 3 апреля 1903 года. Этот чарующий тенор перед войной – благодаря радио и патефонам – звучал с утра до ночи. Одно из моих детских воспоминаний: лето, наш двор, и из каждого распахнутого окна – «Осень, прозрачное утро, небо – как будто в тумане…»; «Мой костёр в тумане светит…»; «Давай пожмём друг другу руки…» И всё-таки поименовать Вадима Козина «поющим голосом своей эпохи» не решаюсь: ведь было немало и других артистов, с полным правом претендующих на это звание. Но вот то, что всю сложность и неоднозначность эпохи он в своей судьбе поневоле отразил, – бесспорно…

Его дед одним из самых первых в Петербурге явился обладателем домашнего телефона, а также приобрёл автомобиль «Бенц» – так что внук с детских лет приобщился к личному транспорту двадцатого века. Его отец, купец первой гильдии, получил образование в Париже, после чего на невском берегу стал высокооплачиваемым бухгалтером и по страстной любви женился на девушке из видного цыганского рода Ильинских. Потом Вера часто, аккомпанируя себе на палисандровой гитаре, пела для маленького сына и дочек: «Люблю я цветы полевые, люблю их от чистой души…» И «сама» Анастасия Вяльцева нередко устраивала здесь домашние концерты, а дети всякий раз от неё вдобавок получали огромный пакет с разными лакомствами. И другая эстрадная знаменитость, Юрий Морфесси, порой в этом доме исполнял «Кирпичики», «У камина»… Как-то заставил он спеть и Димочку (так Вадима называли дома), а после, посадив мальчика на колени, провозгласил: «Вот растёт моя смена»…

Но вскоре за окном разразилась другая музыка – «музыка революции», и Козины потеряли всё… К тому же умер отец, так что Вадим стал кормильцем матери и четырёх сестёр. Раньше, будучи школьником, он уже служил в библиотеке, но теперь образованному юноше найти подходящую работу мешало «чуждое» социальное происхождение. И он вкалывал в порту грузчиком, пилил дрова, а еще выступал в составе Комического хора Чарова. Потом устроился в Народный дом тапёром – сопровождал демонстрацию немых фильмов непрерывной игрой на фортепиано. Когда очередной сеанс заканчивался, зрителей обычно приглашали на «дивертисмент». И однажды, когда Вадим, как всегда, из-за кулис наблюдал за таким концертом, его вместо заболевшего артиста буквально выпихнули на эстраду. Не растерялся, спел модную тогда (на слова Демьяна Бедного) «Песню о стратостате» – и сразу успех!..

Так в «Ленпосредрабисе», или Ленинградском посредническом бюро работников искусств, появился новый «солист-певец русских и цыганских песен». Чаще всего выступал перед киносеансами (кстати, такая замечательная традиция сохранялась по всей стране примерно до середины 60-х). Затем стал штатным артистом в концертном бюро Дома политпросвещения, а через некоторое время – в Ленгосэстраде. Его уже ждали во всех дворцах культуры, а однажды и в Большом зале Филармонии испытал подлинный триумф, хотя в том концерте участвовали воистину корифеи тогдашней «цыганщины» – Тамара Церетели, Изабелла Юрьева, Нина Дулькевич, Наталья ТамарА… Да, внутреннее чутьё, тонкий музыкальный вкус и советы мамы помогли найти свои песни, свои романсы, до того никому не известные или прозвучавшие когда-то очень скверно и потому забытые. Всего в каждом концерте без всякого микрофона исполнял их не меньше сорока! И, затаив дыхание, люди внимали его голосу: «Не забывайте меня, цыгане, прощай, мой табор, пою в последний раз…». Или: «Я уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой…»; Или: «Эй, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску…» В 1929-м впервые (потом их будет более двухсот – на стихи Ахматовой, Анненского, Гумилёва, Бальмонта, других) сам написал песню: «Бирюзовые, золотые колечки, эх, покатились по лужку, ты ушла, и твои плечики скрылися в ночную мглу…». Она была довольно легкомысленной, но мигом стала очень популярной и считалась «цыганской».

В память о звезде немого кино Вере Холодной поначалу взял себе такой же сценический псевдоним, и афиши крупно извещали о концертах «известного исполнителя Вадима Холодного», однако эта, ну что ли, манерность «известному исполнителю» скоро надоела, и он возвратился к своей настоящей фамилии, которая быстро стала на невском бреге, а потом и во всей стране знаменитой. Хотя добиться этого было совсем не просто – потому что на небосклоне нашей эстрады уже сияли Леонид Утёсов и Клавдия Шульженко, рождался отечественный джаз, вовсю гремела новая советская «массовая» песня, а старинный романс власть считала жанром «чуждым времени» и поэтому «публике не нужным»…

Однако сама публика думала иначе, и, когда Козин, перебравшись в Москву, стал гастролировать по всей стране, люди везде, от Балтики до Тихого океана, влюбились в этот голос – такой тёплый, мягкого тембра, свободно (как у Лемешева) льющийся наверх, но более камерный, какой-то «матовый»…

Аккомпанировал ему обычно знаменитый Давид Ашкенази. Оба артиста из противоположных кулис одновременно вырывались на сцену, с двух сторон подбегали к роялю – и, не объявляя номера, стремительно начинали то, что свидетелями воспринималось как чудо. Козинские эмоциональные перепады – удаль, страсть, тоска и нежность – мгновенно захватывали слушателей. Его темперамент взрывался в «Очах чёрных», грустил в «Калитке», заходился от восторга в «Цыганской венгерке», был трагичным в «Нищей»… Его звонкий, богатый красками тенор мог быть и мягким, и суровым – певец владел им в совершенстве… И вся страна вслед за ним запела: «Люба-Любушка, Любушка-голубушка, сердцу любо Любушку любить…»; «Ну улыбнись, родная, ну не сердись, родная, ну поцелуй, родная, меня…»; «Брось сердиться, Маша, лучше обними…» (А у Изабеллы Юрьевой был свой вариант: «Брось сердиться, Саша, крепче обними…»).

Известен анекдотический случай. Однажды, начав петь, Козин вдруг заметил перед собой микрофон. «Что это?!» – закричал он, словно увидел змею, и не продолжил выступление, пока микрофон не убрали. Конечно, критика его «щипала» вовсю: например, за исполнение «такой пошлятины», как «Брось сердиться, Маша…», «Осень, прозрачное утро…», «Когда простым и нежным взором…». А публика это обожала. И у элиты он тоже пользовался успехом, но, боже мой, что эта самая элита для себя выбирала! Например, Вадим Алексеевич вспоминал, как однажды на банкете в Кремле довелось близко наблюдать Сталина, который, притоптывая, гнусаво напевал из его репертуара примитивную частушку: «Ритатухи ходил к Нюхе, жила Нюха в пологу. Нюха девочку родила, больше к Нюхе не пойду»…

Маленькое отступление. В 1975-м году я оказался гостем старейшего варшавского композитора (ему было за восемьдесят) Ежи Петербургского, который тогда мне был интересен прежде всего как автор еще довоенного «Синего платочка». Так вот, слушал я там, как его молодая жена, пани Сильвия, дуэтом с маленьким сыном (когда младенец явился на свет, Утёсов прислал старинному другу телеграмму: «Поздравляю, Юрочка! Я на такое уже не способен»), аккомпанируя себе на фортепиано, пела вот про эту самую «малу небеску хустечку» и другие широко известные творения своего супруга – «Танго Милонга», «Уж никогда», «Ты, моя гитара»… Но лишь захотела исполнить танго «Та остатня неделя» («Это последнее воскресенье»), пан Ежи воскликнул: «Ах, як то спевал ваш цудовный Козин!». Поставил на проигрыватель извлечённую из шкафа довоенную грампластинку Апрелевского завода – и там, в доме на Аллее Армии Людовой, полился такой знакомый мне, такой дивный голос: «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».

Когда грянула Великая Отечественная, сольные концерты в лучших залах страны сменил на выступлениями во фронтовых землянках, на аэродромах и палубах боевых кораблей. Старые его песни напоминали воинам о мирной жизни и родном доме, а новые – благословляли на смертный бой. Например, – вот эта, про двух друзей (один паренёк родом – калужский, другой – костромской), которые дрались «по-геройски, по-русски» в морской пехоте: «В штыки ударяли два друга – и смерть отступала сама… «А на-ка, дай жизни, Калуга!» – «Ходи веселей, Кострома!»…» Или – «Нет, моя Москва не будет взята ими…». Или – вот такая, озорная: «Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой. Вдаль дозоры смотрят зорко, мы готовы в бой!..» Или – нежный вальс про оказавшийся в фашистском кольце родной город: «Там под вечер тихо плещет невская волна… Ленинград мой, милый брат мой, родина моя…».

Там, в блокаде, осталась все близкие. На излёте сорок первого негодяи убили старшую сестру – ради январских хлебных карточек, которые она получили на всю семью, и следом от голода погибли младшая сестрёнка и мама. После одного из концертов командующий 1-м Прибалтийским фронтом Баграмян вручил ему орден Красной Звезды. Выступал перед участниками Тегеранской конференции (ходили слухи, что Черчилль пригласил туда Марлен Дитрих, Изу Кремер и Мориса Шевалье, а Сталина попросил, чтобы привёз с собой Козина. И вдруг – арест, осуждение на восемь лет лишения свободы. Соловей оказался в клетке…

Есть несколько версий случившегося. Первая, что якобы пострадал за выступление во время гастролей в Хабаровске перед солдатами формировавшегося там польского военного корпуса (по ложному доносу пришили «измену Родине»). Вторая: якобы ему припомнили, как на Тегеранской конференции без спросу принял предложение Рузвельта спеть в апартаментах американского президента. Версия номер три еще более романтична: Козин, оказывается, отбил у самого Лаврентия Берии лётчицу-героиню Марину Раскову. Четвёртая версия – героическая: в личной беседе с тем же проклятым сатрапом, когда рядом находился и секретарь ЦК Щербаков, Козин дерзко заявил об отказе разучивать и исполнять песни о Сталине («Я же тенор, исполнитель романсов, лирических и цыганских песен, а тут – о Сталине...»). Пятая – четвёртой под стать: не пожелал выехать с концертом на фронт в знак протеста против того, что власти не произвели вовремя эвакуацию из блокадного Ленинграда матери и сестёр артиста. Прямо карбонарий какой-то!

На самом же деле его трагическую судьбу определила нетрадиционная сексуальная ориентация, которую советская власть (особенно – в военное время) ну очень осуждала. Говорят, что в НКВД ловко давили на певца, и, находясь на Лубянке, он весьма подробно и с указанием конкретных «лиц, адресов, явок» поведал о голубом «подполье» красной России. Если так, то был ли он осведомителем ещё на свободе или «разговорился» только в стенах тюрьмы? И, может быть, навсегда остался жителем Магадана именно потому, что не хотел встречаться в Москве с теми, кто пострадал от его признаний.

Ну а там, в «столице Колымского края», оказался под крылом у жены начальника МАГЛАГа генерала Никишова, Александры Гридасовой, которая от гибельного лесоповала узника мигом освободила. Но птица билась в клетке: он пел в эстрадном коллективе НКВД. В начале сентября 1950-го «за хорошую работу и примерное поведение» был досрочно освобождён, но остался в Магадане: руководил вохровской самодеятельностью, работал в местном музыкально-драматическом Театре имени Горького. Не возвратился в Москву и после смерти Сталина. Он еще сохранял голос, артистическую форму, вовсю сочинял новые романсы, песни на стихи Беранже, Есенина, Симонова и в 1958-м отважился совершить гастрольный набег: сначала – вдоль сибирской магистрали, потом – в центральные районы страны. И опять всюду – от Владивостока до Сочи – людей завораживал голос, в котором – и дым цыганских костров, и гиканье атакующих орд Аттилы, и битва при Калке, и плач Ярославны, и безмерная боль одиночества. После подлинного фурора вернулся в Магадан, где его снова на два года лишили свободы.

Так и жил он там, воспевая в новых своих песнях суровый край, который стал родным: «Над сиреневой сопкою всходит луна, пролетел лебедей караван. Вместе с ними в наш край возвратилась весна, возвратилась весна в Магадан…» А для нас имя Вадима Козина благодаря телевидению вышло из небытия только в середине 80-х. Александр Розенбаум тогда пел: «На серебристой Колыме мы не скучаем по тюрьме, здесь слёзы наши до земли не долетают, на них здесь радуга висит, у дяди Козина спроси, – а дядя Козин в этой жизни понимает…». В 1993-м группа именитых артистов во главе с Кобзоном прибыла туда на его 90-летие. Торжество, по местным масштабам, получилось грандиозным, но сам Вадим Алексеевич его проигнорировал, ворчливо отмахнувшись: «Я уже привык к валенкам, а на юбилей нужно во фраке, который с валенками не сочетается». В общем, новая всероссийская слава вернулась к нему поздно, и 19 декабря 1994 года этого воистину «художника голоса», достигшего сверх преклонных лет, не стало…

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург

Возрастное ограничение: 16+