Лев Сидоровский: «О, как убийственно мы любим...», или в день рождения Федора Тютчева
06 декабря 2025
5 декабря 1803 года родился Фёдор Иванович Тютчев. О нем уроженец Иркутска, журналист Лев Исаевич Сидоровский.
К сожалению, в школе мы его не «проходили», но всё равно в голове с детства застряли строчки про зиму, которая «недаром злится, прошла её пора – весна в окно стучится и гонит со двора...». И про то, что «ещё в полях белеет снег, а воды уж весной шумят...». И, конечно, вот это: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром...».
Там было столько музыки, столько красок, столько восхитительной зримости, что в стихи, казалось, можно не только вслушиваться, но и вглядываться:
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит...
С той поры минуло много лет, но и сегодня про того, кто эти волшебные строки сложил, про гения лирики Фёдора Ивановича Тютчева, людям моего поколения (а уж про нынешних мальчишек и девчонок вообще не говорю) ведомо, увы, совсем чуть-чуть.
***
Он родился на Орловщине, в усадьбе со странноватым названием Овстуг. Семья была среднепоместной, стародворянской. Первоначальное образование получил дома. Его учитель русского языка, молодой поэт и переводчик Сергей Раич писал впоследствии «о тех сладостных часах», когда они вдвоем «запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии». Про своего «даровитого от природы» воспитанника вспоминал, что «по тринадцатому году он переводил уже оды Горация с замечательным успехом».
С осени 1819-го Тютчев – на словесном отделении Московского университета. Его однокашник, ставший потом известным историком и литератором Михаил Погодин, отмечал в дневнике, что нашёл в Фёдоре «прекрасного молодого человека», которому мог поверять и доверять свои мысли. Они говорили «о будущем просвещении» в России, «о свободном благородном духе мыслей», об оде Пушкина «Вольность».
Закончив учебу всего за два года, юный поэт, который много переводил Горация, Шиллера, Ламартина, был зачислен в Государственную коллегию иностранных дел и вскоре оказался при русской дипломатической миссии в Мюнхене.
Там он пробыл более двадцати лет. В творчестве теперь обратился к Гёте, к немецким романтикам. Потом увлёкся стихами Гейне, с которым даже приятельствовал. Сам Гейне называл дом Тютчевых в Мюнхене (в 1826-м Фёдор Иванович женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон) «прекрасным оазисом», а самого поэта – своим лучшим тогдашним другом.
И тогда же, кроме переводов, возникли (подумать только: вдалеке от России – и такие русские!) его собственные чудо-строки – и про «грозу в начале мая». И про вечер:
«Как тихо веет над долиной
Далёкий колокольный звон,
Как шорох стаи журавлиной, –
И в шуме листьев замер он...»
И про Цицерона:
«Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...»
И вот это:
«...Весна идёт, весна идёт!
И тихих, тёплых, майских дней
Румяный, светлый хоровод
Толпится весело за ней».
Но у поэта уже были не только восхитительные картинки природы, но и задушевные признания:
«Ты зрел его в кругу большого света –
То своенравно-весел, то угрюм,
Рассеян, дик иль полон тайных дум,
Таков поэт – и ты презрел поэта!»
Но и философские размышления:
«Не то, что мните вы, природа,
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык».
Но и блестки любовной лирики:
«Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья».
Весной 1836-го отправил это в Петербург. И там Пушкин откликнулся «с изумлением и восторгом» перед «неожиданным появлением» стихотворений, «исполненных глубины мыслей, яркости красок, новости и силы языка». И они – за подписью «Ф.Т.» – появились в пушкинском «Современнике». Скоро случилась дуэль на Чёрной речке, и, потрясенный гибелью великого поэта, Тютчев воскликнул:
«...Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь...
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!»
***
В том же 1837-м стал среди дипломатов в Турине «поверенным в делах». Здесь пережил горе: умерла Элеонора. Писал:
«Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда».
Слава Богу встретил потом Эрнестину Дёрнберг, которая помогла перенести тяжесть утраты и вошла в жизнь поэта, по его собственному признанию, как «земное провиденье». Из-за самовольного отъезда в Швейцарию по случаю венчания вынужден был подать в отставку. Вернулся на родину и там вскоре вновь оказался при министерстве иностранных дел.
Этот его петербургский период отмечен замечательными стихами:
«Неохотно и несмело
Солнце смотрит на поля.
Чу, за тучей прогремело,
Принахмурилась земля…»
Или:
«С неба звёзды нам светили,
Снизу искрилась волна,
И метелью влажной пыли
Обдавала нас она.»
Или, например, те, что обращены к русской женщине:
«Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства,
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои».
Вот как на его первую книгу отозвался Тургенев: «Мы не могли душевно не порадоваться собранию воедино разбросанных доселе стихотворений одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина». А Фет приветствовал самобытного «властелина» поэтической мысли, способного сочетать «лирическую смелость с неизменным чувством меры».
Спустя годы Лев Толстой по поводу стихотворения «Тени сизые смесились...» («...Мотылька полёт незримый // Слышен в воздухе ночном... // Час тоски невыразимой!.. // Всё во мне, и я во всем!..») воскликнул: «Вот я счастлив, что нашёл истинное произведение искусства. Не могу читать без слёз...».
Лев Николаевич восторгался тютчевскими необычными, неожиданными словосочетаниями, которые задерживают на себе внимание и будят творческую фантазию. Ну, в самом деле: «изнемогла» – это о радуге, «смесились» – о тенях, «смутит небесную лазурь» – о грозе, «разрешились в сумрак зыбкий, в дальний гул» – о красках и звуках вечереющего дня...
А как он языком звуков владел: ведь там можно услышать и грохот летних бурь, и еле внятные ноты наплывающих сумерек, и шорох зыбких камышей... Эта звукопись позволяла поэту запечатлеть именно своё чувство природы.
А как смелы его красочные сочетания («мглисто-лилейно», «лучезарно и сизо-темно»), и как неожиданно эти самые краски и звуки соединены: тут, например, и «чуткие звёзды», и солнечный луч, который врывается в окно «румяным громким восклицаньем»... Да что там говорить – кудесник!
***
А его чувство к женщине! Ещё на заре молодости полюбил «младшую фею» Амалию Лерхенфельд и, когда потом, на склоне лет, вновь встретил её (ему – шестьдесят семь, ей – шестьдесят два), в душе вдруг вновь вспыхнул давний огонь – и явились стихи, ставшие обворожительным романсом:
«Я встретил вас – и всё былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое –
И сердцу стало так тепло».
Строки, обращённые к Элеоноре, я уже приводил выше. А второй своей жене, Эрнестине, писал:
«Прости всему, чем сердце жило,
Что, жизнь твою убив, её испепелило
В твоей измученной груди».
И вдруг на склоне лет испытал, может быть, самое большое в своей жизни чувство – к Елене Александровне Денисьевой. Какие волшебные стихи возникли! Вот послушайте:
«О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!»
Или:
«Чему молилась ты с любовью,
Что, как святыню, берегла,
Судьба людскому суесловью
На поруганье предала».
Или:
«Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой».
Взятые вместе стихи составили «денисьевский цикл». Елена Александровна скончалась от чахотки, и несчастный Тютчев в чёрную годовщину обращался к ней:
«Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?»
***
В наш век, когда люди начисто разучились, да и вообще перестали писать письма, Тютчев тоже может дать каждому блистательный пример. Впрочем, не только сегодня, но и тогда, в позапрошлом веке, Аксаков с восхищением свидетельствовал, что весточки от Фёдора Ивановича «поражают воображение или оригинальной мыслью, или оригинальным оборотом речи, или изящным образом...»
Ну вот, например, к Трубецкой: «Милая, дорогая княгиня, ваши письма – это лепестки роз, которые, падая на мою голову, превращаются в пылающие уголья…» Не завидно, господа современники, способные ныне лишь на жалкие «эсэмэски»?
***
К тому же был он поэт-философ, старающийся осмыслить жизнь Вселенной. В движении мировой истории часто ощущал себя «обломком старых поколений». Однажды написал:
«Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!»
И как точно, как удивительно ёмко (недаром эти строки уж полтора века постоянно цитируют) сумел сказать о родимом Отечестве:
«Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить».
А я, оказавшись позднею порой на Стрелке, близ Ростральных колонн, непроизвольно вспоминаю:
«Нет искр в небесной синеве,
Всё стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится лунное сиянье».
Если же прихожу к стенам Лицея или Екатерининского дворца, в сердце тоже возникает не только Александр Сергеевич, но и Федор Иванович:
«Осенней позднею порою
Люблю я царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят».
Есть у него и такие строки:
«Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь».
Однако, уж к самому-то Фёдору Ивановичу Тютчеву это утверждение никакого отношения не имеет: его мысль никогда не оборачивается ложью, и строй его «таинственно-волшебных дум» неминуемо находит путь к нашему сердцу.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
