Лев Сидоровский: Вспоминая композитора Эдуарда Колмановского
10 января 2022
9 января 1923 года родился замечательный композитор Эдуард Савельевич Колмановский.
Он создал море волшебных мелодий. Ну, вспомните хотя бы вот эти:
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново!
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова!
Или:
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины,
Над ширью пашен и полей,
И у берез, и тополей…
Или:
За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит.
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.
Но себя никогда не выпячивал, и мы, к сожалению, об Эдуарде Савельевиче Колмановском знаем совсем мало. Интернет сообщает, что родился под небом Могилёва в еврейской семье и потом, став москвичом, учился в музыкальной школе и музыкальном училище имени Гнесиных. Затем - консерватория.
Поскольку мне лично с Эдуардом Савельевичем встретиться, увы, не довелось, здесь воспользуюсь воспоминаниями его сына. Сергей Эдуардович Колмановский:
«Путь отца к песне пролёг через классику. В это рассуждение вписывается одна деталь, которая раньше казалась мне лишь занятной. Отец – прямой потомок Феликса Мендельсона-Бартольди. Папина бабушка Этта – внучатая племянница великого композитора. В гнесинском училище он уже учился только по классу композиции. Затем была московская консерватория, класс Шебалина, затем эвакуация, свердловская консерватория, снова московская. Во время эвакуации папина судьба впервые показала свой непростой характер. Его маленькая сестрёнка, которой было поручено нести портфель со всеми отцовскими сочинениями, потеряла эту драгоценную ношу, так что продолжать композиторское образование Колмановскому было нелегко.
Из рассказов о жизни в Свердловске я запомнил только, что отцу приходилось спать на сундуке, про который его отчим говорил: прохвостово ложе. Знаю также, что за время отсутствия семьи комната с видом на вахтанговский театр оказалось занятой, как это часто тогда бывало, и по возвращении в Москву папе пришлось воевать за неё. Он вообще был борцом по натуре, но вот как обходиться со своими сочинениями в «открытом мире» он не знал, потому, что был сосредоточен на учёбе. По существу добился больших успехов: в Союз композиторов был принят ещё до окончания консерватории».
Его замечательный педагог, профессор Виссарион Яковлевич Шебалин, был достойным композитором, однако совершенно не признавал «лёгкого» жанра, пренебрежительно отзываясь даже о Исааке Дунаевском. Это стало одной из причин, по которой путь к песне Колмановского, а также других учеников Шебалина, впоследствии обратившихся к более демократичному музыкальному направлению, – Тихона Хренникова, Александры Пахмутовой, Оскара Фельцмана, оказался очень непростым...
Сергей Колмановский: «Самым значительным из папиных консерваторских сочинений мне представляется цикл романсов на стихи Роберта Бернса. Недаром некоторые из них взял в репертуар знаменитый тогда певец Анатолий Доливо. Папа долго находился под обаянием его творческой и человеческой индивидуальности. От этой музыки – простой, правдивой и пронзительной, пусть ещё и не вполне самостоятельной, буквально рукой подать до знаменитой Песни Шута из мхатовской «Двенадцатой ночи». Это если говорить о творчестве. Но, боже мой, какой же долгий и трудный отрезок жизни пролёг между двумя этими работами».
Окончив консерваторию, больше всего хотел работать с каким-нибудь театром. Но как получить желанное приглашение? Шебалин, ценивший его музыку, сразу сказал, что растерял все свои театральные связи. Конечно, сочинять не перестал, но ведь надо было на что-то жить, тем более что к тому времени уже женился и на свет появился сын.
Сергей Колмановский: «Мамин дядя Абрам сказал отцу: «Эдя, как вы можете так жить? Подумайте: каково ваше положение? Кто вы такой?». У папы были талоны на обед в ресторане «Нева», который днём превращался в столовую. С отчаяния он обратился к руководителю ресторанного ансамбля, репетировавшего вечернюю программу, с просьбой принять его в коллектив, если он специально для этого выучится играть на аккордеоне. Но узнав, какое у папы образование, тот решительно отговорил отца от этого безумия. Наконец, с помощью того же Шебалина, папа устроился музыкальным редактором на всесоюзное радио».
И в этом не было бы ничего губительного для творчества. Огромное большинство композиторов поначалу где-нибудь работают, пока не зарекомендуют себя настолько, чтобы можно было жить на вольных творческих хлебах.
Сергей Колмановский: «Но оказалось, что Эдуард Колмановский – редактор от Бога. До конца его жизни папины коллеги любили показывать отцу свою музыку, причём самых разных жанров, и высоко ценили его замечания. Папа буквально упивался этой работой, уверенно поднимался по служебной лестнице, несмотря на разгул борьбы с «космополитизмом». Однако за несколько лет почти ничего не написал, тем более что у него был ненормированный рабочий день. Денег всё равно не хватало. Казалось, с композиторством можно начать прощаться».
Однажды композитор Сергей Баласанян, под началом которого Колмановский работал, глядя в пол, сообщил, что руководство им недовольно из-за слишком интенсивной пропаганды композиторов-евреев. «Мне неловко об этом говорить. Поймите, Эдуард Савельевич, этот разговор – не моя инициатива. Мне навязали эту миссию, потому, что я сам не русский».
«Позвольте, – возразил Колмановский, – речь идёт о музыке или о национальности композитора? Ведь армянская музыка постоянно передаётся по радио, еврейская – никогда! И вообще справедливая национальная политика в музыке – это когда национальности композитора не придаётся никакого значения».
Сергей Колмановский: «Какую надо было иметь веру в справедливость, чтобы сказать такое в 50-м году, находясь на передовой линии идеологического фронта! И как отца должны были ценить, чтобы такое заявление осталось без последствий! И до конца жизни папа категорически отказывался выть по-волчьи, живя с волками. Тут имело место ещё и несовпадение в самом его характере. Он был борцом. Умел сосредоточиться на какой-то житейской проблеме, вникнуть в неё и сражаться за её решение до последнего. И в тоже время как-то сознательно отдалял себя от реальности. Понимая всю абсурдность советской действительности, пытался не дать ей подавить себя как личность, как мыслящую единицу.
В разгар дурацкой трескотни вокруг выдуманной Брежневым новой конституции негодовал: «Кто и когда выражал хотя бы малейшее недовольство уже существующим сводом законов?» Позже папа возмущался тем, что сестру Ростроповича, работавшую в оркестре филармонии, сразу после эмиграции Мстислава Леопольдовича сделали невыездной: «Её надо в первую очередь пустить на Запад, ведь у неё там брат!»
Конечно же, папа понимал логику властей, но мне бы, например, такие мысли и в голову не пришли. Ему трудно было найти единомышленника. Окружающие могли лишь посочувствовать папиной высокой, я бы сказал, недосягаемой наивности. Он всё время слышал: «Не будь наивным человеком» от домашних и коллег, которым иногда приходилось этой фразой прерывать папины неосторожные публичные высказывания. А он хотел верить в человека, «в него и больше ни в кого!», как поётся в одной из его песен. «Только куда они подевались, люди?!», – восклицал с горечью».
Наконец, пробил его звёздный час, когда вдруг получил предложение из МХАТа написать музыку к пьесе Шекспира «Двенадцатая ночь, или как вам угодно», которую ставил Павел Массальский.
Сергей Колмановский: «После выхода спектакля его стали наперебой приглашать практически все московские театры. Эта работа сблизила его с песней, до этого был преимущественно академистом. Знакомство с Владимиром Трошиным, исполнявшем роль Шута, тоже дало впоследствии всем известные художественные результаты. Наконец, одна из песен Шута стала исполняться и вне спектакля – в концертах, по радио, приучая общественность к словосочетанию «Эдуард Колмановский».
Этой такой грустной песней заканчивалась искромётная «Двенадцатая ночь», хотя Массальский долго сомневался, боялся, что после апофеоза песня не прозвучит. Но она ещё как прозвучала! Такая уж была в ней сила. И потом, на банкете, артисты пели исключительно её: «Дайте бедному шуту звёздочку вон ту!». А Трошин пел: «Дайте бедному шуту пять звёздочек – вон ту!»
Впоследствии на радио была записана сюита из музыки к «Двенадцатой ночи», а спустя некоторое время – совсем уж неслыханный случай! – отец получил письмо из музыкального издательства с предложением издать эту сюиту. Только через много лет, узнав, сколько композиторов безрезультатно обивают пороги музыкального издательства (тогда – единственного) с просьбой напечатать хотя бы одну песню, я понял, какого успеха достиг отец».
Ах, «Песня Шута» на стихи Павла Антокольского! Сколько раз, дорогой читатель, мы слышали её по радио. Помнишь?
Поздно ночью мы вдвоём
Грезим и поём,
Только каждый, только каждый о своём.
Отчего так быстро ночь
Улетает прочь?
И не хочет мне помочь,
А я не спал всю ночь,
Всю ночь, всю ночь.
Траля-ля-ля, траля-ля-ля,
Траля-ля-ля-ля-ля!..
И потом:
Дайте бедному шуту
Звёздочку вон ту,
А не то я в полном мраке пропаду.
Отчего сильна любовь
И волнует кровь,
Отчего я вспомнил вновь
Про старую любовь,
Любовь, любовь.
Траля-ля-ля, траля-ля-ля,
Траля-ля-ля-ля-ля!
Сергей Колмановский: «Эта музыка до неузнаваемости изменила жизнь отца, его творческую судьбу, повисла гигантской аркой над всем его нелёгким путём – в конце жизни он написал для детского музыкального театра, ныне носящего имя Наталии Ильиничны Сац, оперу «Двенадцатая ночь», где звучат и песни из мхатовского спектакля.
Вообще театральная музыка занимает в творчестве Эдуарда Колмановского никак не меньшее место, чем песня. Он с детства обожал театр. Окна квартиры, где он жил, выходили прямо на театр имени Вахтангова, где одной из ведущей актрис была жена его дяди Давида Колмановского – знаменитая тогда Валентина Вагрина. Так что у мальчика была возможность часто туда ходить.
Тем не менее, каждый такой выход был для него событием, праздником, вызывал волнение за несколько дней до спектакля. Благодаря необычайной восприимчивости отца к высокому искусству, эти впечатления зарядили его на всю жизнь любовью к театру, породнили с ним. Показательно, что в критический для отцовской творческой судьбы час, тоненькая цепочка его родственных и дружеских театральных связей спасла его, вывела к истокам будущей славы».
Он покинул радиокомитет, и возникла бурная песенная река. Сначала уже упомянутая «Я люблю тебя, жизнь» на стихи Константина Ваншенкина и по заказу Марка Бернеса, в которой открылось умение Колмановского говорить о «высоком» просто, без патетики, как бы размышляя вслух. Привычный, чеканный, маршевый ритм сплавлен с мягким мелодическим рисунком, полным сердечной теплоты.
Потом – тоже упомянутая выше на стихи Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны»: песня-манифест, призыв к миру, но без ораторского пафоса. Искренность, проникновенность строк поэта подчёркивается строгой, приближённой к естественной речи мелодией, суровым ритмом. Вслед за Бернесом песню записали многие. А в 1962-м победитель международного конкурса имени Чайковского Джон Огдон импровизацией на её тему заключил свой сольный концерт.
Смешно вспоминать, но в 1963-м Колмановского удостоили званием заслуженного деятеля искусств почему-то Бурятской АССР.
А с Марком Наумовичем Бернесом герой моего повествования вообще связан был крепко. Ну, вспомни, дорогой читатель вот это их суровое детище:
В ночи гудели печи не стихая,
Мой пепел ворошила кочерга.
Но, дымом восходя из труб Дахау,
Живым я опускался на луга.
Мне кое с кем хотелось расквитаться,
Не мог лежать я в прахе и золе.
Не мог в земле убитым оставаться,
Пока убийцы ходят по Земле…
А вот – на стихи Льва Ошанина – доброе, чуть ироничное:
Я летаю в разные края,
Кто же знает, где мы завтра будем.
Дождик привожу в пустыню я,
Солнце раздаю хорошим людям.
Почему, дружок, да потому
Что я жизнь учил не по учебникам,
Просто я работаю, просто я работаю
Волшебником, волшебником…
Или – на стихи Кайсына Кулиева:
Люди, не можем достичь мы предела,–
Лучшее слово и лучшее дело
Всё ещё впереди, всё ещё впереди.
Самая звучная песня не спета,
Самая лучшая девушка, где ты?
Всё ещё впереди, всё ещё впереди…
А вот – на стихи Инны Гофф – тонкое, проникновенное:
Опять расстаюсь я с тобою,
С любовью моей и судьбою.
Боюсь, что не выдержишь ты и заплачешь,
И я улыбаюсь тебе, и я улыбаюсь тебе.
Достался нам век неспокойный,
Прошли мы сквозь грозы и войны.
У смерти в гостях мы не раз побывали,
И я улыбаюсь тебе, и я улыбаюсь тебе…
И ещё – её же, но в исполнении Владимира Трошина, которую Бернес, увы, спеть уже не успел:
Я стать хотел твоей судьбою,
От неудач тебя храня.
Но мы прощаемся с тобою –
Прости меня, прости меня.
Себя раскаяньем не мучай,
Ни слова мне не пророня...
За то, что я не самый лучший,
Прости меня, прости меня!
Со своей будущей женой Тамарой Майзель познакомился ещё во втором классе. А в шестом, когда ему было тринадцать лет, а ей двенадцать, договорились пожениться, как только это будет возможно. Свадьба состоялась в сорок третьем. В сорок пятом родился Серёжа, который стал композитором. В пятьдесят шестом – Саша, который теперь – психолог. А Тамара Наумовна – филолог, кандидат наук – преподавала английский язык.
Его лирические песни отличал мягкий, свежий мелодизм. Например, в этой, на стихи Константина Ваншенкина, я до сих пор слышу голос Валечки Толкуновой:
За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит.
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.
Говорит: «Не плачь – забудешь!»
Хочет мама пригрозить.
Говорит: «Кататься любишь,
Люби саночки возить».
А в этой, из фильма "Большая перемена", на стихи Михаила Танича, совсем молоденькой Светланы Крючковой:
Кто ошибётся, кто угадает,
Разное счастье нам выпадает,
Часто простое кажется вздорным,
Чёрное белым, белое чёрным.
Мы выбираем, нас выбирают,
Как это часто не совпадает,
Я за тобою следую тенью,
Я привыкаю к несовпаденью.
А в этой, на стихи Евгения Евтушенко, – Людмилы Сенчиной:
Бежит река, в тумане тает,
бежит она, меня дразня.
Ах, кавалеров мне вполне хватает,
но нет любви хорошей у меня.
Традиции народной музыки, черты камерно романсового стиля у него сплавлены с современным музыкальным языком – как, например, в пленительном, на стихи того же Евтушенко, «Вальсе о вальсе», который так обворожительно исполняла Клавдия Ивановна Шульженко:
Вальс устарел –
Говорит кое-кто смеясь,
Век усмотрел
В нём отсталость и старость.
Робок, несмел,
Наплывает мой первый вальс.
Почему не могу
Я забыть этот вальс?
И ещё – она же:
Кто любит – тот верит,
кто верит – тот жив,
Я ставлю старинное танго.
И руки на плечи мои положив
Танцует со мной моя тайна.
А как задушевно Владимир Трошин пел в фильме, на слова Владимира Орлова, «Тишину»:
Ночью за окном метель, метель,
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель,
Ты не вспоминаешь обо мне.
Знаю даже писем не придёт
Память больше не нужна.
По ночному городу бредёт
Тишина.
И разве можно оставаться равнодушным, когда Сергей и Татьяна Никитины (правда, на свой лад) творят под гитару вот это, на стихи, Юрия Левитанского, воистину чудо:
– Что происходит на свете? – А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
И потом:
Месяц – серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!
В этом, казалось бы, внешне очень сдержанном человеке таилось огромное чувство юмора. Вообще-то юмор, гротеск, пародия свойственны, в основном, его театральной музыке, к сожалению, знакомой только старым московским театралам. Однако его шуткам «в миру» мы сегодня можем улыбнуться вместе.
Сергей Колмановский: «В детстве я шумно сопел при музицировании, и папа называл меня «композитор Сопен»… С отъездом на летний отдых его иногда задерживали в Москве дела, и, провожая нас с мамой, он перефразироровал свою песню: «МЫ служите, ВЫ нас подождём». Наиболее интенсивному поруганию подвергалась песня «Хотят ли русские войны»: Колмановского обвиняли в опошлении строгих и мужественных стихов Евтушенко тангообразными интонациями.
Поэтому, желая активизировать Евгения Александровича по песенной части, папа говорил: «Женя, ну дай же опошлить стихи».
Его ирония заражала и окружающих. Ошанин называл отца «крупным САЦиологом», потому что он много и плодотворно сотрудничал с Наталией Сац. Поскольку отец до конца жизни очень нравился женщинам (в силу его характера и понятий – как бы издали), Евтушенко каламбурил: « Эту в рай, а эту в ад отправляет Эдуард»… Когда моему брату Саше было 14 лет, он отправил из Сочи, где они с отцом отдыхали, длинное письмо в стихах оставшейся в Москве родне. А папа сделал к стихам такую приписку: «Дорогие! Читая сочинение моего сына, примите во внимание, что в остальном он неплохой мальчик».
Снова в памяти и сердце всплывают его песни… Вот – на стихи Льва Ошанина:
Этих слов забывать вы не смейте
Ни в пути, ни в беде, ни в огне.
Узник чёрного лагеря смерти,
Как молитву, шептал в тишине:
– Я вернусь к тебе, Россия!
Знаю, помнишь ты о сыне.
Брови русы, очи сини...
Я вернусь к тебе,
Я вернусь к тебе,
Я вернусь к тебе, Россия!
И эта грандиозная баллада – на стихи старого друга Кости Ваншенкина:
Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша,
Белеет ли в поле пороша иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алёша, Алёша, Алёша.
Стоит над горою Алёша, в Болгарии русский солдат.
А сердцу по-прежнему горько, по-прежнему горько.
А сердцу по-прежнему горько, что после свинцовой пурги
Из камня его гимнастёрка, его гимнастёрка.
Из камня его гимнастёрка, из камня его сапоги.
И эта, на стихи Владимира Солоухина, в которой – сама нежность:
Куда ни вёл бы путь неблизкий,
К какому б дальнему огню,
Я в сердце образ материнский,
Я образ родины храню.
Храню светло и молчаливо
Её от трав до самых звёзд...
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз.
И эта, на стихи Евтушенко, – про сибирскую речку Бирюсу:
До свиданья, белый город
С огоньками на весу!
Через степи, через горы
Мне на речку Бирюсу.
Только лоси славят в трубы
Там сибирскую весну,
Только валят лесорубы
Там ангарскую сосну.
Там, где речка, речка Бирюса,
Ломая лёд, шумит-поёт на голоса,
Там ждёт меня таёжная,
Тревожная краса.
А эту, на стихи Игоря Шаферана, про журавлёнка я, будь моя воля, вообще сделал бы гимном России:
Ушло тепло с полей,
И стаю журавлей
Ведёт вожак в заморский край зелёный.
Летит печально клин,
И весел лишь один,
Один какой-то журавлёнок несмышлёный.
Он рвётся в облака,
Торопит вожака.
Но говорит вожак ему сурово:
«Хоть та земля теплей,
А родина милей,
Милей – запомни, журавлёнок, это слово.
Запомни шум берёз
И тот крутой откос,
Где мать тебя увидела летящим;
Запомни навсегда,
Иначе никогда,
Дружок, не станешь журавлём ты настоящим».
У нас лежат снега,
У нас гудит пурга,
И голосов совсем не слышно птичьих.
А где-то там вдали
Курлычут журавли,
Они о Родине заснеженной курлычут.
Боже, сколько ещё написал он прелестных песен! И про то, что прежде «мужчины к барьеру вели подлецов», а теперь – «мужчины, мужчины, мужчины, вы помните званье своё?»; и про то, что, хоть и «стало грустно, ребята, без вас», но «вы служите, мы вас подождём»»; и про то, что «всё на свете могут наши мамы, только не умеют не стареть…» – впрочем, перечислять можно без конца…
В общем, он был в расцвете сил, всё было хорошо, но… случилось страшное: 15 января 1968 года в автомобильной катастрофе погибла его «любимая Тамарочка» вместе с композитором Александром Долуханяном, который был за рулём.
Сергей Колмановский: «Она чуть-чуть не дожила до их серебряной свадьбы… Папа тяжело и неизлечимо заболел. Его возвращение к жизни зависело от возвращения к творчеству, и поэтому было очень тревожно, когда на мой вопрос: «Ты работаешь или как?» отец отвечал: «Главным образом – или как». Но однажды прохрипел: «Царапаю кое-что». С тех пор и в новой своей мрачной полужизни, из которой он однажды даже пытался уйти, Эдуард Колмановский продолжал выполнять своё поручение.
Сейчас, я всё чаще мысленно обращаюсь к стихотворению, которое написал тогда про папу Константин Яковлевич Ваншенкин – «Его обуглила беда». Там удивительно точно определяется, в каком горьком тумане плавал тогда отец: «От радостей, но и от бед он заслонён своим страданьем»… Но он всё же смог найти в себе силы, сочинял и песни, и музыку для некоторых театров.
В самом конце жизни, как я уже упоминал, по заказу детского музыкального театра под руководством Наталии Ильиничны Сац создал оперу «Двенадцатая ночь» на либретто выдающегося русского поэта Давида Самойлова. В общем, вопреки злой воле, искалечившей папину жизнь, сумел написать всё, что ему было поручено».
Великого композитора, народного артиста СССР Эдуарда Савельевича Колмановского не стало 27 июля 1994 года. С той поры он вместе с Тамарой Наумовной на Введенском кладбище.
А я сегодня утром, поставив точку в этом очерке, над которым, не отрываясь, работал сутки, включил радио, и – как по заказу! – услышал Марка Наумовича Бернеса, который мне, по его же выражению, «рассказал» ещё одну задушевную песню своего верного друга:
По весне в вышине
Занимаются ранние звёзды.
Я иду в тишине
На знакомый мой перекрёсток.
Старый дом за углом –
Не могу на него наглядеться,
Помнит он о былом,
О далёком курносом детстве…
Да, говоря словами его же песни, Колмановский «просто работал волшебником»…
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
