Лев Сидоровский: По питерским адресам Виссариона Белинского

12 июня 2023

Публицист и критик Виссарион Григорьевич Белинский родился 11 июня 1811 года.

На невские берега он приехал в 1839-м. Блистательный публицист, чьи критические выступления на, казалось бы, узкие литературные темы всякий раз обретали огромный общественный, смысл, Белинский давно уже мечтал о Петербурге: культурная и общественная жизнь в северной столице была гораздо оживлённее, чем в Москве. Особенно привлекал молодого критика пушкинский «Современник». И надо же случиться такой удаче: именно из этого журнала, да ещё от самого Александра Сергеевича, получил предложение на постоянное сотрудничество! Увы, вскоре из Петербурга пришла горькая весть о гибели поэта.

Ещё целых три года понадобилось, чтобы, наконец, последовало приглашение из «Отечественных записок», от Краевского. Виссариону Григорьевичу было тогда двадцать восемь.

Его первый адрес в городе - на улице Марата. Тогда улица называлась Грязной, и в доме № 63 (до нынешних дней не сохранился, на его месте дом 70 б), жила мать Ивана Ивановича Панаева, который был с молодым критиком в добрых отношениях. Устроив друга, Панаев сразу же привёл его в редакцию «Отечественных записок», помещавшуюся на Невском, в доме Голландской церкви (сейчас дом № 20). Краевский нового сотрудника встретил тепло.

Казалось, всё складывалось великолепно. Да и сам город его тоже в тот день очень взволновал. «Я весь околдован, – признался Панаеву. – Стоит только взглянуть на Неву, как уже чувствуешь, что переносишься в какое-то волшебное царство». Однако вскоре это радостное возбуждение сменилось грустью, стал скучать по Москве, писал туда Боткину: «Сам город красив, но основан на плоскости, и потому Москва – красавица перед ним».

Главная же причина перемены в настроении заключалась в том, что официозный литературный Петербург встретил Белинского не очень приветливо. Почему? Да потому, прежде всего, что многие литераторы нового критика «Отечественных записок», острого и нелицеприятного, никого не щадившего ради истины, откровенно побаивались. Их бесило, что для этого молодого человека не существовало никаких авторитетов, что он смело нападает на литературную знать, не считаясь с самолюбием чопорных столичных авторов. И ведь какая при этом работоспособность: в одной только одиннадцатой книжке журнала за 1839-й – тринадцать его рецензий! Не случайно, встретив после выхода этого номера Панаева с Белинским, Булгарин язвительно спросил Ивана Ивановича: «Почтеннейший, бульдога-то этого вы привезли меня травить?»

Впрочем, своего отношения к Булгарину, Гречу, Кукольнику и подобным Белинский и не думал скрывать. Ни о каком сближении с ними не могло быть и речи. А вот к друзьям Пушкина, продолжившим начатое поэтом издание «Современника», поспешил сразу. С Жуковским и другими близкими Пушкину людьми чаще всего встречался у князя Одоевского, жившего тогда во дворовом флигеле дома Ланской на углу Мошкова переулка и Большой Миллионной, а позже – на Фонтанке, 35, у Аничкова моста. У Одоевского свиделся и с Гоголем, о творчестве которого еще в московском «Телескопе» писал, что после «Горя от ума» не знает «ничего на русском языке, что бы отличалось такою чистейшею нравственностью и что бы могло иметь сильнейшее и благодетельнейшее влияние на нравы, как повести г. Гоголя».

Жизнь в доме Панаевых стеснительного постояльца тяготила, скоро Белинский перебрался на Галерную улицу. Две плохо меблированные комнаты он снимал, вероятнее всего, на четвёртом этаже дома № 25 (по тогдашней нумерации). Однако и здесь из-за постоянного шума и разговоров, доносившихся из соседних помещений, работать было трудно. Следует новый переезд – на Большой проспект Петербургской стороны (точный адрес неизвестен). Увы, не повезло и на сей раз: квартира оказалась сырой, холодной, да ещё далеко от редакции. Очередное переселение – в деревянный дом на Моховой (теперь на этом месте – каменный, № 11). Далее – новые адреса.

Трудно было с жильём, не получалось вырваться и из тисков нужды, ибо денежные отношения с Краевским складывались совсем не так, как хотелось бы и как талантливый сотрудник мог ожидать. Приходилось постоянно искать дополнительные заработки. И среди всех этих и иных мрачных проблем – счастливое потрясение от встречи с Лермонтовым.

Их долгий разговор произошел на Садовой, в мрачном Ордонансгаузе, где поэт находился под арестом за дуэль с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом. «Глубокий и могучий дух! – сразу выразил своё впечатление Белинский Боткину. – Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого!»

Ещё одна радость – примирение, а после – большая дружба с Герценом: общение с такой выдающейся личностью, конечно же, не могло пройти для критика бесследно. К тому же возмужанию его ума, его сердца, его таланта способствовал сам Петербург. «Мне тяжело здесь... Никогда и нигде я так не страдал и не мучился, – говорил он, – но пребывание в Питере для меня необходимо. Петербург – та страшная скала, о которую больно стукнулось моё прекраснодушие. Здесь я не засну, не остановлюсь в покое и бездействии. Теперь я глубже чувствую жизнь, больше понимаю её противоречия».

Что ж, его перо будоражило умы современников. «За неимением у нас места бунтовать на площади Белинский бунтовал в журналах», – заметил Вяземский. А комендант Петропавловской крепости генерал Скобелев, встречая Виссариона Григорьевича, всякий раз «шутил»: «Когда же к нам? У меня совсем готов тепленький каземат. Специально для вас берегу».

Он писал, стоя за конторкой до тех пор, пока не немели пальцы. Писал не с холодной точностью летописца, но с яростной заинтересованностью и пристрастием бойца. Недаром же широко известно его восклицание: «Я в мире – боец!» Да – боец, революционер, трибун! По очень меткому выражению Герцена, в его «хилом теле обитала мощная душа гладиатора». Эту пламенную страсть «неистовый Виссарион» вносил в своё восприятие всех общественных и литературных явлений: Шекспир и Грибоедов, романы Жорж Санд и песни Беранже, сочинения Пушкина и стихотворения Лермонтова, повести Гоголя и творения молодых деятелей гоголевской школы вызывают в его душе бурю чувств, мыслей, страстей.

Вот, например, с какими словами обращался к Гоголю после того, как были убиты Пушкин и Лермонтов: «Вы у нас теперь один, и моё нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с Вашей судьбою; не будь Вас – и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества». Однако это не помешало ему, когда потребовал долг, обратить к Гоголю в связи с его «Выбранными местами из переписки с друзьями» слова, полные гнева. Гнева и всё же надежды: «Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях – я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идёт не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России».

Осенью 1842-го Виссарион Григорьевич поселяется на углу Невского и Фонтанки, в доме купца Лопатина. Пусть квартира не ахти какая, с входом по чёрной лестнице, но зато тут же и Краевский, и Панаевы, да и редакция близко. Сразу за Аничковым мостом – аптека, что для его слабого здоровья тоже весьма важно. Не так уж далеко по Невскому и до Эрмитажа, где бывал по нескольку часов, особенно задерживаясь в отделе фламандской живописи. И любимая Александринка почти под боком. «Театр! – с восторгом писал он в «Литературных мечтаниях».

– Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?»

Именно в этом доме, услышав от молодого Некрасова стихотворение «В дороге», Белинский, чуть не плача, обнял его: «Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?» Именно здесь прижал к своей груди молодого Достоевского, взволнованный повестью «Бедные люди»: «Да вы понимаете ль сами-то, что вы такое написали! Вы только непосредственным чутьём, как художник это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую нам указали?»

В этих стенах Виссарион Григорьевич писал статьи, сделавшие «Отечественные записки» самым читаемым журналом. Этому дому № 68 по Невскому проспекту не повезло: в дни фашистской блокады он был уничтожен вражеским огнём; потом, восстановленный ленинградцами и отмеченный в память о Белинском мемориальной доской, благополучно простоял до начала 2011-го, но был разобран, и ныне на его месте новодел. Красивый, почти полная копия оригинала, но всё же копия.

Однако всё мучительнее становилось Белинскому тянуть непосильную ношу, взваленную на него издателем «Отечественных записок». Не зря же в письме к Боткину горько признавался: «Я – Прометей в карикатуре: «Отечественные записки» – моя скала, Краевский – мой коршун».

И он решился на разрыв. Тем более что вдруг явилась возможность наконец-то связать жизнь с «Современником». С тем самым «Современником», что основан был Пушкиным, а теперь вот перешёл к Некрасову и Панаеву. Редакция помещалась на углу набережной Фонтанки и Итальянской, и Белинский, чтобы быть к ней поближе, даже переехал в соседний дом. Здесь ему работалось хорошо. Признавался в письме: «Я могу делать, что хочу. Вследствие моего условия с Некрасовым мой труд более качественный, нежели количественный».

Но болезнь наваливалась всё беспощаднее. Лечение за границей не помогло. Вконец измученный, он вынужден был к тому же снова менять жильё, теперь в последний раз. Новая квартира находилась в верхнем этаже деревянного двухэтажного флигеля на Лиговском канале, у Кузнечного переулка (на этом месте позже был выстроен один из самых больших доходных домов Петербурга, принадлежавший Перцову, против которого я прожил девять студенческих и последующих за ними лет). Прямо в окна заглядывали тополя, и Виссарион Григорьевич радовался этой зелени.

Увы, других поводов для радости почти не оставалось: началась пора жестокого цензурного террора, анонимный донос в Третье отделение ещё более усложнил дело. Белинский ожидал обыска, даже ареста. Что ж, жандармский офицер и несколько нижних чинов действительно заявились сюда с распоряжением об аресте. Но Виссарион Григорьевич уже умирал. Он не дожил трёх дней до своего тридцатисемилетия.

Некрасов писал:

«Белинский был особенно любим…
Молясь твоей многострадальной тени,
Учитель! Перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени!
В те дни, как всё коснело на Руси,
Дремля и раболепствуя покорно,
Твой ум кипел – и новые стези
Прокладывал, работая упорно...»

Похоронили «неистового Виссариона» на Волковом кладбище.

На фото: Виссарион Белинский. Литография В.Тимма по рисунку К.Горбунова. 1843.

Возрастное ограничение: 16+