Лев Сидоровский: Семьдесят шесть лет назад погибла Анна Франк
22 марта 2021
Это было в Амстердаме. Я шел вдоль очередного канала, на сей раз – по набережной Принсенграхт, и вдруг у подножия златоглавой Вестеркерк (по нашему – Западной церкви) повстречал изваянную в бронзе девочку. На низеньком пьедестале значилось: «Anne Frank». Боже мой! Ее обжигающий душу дневник я прочел, наверное, еще полвека назад. Там, кстати, было и про звон колоколов вот этой самой Вестеркерк, который девочка часто слышала из расположенного поблизости своего убежища... Оно, действительно, оказалось через нескольку шагов, в доме под номером 263. Пройдя «сквозь» книжный шкаф, который тогда служил закамуфлированной дверью в укрытие, а потом поднявшись по крутой лестнице, очутился я в ее комнатке. Огляделся: на стене – фотографии голливудских киногероев, которые Анна вырезала из журналов. Рядом – географическая карта, на которой ее отец отмечал продвижение высадившихся в 1944-м на французский берег союзнических войск...
Отца звали Отто. Преуспевающий коммерсант из Франкфурта-на-Майне, где его предки жили с XVII века, в 1933-м, спасаясь от пришедших к власти нацистов, перебрался с семьей в Амстердам. Но в мае 1940-го гитлеровцы оказались и здесь. Евреев, по сути, поселили в гетто. Об этом времени Анна потом напишет: «После сорокового года жизнь пошла трудная. Сначала война, потом капитуляция, потом немецкая оккупация. И тут начались наши страдания. Вводились новые законы, один строже другого, особенно плохо приходилось евреям. Евреи должны были носить жёлтую звезду, сдать велосипеды, им запрещалось ездить в трамвае, не говоря уже об автомобилях. Покупки можно было делать от трёх до пяти и притом в специальных еврейских лавках. После восьми вечера нельзя было выходить на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было ходить в кино, в театр – никаких развлечений. (...) Евреям нельзя было ходить в гости к христианам. Ограничений становилось всё больше и больше. Вся наша жизнь проходит в страхе».
С июля 1942-го евреев стали вывозить в так называемые «рабочие лагеря на Востоке». Многие уже понимали, что это – смерть. И когда в том же месяце старшая сестра Анны, Марго, тоже получила повестку с требованием – явиться для отправки в «рабочий лагерь», вся семья Франк перебралась в заранее подготовленное убежище. Им стало нежилое помещение в пустом складе на заднем дворе уже не действующей фабрики по производству добавок к джемовым смесям, где прежде Отто Франк был директором. Вход замаскировали под шкаф с документами. К счастью, были знакомые голландцы, которые, несмотря на опасность лично для себя, этим добровольным невольникам стали помогать...
Итак, вместе с Анной здесь находились отец Отто, мама Эдит Холландер, сестра Марго. К ним присоединилась еще одна семья, беженцы из Оснабрюка: Герман ван Пельс, его жена Августа и сын Петер. А вскоре появился восьмой житель – дантист Фриц Пфеффер...
В общем, совсем не случайно свой дневник, который начала вести в день тринадцатилетия, девочка назвала «Het Achterhuis», то есть – «В заднем доме», что в русской версии стало «Убежищем». Обращаясь как бы в письмах к вымышленной подруге Кити, она день за днем рассказывала обо всём, что с ней и другими участниками заточения происходило...
«12 июня 1942 года. Надеюсь, что я все смогу доверить тебе, как никому до сих пор не доверяла. Надеюсь, что ты будешь для меня огромной поддержкой».
«9 октября 1942 года. Сегодня у меня очень печальные и тяжёлые вести. Многих евреев – наших друзей и знакомых – арестовали. Гестапо обходится с ними ужасно. Их грузят в теплушки и отправляют в еврейский концлагерь Вестерборк. Это – страшное место. На тысячи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в бараках все спят вповалку: мужчины, женщины, дети. Убежать невозможно. Заключённых из лагеря сразу узнают по бритым головам, а многих – и по типично еврейской внешности. (...) Что за народ эти немцы! И я тоже когда-то принадлежала к ним. Но Гитлер давно объявил нас лишёнными гражданства».
«13 января 1943 года. Происходит что-то ужасное. Днём и ночью несчастных людей увозят и не позволяют ничего брать с собой – только рюкзак и немного денег. Но и это у них тоже потом отнимают! (...) И среди христиан растет тревога: молодёжь, их сыновей, отсылают в Германию. Везде горе».
Про Вестерборк я в Амстердаме узнал, когда, отклонившись от традиционных туристских маршрутов (вообще всегда их избегаю), на площади Мейстер-Виссерплейн, рядом со старой синагогой, увидел бронзового «Докера». Именно докеры, первыми среди здешних рабочих, устроили здесь в феврале 1941-го стачку против депортации местных евреев в этот самый проклятый Вестерборк... Потом оказался я в бывшем здании Еврейского театра, куда перед отправкой в Вестерборк несчастных сгоняли. Там теперь горит Вечный огонь, озаряя выбитое в металле имя каждого из девяноста пяти тысяч, прошедших через этот ад. Причем реставрировали здесь только фасад и фойе, а разрушенный – без крыши, с обгоревшей кирпичной арьерсценой – зрительный зал оставили как памятник погибшим... И другой памятник, который – через дорогу, в маленьком Вертхеймпарке, установленный в память об этих жертвах, завершивших свой мученический путь в печах Освенцима, потряс меня тоже. Ну представь, дорогой читатель: прямо на земле, в рамах, под стеклом, – битые зеркала (каждый осколочек – как уничтоженная человеческая жизнь!), в которых отражаются плывущие по небу облака... Наверное, это вообще самый простой, самый выразительный и самый печальный на всей Земле монумент, посвященный жертвам Второй мировой...
Вероятно, Анна могла бы стать талантливой писательницей или журналисткой: она видела всё обостренным детским зрением, а ее мышление подростка поражает глубиной трагического мироощущения. Порой ее записи в дневнике – это практически вопросы ко всем нам, а если брать выше, то – к самому Богу: «Кто обрушил на нас это? Кто отделил нас, евреев, от всех остальных людей, чтобы мы так страдали?.. Если мы выдержим все страдания и если останутся еще евреи, когда всё это кончится, из всеми проклятого народа они станут образцом для подражания...»
Она наивно надеялась, что мир по достоинству оценит всё, перенесенное еврейским народом в годы Холокоста. Хотя, воспитанная в ассимилированной семье, Анна думала и писала не только о евреях, а о людях вообще: «Человек оценивается не по его богатству или власти, а по его характеру и доброте. Если бы только люди стали развивать в себе доброту...»
Вряд ли она читала Достоевского или Толстого. И, тем не менее, в условиях, когда каждый день мог оказаться последним, раз за разом не просто описывала весь ужас вот такого своего существования, но еще пыталась найти ответы на вопросы, которые веками волнуют всю мировую литературу и философию: что есть человек и каково его предназначение?
Почему особенно девочки такого возраста в трагических обстоятельствах ведут дневники, которые потом становятся бесценными документами – свидетельствами эпохи? Наверное, потому, что именно девочкам-подросткам свойственно обостренное чувство несправедливости и страдания. Когда же поделиться этими мыслями не с кем, - возникает дневник, куда записывается все, даже самые интимные переживания:
«7 января 1944 года. Неделю назад, нет, даже вчера, если бы меня кто-нибудь спросил, за кого я хотела бы выйти замуж, я сказала бы: "Не знаю". А теперь я готова крикнуть: "За Петера! Только за Петера! Я люблю его всем сердцем, всей душой, безгранично».
«7 марта 1944 года. Вечером, когда, лёжа в постели, я заканчиваю молитву словами: "Благодарю Тебя за всё хорошее, милое и прекрасное", – во мне всё ликует. Я вспоминаю всё "хорошее": наше спасение, мое выздоровление. Потом – всё "милое": Петера и то робкое, нежное, до чего мы оба еще боимся дотронуться, то, что ещё придёт, – любовь, страсть, счастье. А потом вспоминаю всё "прекрасное", оно – во всём мире, в природе, в искусстве, в красоте, – во всём, что прекрасно и величественно».
«16 апреля 1944 года. Меня впервые поцеловали!.. Мне было так хорошо, так чудесно, я не могла сказать ни слова, только наслаждалась этой минутой. Он немного неловко погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу».
Это счастливое чувство, словно солнышко, окрасит в дневнике все последующие страницы. А еще в июле ей будет радостно оттого, что «высадка союзников идёт отлично». И еще будет ликовать потому, что «на Гитлера совершено покушение, и не каким-нибудь "еврейским коммунистом" или "английским капиталистом", нет, это сделал генерал благородных немецких кровей, граф, да к тому же и молодой!..» Девочка очень ждала Победу, возвращение мирной жизни, когда она снова сядет за школьную парту, но каким-то обострённым чувством ощущала вероятность и совсем иного финала: «О -ля-ля, не хочу опережать события...»
Ей хотелось быть достойной того, что она считала идеалом человека. Но разве можно самого себя считать идеалом? И она мучила себя вопросом: «Как мне стать такой, какой я могла бы быть, если бы в мире... не было других людей?»
Эта, от 1-го августа 1944-го, запись в дневнике – самая последняя. Потому что 4-го августа по доносу подонка (который за каждого выданного еврея получал семь с половиной гульденов) обитатели убежища были схвачены и отправлены сначала в тот самый Вестерборк, потом – дальше...
Судьба семерых закончилась трагедией: пятеро (среди которых – и любимый ее Петер) погибли в газовой камере Освенцима, а оказавшиеся в Берген-Бальзене Анна и Марго – от страшного истощения и эпидемии тифа. Это случилось 12 марта, совсем незадолго до освобождения лагеря англичанами...
Чудом выжил лишь Отто Франк. Возвратился в Амстердам, где соседи передали отцу записи дочери, которые сохранились благодаря… жадности гестаповцев: из разрушенного убежища они тащили разное барахло, а бесценную тетрадку просто бросили на пол...
«Дневник Анны Франк» был издан в 1947-м и переведён почти на семьдесят языков. Тогда чувства многих его читателей с особенной болью выразил Илья Эренбург: «За шесть миллионов говорит один голос – не мудреца, не поэта – обыкновенной девочки. Шесть миллионов ни в чём не повинных людей погибли. Один чистый детский голос живёт: он оказался сильнее смерти...»
Потом об этой девочке, оказавшись в Киеве у кровавого Бабьего Яра, думал и Евгений Евтушенко:
Мне кажется —
я — это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в тёмной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идёт.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход…
Вот почему в моем сердце две девочки: одна – из Амстердама, другая – из Ленинграда. Ведь дневник Тани Савичевой на листках отрывного календаря, в котором всего девять коротеньких записей о гибели в блокадном городе всей ее семьи, точно также на века стал пронзительным приговором проклятому фашизму...
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
