Лев Сидоровский: Шестьдесят восемь лет назад был арестован Лаврентий Берия

26 июня 2021

Холодное лето пятьдесят третьего. По моему ощущению, знаменитый фильм, где в последний раз снялся Анатолий Дмитриевич Папанов, был назван пронзительно точно: во всяком случае, лично для меня лето 1953-го – отнюдь не в смысле погодных аномалий – выдалось очень холодным. Впрочем, как и предыдущее, 1952-го...
В тот год, закончив школу с золотой медалью, о чём меня торжественно известил директор, я спустя неделю, на выпускном вечере, вынужден был довольствоваться серебряной. Как выяснилось, гороно нам выделило лишь одно «золото», и оно, естественно, было присуждено Борьке Баженову, чей отец наставлял партактив Иркутска насчет марксизма-ленинизма.
Желая выучиться непременно на журналиста, отправился за пять тысяч километров, в Москву. Но там быстро выяснилось: никому я со своей медалью в столице не нужен. Сначала меня не пожелали даже выслушать в МГУ, потом – в Полиграфическом, Педагогическом, Архивном... Однажды, с отчаяния оказавшись у дверей Института тонкой химической технологии, прочёл объявление о дополнительном приёме медалистов, которые срочно (только сегодня!) должны пройти собеседование по химии. Поскольку этот предмет знал здорово (и сейчас могу, например, наизусть перечислить атомные веса всех химических элементов, которые мы тогда изучали), в нужный кабинет ринулся, не раздумывая, и там на все вопросы ответил легко. В самом конце нашего диалога уже подобревшая экзаменаторша спросила: «Почему слово "бензол" мы обычно произносим в единственном числе, а "ксилолы" – во множественном?» «Ну, это же элементарно! – Воскликнул я. – Потому что, в зависимости от взаимного расположения в бензольном кольце двух групп CHз (четыре уголочка там пустые), существуют орто-ксилол, пара-ксилол и мета-ксилол. А у бензола CH – всегда на одном месте, в каждом из шести уголков». «Кто вас учил химии?» – улыбнулась экзаменаторша. «Владимир Захарович Коган». – «Напишите Владимиру Захаровичу, что он отличный педагог. Ваши знания устраивают меня вполне. Надеюсь, администрация возражать не станет тоже...»
Однако назавтра в списках принятых себя не обнаружил. Что ж, возглавлявший МИТХТ профессор Павел Игнатьевич Зубов, к которому только через сутки сумел пробиться на приём, объяснил сей казус открытым текстом: «Лев И-са-ич... Лев И-са-ич... Что-то многовато развелось у нас Львов И-са-и-чей...» Вскочив со стула, я хрипло выдавил: «Ну и сволочь же вы, извините за выражение...» А он в ответ рявкнул: «Вон отсюда!»
Вернувшись в Иркутск, поступил в тамошний Университет, на химфак, где снова учился без единой четвёрки. Жили мы бурно, и, в частности, был у меня драмкружок, где в классическом водевиле Ленского «Лев Гурыч Синичкин» репетировал эксцентрическую роль Борзикова. Этим весельем хотелось заглушить внутреннюю тревогу, потому что в стране уже яростно боролись с «врачами-убийцами» и стояли наготове эшелоны для вывоза всех евреев куда-то в очень дальние края...Потом хоронили Сталина: студентов выстроили на ледяном поле стадиона «Авангард», который каждой зимой превращался в огромный каток. Мы мерзли на мартовском ветру, слушая трансляцию с Красной площади: Берия клялся в продолжении дела Иосифа Виссарионовича, а Молотов всхлипывал...Было муторно от вопроса, который стучал в висках: «Как всё теперь обернется?»
Но через месяц Берия вдруг закрыл «дело врачей». Причём впервые было объявлено, что против обвиняемых использовались «незаконные методы следствия». Потом произошли другие удивительные перемены. В общем, наша жизнь продолжалась, и молодость брала своё...
Однако мысли насчёт журналистики покоя не давали всё равно. О своих терзаниях поведал декану. И возвратил он мне, по секрету от всех, мой «аттестат зрелости», взяв взамен копию: мол, поступишь на свою «журналистику» – хорошо; снова не получится – продолжай здесь заниматься химией... И отправил я документы в Ленинградский университет, рассуждая так: «Моё заявление придёт туда раньше всех, в начале апреля, и это сыграет решающую роль...»
Документы ушли с «уведомлением о вручении», и через пару недель я получил официальное сообщение: мои «бумаги» по месту назначения поступили 5 апреля. Потом была сессия и долгое ожидание известий из приёмной ЛГУ. Посылал телеграмму за телеграммой, в ответ – молчок...
Чтобы хоть как-то отключиться, отправился в поселок МальтА (его название, в отличие от знаменитого средиземноморского острова, звучало именно так, с ударением на последнем слоге), где на берегу лесного озера прежде было очень уютно. Увы, в то лето отдых не получился, потому что объявленная недавно уголовникам «бериевская» амнистия сделала жизнь там невыносимой: эшелоны с головорезами двигались по сибирской магистрали на запад, и бывшие зеки, высаживаясь по дороге (на нашей станции Мальта тоже), сеяли вокруг ужас. Вспомни тот самый фильм Александра Прошкина, и ты сразу всё ощутишь...
И вдруг 10 июля радиорупор, укреплённый на сосне, произнёс невероятное: на днях состоялся Пленум ЦК, который после доклада Маленкова о преступных и антигосударственных, «в интересах иностранного капитала», действиях Берии, вывел Лаврентия из состава ЦК и вообще отобрал у него партбилет!
Конечно, я тогда и понятия не имел, что всё это случилось еще 26 июня, а заварилось – много раньше. Когда Берия произносил речь на похоронах Сталина (вполне возможно, стараниями Лаврентия Павловича и укокошенного), он уже в новом правительстве возглавлял министерство внутренних дел (куда отныне входила и госбезопасность) и одновременно являлся первым заместителем председателя Совета Министров СССР Маленкова. В общем, фактически был главным претендентом на единоличную власть в стране. Его дальнейшие (молниеносные!) инициативы ошеломляли: после закрытия «дела врачей» и амнистии, освободившей почти полтора миллиона человек, наступила реабилитация уничтоженного (по указанию Сталина, Абакумова и Цанавы) Михоэлса, а также всех, осуждённых по «делу авиаторов» (наркома Шахурина, командующего ВВС Новикова и других). Тут же стали возвращать на родину незаконно выселенных по «мингрельскому делу». Одновременно Берия предложил «пересмотреть изданные за последние годы указы и постановления, противоречащие советскому уголовному законодательству и предоставившие Особому совещанию широкие карательные функции». К тому же подписал приказ, который запрещал применять «изуверские методы допроса». Он выступил за сокращение расходов на военные нужды, замораживание дорогостоящих «великих строек социализма», добился начала переговоров о перемирии в Корее, попытался восстановить отношения с Югославией. После начала антикоммунистического восстания в ГДР предложил взять курс на объединение Восточной и Западной Германий в «миролюбивое буржуазное государство»...
Вполне понятно, что такой реформаторский пыл Лаврентия Павловича его соратников встревожил весьма. Уж не знаю, осознавали ли они, что за преступления, совершённые в сталинскую эпоху, Берия был ответствен едва ли в значительно большей мере, чем Маленков, Молотов, Ворошилов, Хрущёв, Булганин и все другие, вплоть до Ягоды и Ежова. Ну, а моральные принципы коварного Лаврентия были не очень многим ниже, чем у его товарищей по партийному руководству). Главное, что их наверняка мучило: Берия был среди них самым информированным, имеющим подробное досье на каждого! Его боялись и ненавидели. Так в борьбе за власть состоялся сговор Хрущева с Маленковым, к которым присоединились министр вооруженных сил Булганин, маршал Жуков и ряд членов Президиума ЦК. Было тайно объявлено, что Берия планирует провести государственный переворот и арестовать Президиум в Большом театре, на премьере оперы Шапорина «Декабристы».
И 26 июня в кабинет Маленкова, где этот самый Президиум ЦК заседал, вдруг вошёл Жуков, а с ним Москаленко, другие генералы, в руках – пистолеты: «Берия, встать! Вы арестованы!».
Его связали и увезли в бункер штаба Московского округа ПВО. Оттуда он ежедневно строчил своим бывшим сподвижникам покаянные письма. Но те к мольбам оставались глухи. И на пленуме ЦК, который заседал со 2 по 5 июля, дружно назвали узника прохвостом, провокатором, преступником, «организатором необоснованных репрессий», агентом английской разведки и «морально разложившийся личностью».
И только после этого мы обо всём случившимся услышали по радио и прочитали в газетах. Конечно, люди были рады, потому что, наверное, для каждого жителя Страны Советов Берия давно стал символом постоянной личной угрозы превратиться в лагерную пыль. Ну а я ещё вдобавок тогда подумал: «Может, теперь-то, когда Лаврентий – за решёткой, учиться на журналиста позволят».
Наконец, 2 августа, телеграмма: «Ваши документы до 1 августа не получены, в приеме отказано. Председатель приёмной комиссии Рогачёв». Как же так? Вот ведь уведомление: документы пришли в ЛГУ 5 апреля. Спешно телеграфировал в ответ: «Произошло явное недоразумение. Выезжаю».
Все семь дней пути до Москвы на станциях из вагона было не выйти. Потому что как раз перед нами следовал эшелон с амнистированными, которые во время стоянок устраивали на вокзале настоящий террор. Например, однажды вырвали из рук мужа жену, уволокли в свой «скотовоз» и минут через сорок выбросили на перрон в страшном виде...
В Ленинграде, кинув чемодан в камеру хранения, сразу рванул по Невскому на Васильевский, к зданию бывших «Двенадцати коллегий», а там в канцелярию, где добрая женщина, узнав о моих мытарствах, вопреки «корпоративным» правилам, понимая, что рискует, выписала справку: «Документы получены 5 апреля». С драгоценным документом, заверенном печатью, на истфак, где располагалась приёмная комиссия. Длиннющая очередь. Наконец, вот он – Рогачёв. Показываю подписанную им телеграмму и справку: «Зачем солгали?» Ничего не желая объяснять, он отрезал: «Много хочешь знать. Ленинградский университет для тебя закрыт».
И начал я ходить по инстанциям... Где только не был: в горкоме и обкоме ВЛКСМ, кабинете представителя министерства культуры (в тот год именно оно занималось высшим образованием) товарища Опарина, горкоме КПСС... Везде выслушивали, смотрели справку, телеграмму, вроде, возмущались, обещали помочь – и на этом всё заканчивалось... Наконец, потеряв всякую надежду, уже в последних числах августа, снова пробился через мощную пропускную систему Смольного к инструктору вузовского отдела обкома Масловскому. Он тоже посочувствовал, попросил позвонить на следующий день. Без особой надежды звоню – и вдруг: «Договорился с ректором Университета Александровым о том, что Александр Данилович вас примет 31-го, в 12.00. Желаю успеха».
Неужели обком помог?!
И вот я у Александрова. Академиком молодой ректор тогда ещё не был, но как профессор-математик знаменит был очень. К тому же мастер спорта СССР по альпинизму! Он и говорил со мной сначала про горы, потом про «запрещённых» Есенина и Достоевского: мол, когда наше «дурачьё» в правительстве достойных литераторов народу наконец возвратит? В общем, очаровал меня полностью! К тому же на прощанье весело молвил: «Спокойно отправляйтесь завтра на занятия, а вопрос ваш мы решим через пару дней».
Хожу на занятия – день, другой, третий... На общих, для всего потока, лекциях чувствую себя более-менее нормально, тем более что там не только будущие журналисты, но и все филологи-первокурсники (для подготовки журналистов тогда существовало лишь отделение филфака), а вот на семинарских занятиях – неуютно: ни в каких списках не значусь, выгляжу этаким «вольнослушателем» со стороны. Минуло ещё дня три – из ректората никаких известий. Уже первокурсников назначают на стипендию – всех, кроме меня... Снова – в приёмной ректора: «Можно встретиться с Александром Даниловичем?» – «Нельзя. Улетел в Рим, на два месяца». – «А как же я? Где мои документы?» – «Сданы в архив». Потрясённый очередным вероломством, прошу «вернуть бумаги». Их приносят. И я отправляюсь в Москву, «за правдой».
В столице прямо с вокзала – в министерство культуры. Пробился к самому министру Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко. До войны он был первым секретарем ЦК в Белоруссии, в войну – начальником Центрального штаба партизанского движения, а сейчас, переброшенный «на культуру», одновременно являлся секретарем ЦК КПСС. Едва дослушав, Пономаренко вынес вердикт: «Отправляйся на улицу Жданова, в Главное управление высшего образования. Скажи, что я – за».
Бегу туда. Становлюсь в огромную очередь. Уже под вечер попадаю к клерку, который внемлет моему монологу очень рассеянно. Однако упоминание о том, что «министр Пономаренко – за», его встрепенуло. Протянул несколько чистых листов: «В коридоре есть стол. Опишите всё подробно». Через полчаса заношу рукопись. Он: «Спасибо. Ответ будет завтра».
Ходил туда, день за днём, неделю и всё слышал: «завтра». Впрочем, в подобном ожидании был тут не одинок. За то время мы крепко подружились. Славные мальчики, славные девочки, которых страна не допускала, в основном «по пятому пункту», к высшему образованию. Как часто вспоминал их потом, невольно сравнивая с теми, кто попал в ЛГУ без всяких проблем и порой без малейшего желания хоть чему-нибудь в университетских стенах обучиться...
Наконец вызывают меня и одновременно ещё двоих. Стоим втроём, в ряд (если слева направо, то я – последний), как на эшафоте. Помню, я даже глаза закрыл. И слышу, как удары хлыста: «вам отказано»; «вам отказано»; «вы будете учиться». Открываю глаза: «Кому это? Кто будет учиться? Я? Неужели – я?!» Конечно, горько за поникших рядом ребят, за их враз рухнувшую мечту, но голова всё равно идёт кругом, и я воплю: «Значит, могу сегодня возвращаться в Ленинград?!» – «Не сегодня, – отвечают, – а завтра, когда получите у нас направление на учёбу». Шатаясь, словно пьяный, выхожу на улицу и ловлю ртом тёплые дождинки. Вечером оказываюсь на Красной площади, а там салют, потому что сегодня, 16 сентября, день танкиста. Я люблю танкистов, но сейчас мне кажется, что и эти залпы, и этот фейерверк в честь моей победы!
А послезавтра, 18-го, утром, опять-таки прямо с поезда, я вхожу в ректорат ЛГУ и небрежно вынимаю из кармана фирменный бланк Главного управления высшего образования, на котором значится: «Зачислить с 1 сентября с.г. на отделение журналистики филологического факультета...» И все в ректорате, кто ещё неделю назад смотрели на меня ледяным взором, теперь начинают якобы лучиться счастьем: «Надо же! Добился! Какой молодец!..»
Потом я иду на истфак, разыскиваю доцента Рогачёва и победно хохочу в его бесцветное лицо...
Так для меня закончилось «холодное лето пятьдесят третьего». И началось студенчество: лекции, семинары, выпуск стенгазеты «Журналист», спектакли нашей знаменитой университетской «драмы», любимые «капустники»... А ещё в ту первую осень вместе со всеми распевал я на мотив старой песенки «Горят костры далёкие» вот такое:
«Лаврентий Павлыч Берия
Не оправдал доверия.
Он за тюремной дверию
Шагами землю меряет...»
О том, как движется следствие, газеты ничего не сообщали, но эта тема нас волновала:
«Впадал он часто в крайности,
Не знал коллегиальности,
И вот, как полагается,
Сидит сердешный мается...»
Особенно много было слухов о его сексуальной ненасытности. Позже мы узнаем, что в сорока томах следственного дела Берии фигурировала 221 потерпевшая, в том числе – девочка-семиклассница (это только те, кто согласились дать показания); что в сорок третьем году нарком внутренних дел переболел сифилисом; прочитаем в мемуарах кинозвезды далёких лет Татьяны Окуневской про насильника в пенсне и с маршальскими погонами. А её супруг, известный писатель, лауреат Сталинской премии Борис Горбатов, будучи «в курсе», не посмел даже возмутиться...
«Лаврентий Павлыч Берия
Имел любовниц серию
И сеял колоссальную
Вражду национальную...
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентья Павлыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча».
Пройдёт меньше четырёх лет, и Климент Ефремыч с Вячеславом Михалычем, недовольные Хрущёвым, войдут в «антипартийную группу». Впрочем, не очень-то уже соображавший Ворошилов – в отличие от Маленкова, Молотова, Кагановича «и примкнувшего к ним Шепилова», а также Булганина, Сабурова, Первухина – сумеет отмазаться...
Наконец, за неделю до Нового года, партия и правительство нас известили, что 23 декабря дело Берии рассмотрело специальное судебное присутствие Верховного суда СССР под председательством маршала Конева. Сейчас-то я понимаю, что преступник был обвинён и в тех деяниях, к которым отношения не имел. Ну, например, такая чушь: «шпионаж в пользу Великобритании». Или: «стремление к ликвидации Советского рабоче-крестьянского строя, реставрации капитализма и восстановлению господства буржуазии». Впрочем, и действительных его кровавых прегрешений для суровых выводов было более чем достаточно...
Их всех (кроме Берии, ещё шестерых сообщников - Меркулова, Деканозова, Кобулова, Гоглидзе, Мешика, Влодзимерского) приговорили к смертной казни и расстреляли в тот же день.
Спустя годы мой старый друг Антон Владимирович Антонов-Овсеенко, чей знаменитый отец был уничтожен Берией в 1939-м, да и сам «сын врага народа» с избытком хватил от Лаврентия Павловича лагерного лиха, а после – на основании строго проверенных фактов – написал о палаче очень сильную книгу, поведал мне, как негодяя казнили.
...Это произошло в бункере штаба МВО. С Берии сняли гимнастёрку, оставив белую нательную рубаху, скрутили верёвкой сзади руки и привязали к крюку, вбитому в деревянный щит. Щит предохранял присутствующих от рикошета пули. Прокурор Руденко зачитал приговор. Берия: «Разрешите мне сказать...» Руденко: «Ты уже всё сказал». Военным: «Заткните ему рот полотенцем». Командующий Московским военным округом генерал армии Москаленко – Юферову: «Ты у нас самый молодой, хорошо стреляешь. Давай». Генерал-полковник Батицкий достал из кобуры парабеллум: «Товарищ командующий, этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил. Разрешите мне». Руденко: «Прошу привести приговор в исполнение». Батицкий вскинул руку. Над повязкой сверкнул дико выпученный глаз, второй Берия прищурил. Батицкий нажал на курок, пуля угодила в середину лба. Тело повисло на веревках. Казнь свершилась в присутствии маршала Конева и тех военных, которые арестовали и охраняли Берию. Врач засвидетельствовал факт смерти.
Когда в крематории исполнители заключительного акта задвинули труп в пламя и прильнули к стеклам печи, то невольно вздрогнули: тело их кровавого начальника на огненном подносе вдруг задвигалось и постепенно стало садиться. Позже выяснилось, что обслуживающий персонал забыл перерезать сухожилия, которые под воздействием высокой температуры начали сокращаться. И всем почудилось, что в адском пламени мёртвый палач ожил...
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск-Петербург