Мифология современного города
19 ноября 2017
Демограф и историк Константин Григоричев, по его собственному признанию, имеет «богатую миграционную биографию».
Он родился в Челябинске. Потом семья переехала в Воткинск, где отец работал на секретном заводе. Детство и школьные годы прошли в Павлодаре. Вуз и аспирантуру окончил в Барнауле. Затем Константин Вадимович три года работал в университете в Караганде (Казахстан).
С конца 2006 года его жизнь связана с Иркутском: был начальником отдела стратегического планирования в мэрии города, затем несколько лет трудился в фонде регионального развития Иркутской области с Алексеем Козьминым. С 2008-го работал в Межрегиональном институте общественных наук Иркутского госуниверситета административным директором, в 2012-м стал начальником научно-исследовательской части ИГУ. Параллельно с 2010 года читает лекции по демографии и регионалистике на историческом факультете.
– Константин Вадимович, базовое образование у вас историческое?
– Педагогическое. Я окончил исторический факультет Барнаульского государственного педагогического университета по специальности «история и социально-правовые дисциплины». Это была еще советская специальность, готовили учителей истории и обществознания.
– А ваши научные интересы оказались на стыке истории, социологии и демографии…
– Кандидатскую диссертацию я защищал по исторической демографии, исследовал, как изменялось население Алтайского края с середины 1940-х до конца 1980-х. А докторская диссертация – чисто социологическая и посвящена феномену субурбанизации, появлению пригородов в России, это достаточно новое для нашей страны явление, особенно для провинции.
Мы живем в парадоксальной ситуации, когда пригороды как явление есть, а статистически и юридически их нет. В советское время разделение города и села было четко регламентировано, причем эти границы в визуальной форме сохранились до сих пор. Если в Иркутске поехать по объездной дороге в Ново-Ленино, то граница различима именно по линии дороги: с одной стороны – пятиэтажки города, с другой – поля совхоза. Но в последние 15 лет идет активно процесс размывания этих границ. То же село Хомутово в Иркутском районе, сейчас там автомобильное движение порой более оживленное, чем на некоторых улицах Иркутска.
– Там даже светофоры появились, что можно назвать явным признаком городской инфраструктуры.
– Совершенно верно. И сказать теперь, что Хомутово – это в чистом виде село, невозможно. Пригороды сейчас очень динамично развиваются не только в Иркутске, но и в целом в России. Они только внешне похожи на одноэтажную Америку, на самом деле наши пригороды очень разнородны.
– Вот давайте об этом подробнее поговорим. У нас в пригородах есть таунхаусы и элитное жилье, как это принято на Западе, а есть дома экономкласса, микрорайоны вблизи Иркутска, вроде как там должна жить молодежь, но туда общественный транспорт не ходит, детсады отсутствуют (а у молодежи нет денег на личную машину и няню для детей). Что это за версия «принцев и нищих»?
– Я достаточно много об этом говорил и писал и даже встречался с застройщиками, объяснял, что это большая ошибка – строительство дешевого многоэтажного жилья в пригороде. Мы имеем дело с настоящей миной замедленного действия, источником больших проблем. Если в пригороде строится дешевое малогабаритное жилье без инфраструктуры, якобы ориентированное на молодое поколение, то это очень неудачная стратегия. Ведь молодое поколение подкопит денег и уедет из такого микрорайона на окраине в более комфортные условия. А кто останется жить в этих многоэтажках? Малоимущие, расселяемые из ветхого и аварийного жилья, разные асоциальные элементы, выселяемые из квартир в центре города... Что мы получим? Настоящие многоквартирные трущобы. При всем при этом, вы совершенно верно заметили, у нас такие дешевые многоэтажки в пригородах находятся вблизи коттеджных поселков, если не элитных, то достаточно комфортных. В перспективе комфортная среда от подобного соседства разрушится.
– Но почему так происходит? Зачем самим создавать такие точки напряжения?
– На мой взгляд, это в значительной мере связано с отсутствием у застройщиков опыта освоения новых пригородных пространств. Нет стратегического взгляда на вещи, есть стремление к сиюминутной прибыли. Я убежден, что спрос на комфортное жилье в пригороде будет расти, потому что меняется образ жизни людей. Помните первые коттеджи под Иркутском: такие «домики Барби» и «рыцарские замки»? Это была демонстрация статуса и способ сверхпотребления. Но тогда не менялся образ жизни владельцев этих строений. Сейчас жизнь за городом – это не только показатель успешности и рационального отношения к жизни, но и признак превращения нашего общества в несоветское. Причем подобные структурные изменения в связи с переездом людей в пригороды демонстрируют все крупные города Сибири и Дальнего Востока. Очень необычные практики возникли в Омске, помимо роста пригородов там фиксируется возведение поселков внутри города: частный сектор выкупается, ставится бетонный забор, и застраивается коттеджами. Уникальный случай, когда закрытый коттеджный поселок появился даже на территории одного из крупных парков города…
На мой взгляд, распространение субурбанизма как образа жизни – это элемент мощной модернизации городского населения. Если в пару к нему формировать городские трущобы в пригородах, то мы сгенерируем возвратный поток к прежним моделям. Потеряется смысл уезжать из города, когда по соседству будут маргинальные элементы.
– Помимо проблемы пригородов вы еще изучаете роль этнических рынков в современных городах. Я помню начало 1990-х, возникновение китайского рынка, «Шанхайки», в центре Иркутска. Горожане в массе очень положительно относились и к рынку, и к китайским торговцам. Сейчас на обывательском уровне можно почувствовать определенный негатив к китайцам. Что произошло?
– Нужно разделить две вещи: отношение к рынку и отношение к мигрантам из Китая. Негатив стал нарастать, когда китайцы изменили свой статус в качестве мигрантов. Они вызывают неприязнь не как торговцы на рынке, а как туристы и люди, приехавшие сюда с деньгами. Кто такой китаец в 1990-е годы? Торговец с рынка или работник на стройке. Человек бесправный, с которым можно разговаривать «сверху вниз». И в этом ключе представление о китайцах прочно закрепилось. Сейчас ситуация изменилась с точностью до наоборот. Китаец – это состоятельный человек, клиент, который всегда прав. И нашему обществу это сложно принять, поэтому и возникает негативная реакция у обывателей. К слову, в массовом сознании китайцы заместили условного москвича. Раньше кто скупал земли у Байкала и все хоть сколько-либо привлекательные бизнес-проекты? Некие «москвичи». Теперь на смену им пришел собирательный образ скупающих всё и вся китайцев.
Несколько иное отношение к рынку. В начале 1990-х годов китайские рынки были важнейшим инструментом выживания для широкого слоя населения. Я в тот период был студентом, учился в Барнауле, там тоже был китайский рынок, где можно было купить всё: начиная от еды и недорогой одежды и заканчивая поддельными документами. К началу 2000-х годов ситуация меняется: далеко не для всех горожан рынок становится инструментом выживания. Возникает отношение к нему как к экзотике, туда ходят на экскурсию, как в музей, или поесть аутентичной китайской еды в местных кафешках.
– У них даже забавные названия в народе появились – «чифаньки».
– Такое наименование – «чифанька» или «чуфанька» – пришло с Дальнего Востока… Для многих жителей города «Шанхайка» стала эквивалентом некоего приключения: возможность пойти и найти там у какого-то торговца нужный товар в десятки или сотни раз дешевле, но при этом такой же хороший, как брендовый. К началу 2012 года, когда экономическая ситуация усложняется, китайский рынок вновь превращается в инструмент выживания. Причем тут интересна маркировка: рынок продолжает называться «китайским», хотя непосредственно самих китайцев там найти крайне сложно.
– Согласно требованиям законодательства, китайские граждане не могут заниматься у нас торговлей.
– Но согласитесь, это парадокс: китайцев нет, а рынок китайский.
– Да, и, кстати, само расположение рынка в центре города становилось постоянным предметом споров и вечной головной болью городских властей.
– Если вы посмотрите публикации иркутских газет с середины 1990-х годов, то увидите, что там преобладает проблемный тон, говорится о недопустимости нахождения китайского рынка «в историческом центре», позже появляются эпитеты «клоака», «захваченное пространство» и тому подобное. И здесь, на мой взгляд, сложилось замечательное противоречие между личным опытом иркутян и тем образом, который сформировали медиа. Личный опыт показывал: на рынке можно купить необходимые товары, поторговаться за них, познакомиться с другой культурой. По сути обычный жизненный опыт. Совсем иную картинку транслировали СМИ, которые писали с явно выраженным негативным уклоном о китайской мафии, преступности. И два таких противоположных образа спокойно уживались в головах граждан. Социологи подобную ситуацию описывают как оспаривание пространства: конкуренцию за наполнение его тем или иным смыслом.
Борьба идет не за то, кому на самом деле принадлежит пространство, а за те смыслы, которыми оно наполнено. По сути, в массовом сознании место, где обосновалась «Шанхайка», – это лицо города, и это лицо не должно быть таким. Это один аспект. Другой – китайский рынок, это место, благодаря которому выжили в трудное время. Третий аспект – отношение к рынку самих торговцев: для них это наиболее безопасное и комфортное место в чужой стране, где они могут рассчитывать на помощь земляков… Кроме того, этнический рынок – это наш способ знакомства с миром, выработка механизмов взаимодействия разных культур и народов на уровне повседневности. Через такие рынки мы оказываемся включенными в трансграничные глобальные товарные потоки. Вот все эти смыслы существовали (и существуют) фактически параллельно.
Городские власти, по понятным причинам, пытались вытеснить китайский рынок на периферию. Это характерно как для Иркутска, так и для других городов. Но во всех городах рынки оказались невероятно устойчивы, их прикрывали, двигали, переводили в другие форматы… У нас «Шанхайка» с переносом торговых рядов в район рынка «Покровский» (городская окраина) тем не менее из центра совсем не исчезла. Она ушла под крышу, как в прямом (торговый комплекс «Шанхай-сити»), так и в переносном смысле.
– Я для себя объясняла переезд «Шанхайки» на окраину тем, что изменилась структура потребления горожан. Сократилось потенциальное число потребителей товаров китайского рынка, потому перенос его из центра города не вызвал негативной реакции иркутян.
– На самом деле покупателей у этого рынка не стало намного меньше. Когда перенесли «Шанхайку», запустили бесплатный автобусный маршрут. То, что пассажиропоток стабильный и хороший, показал тот факт, что этот маршрут постепенно стал платным. Более того, раньше рынок «Покровский» посещали только некоторые строители, покупавшие материалы. Теперь же туда, где по соседству с «Покровским» разместился «Китай-город», едет масса народу. Есть прямые маршруты не только с Центрального рынка, но и с Синюшиной горы и из других районов. Значит, имеется стабильная и значительная покупательская аудитория. То есть место рынка в социальной структуре города никак не изменилось.
В целом китайские рынки сыграли важную роль в формировании и трансформации городского пространства в постсоветский период в городах. Они стали одним из важных механизмов превращения советских городов в несоветские.
– Рука капитализма?
– Нет. Это то, о чем Зигмунд Бауман говорил как о современности, где постоянными остаются только перемены. Китайский рынок в Иркутске это наглядно иллюстрирует. В советское время был генплан с его разграничением территорий. На территории «Шанхайки» в центре города тогда был частный сектор и несколько других локальностей с определенными функциями, которые не изменялись десятилетиями. Появился рынок, и пространство, которое он занял и с которым граничил, начало трансформироваться. Сместились транспортные и пешеходные маршруты. Потом рынок убрали и на его месте пытаются реализовать проект «Иркутские кварталы». Мы не знаем, возник бы этот проект, если бы не было рынка, и как стало бы развиваться данное городское пространство.
– А это такой фирменный иркутский миф про невероятную толерантность и дружелюбность местных жителей по отношению к иностранцам, тем же китайцам. Или это общая сибирская «фишка»?
– Это устойчивый стереотип: Сибирь – территория согласия. Причем под Сибирью понимается вся территория от Урала до Сахалина. Но в принципе для всего востока России представление о своей толерантности присутствует. Хотя то, что пишут коллеги, специалисты по этой проблематике, ставит под сомнение этот постулат. Многое зависит от региона и конкретной ситуации. Для Западной Сибири китаец более чужой, чем таджик или казах, а для Дальнего Востока – наоборот. В разных исторических, политических, экономических ситуациях тот же китаец мог оказаться привычным, своим, а мог – врагом. На мой взгляд, восток России, как более мигрантское общество, отчасти сильнее расположен к попыткам принять другого, но только отчасти.
– Карту с мигрантами время от времени пытаются разыграть накануне выборов. Почему? Тема своих и чужих, друзей и врагов так удобна для работы с электоратом?
– Я не политтехнолог. Но, конечно, отмечаю, что вопрос с отношением к мигрантам используется в политике. Особенно это было заметно в предвыборном цикле 2011–2012 годов. Причем, когда говорили о мигрантах с позиций экономики, дискурс был мягче, нежели когда на проблему смотрели с позиций силовиков. А игры «свой – чужой» традиционно используются в электоральных вещах.
– Как специалисту по демографии не могу не задать вам вопрос про всероссийскую перепись. В наш век соцсетей и интернет-технологий насколько вообще информативны традиционные переписи? Почему нельзя опросить народ, к примеру, через сайт «Госуслуги»?
– Потому что на этом сайте зарегистрированы не все жители нашей страны. Он практически не востребован в малых, средних городах, в сельской местности. То есть при таком сценарии из переписи выпадет очень большая часть населения, а значит, исключается один из основных принципов переписи – всеобщность. Это первое. Второе – перепись проводится анонимно, а на «Госуслугах» люди авторизованы. Считается, что анонимность повышает откровенность собеседников, особенно в вопросах, касающихся уровня доходов, национальности. В мире есть практика, когда перепись проводят по интернету, но это в развитых странах, где и голосование осуществляется через Сеть. У нас страна очень неоднородная, поэтому проводить перепись исключительно в формате онлайн – нельзя, как и в принципе ее отменять. Это было бы преступлением, на мой взгляд. Перепись дает нам знания о собственной стране, о нас самих. Она очень нужна. Понятно, в ней есть погрешности, недоучет, задвоения. Последняя перепись 2010 года, с точки зрения ее реализации, местами была безобразна, но местами – хороша. Она сильно скорректировала наши представления о той же Иркутской области, мы «недосчитались» около 80 тысяч человек, в отличие от данных текущего учета. Была выявлена интересная картина распределения населения внутри региона.
В истории нашей страны мы уже однажды отказывались от переписи, было это в конце 1940-х годов. До войны прошла перепись в 1939-м, а после – только в 1959 году. В итоге мы до сих пор спорим о реальных потерях СССР во Второй мировой войне. Если откажемся от переписи сейчас, тоже не увидим что-то важное.
– Какие вопросы бы вы добавили в опросный лист переписи?
– Перепись фиксирует не намерения, а только свершившийся факт. Она делает срез ситуации на сегодня. Было бы интересно добавить вопросы, связанные с миграционным опытом: «Местный вы уроженец или приехали?», «Если переехали, то из какого региона или страны и как давно?» Мне как исследователю сильно не хватает информации по этим вопросам. Но опять же я понимаю, что их внесение потребует очень серьезной корректировки системы анализа данных переписи.
Беседовала Алёна Сабирова, газета "Право выбора"
Возрастное ограничение: 16+
В наших соцсетях всё самое интересное!
