Альма-матер Арнольда Харитонова

28 марта 2021

Вчера иркутяне прощались с Арнольдом Иннокентьевичем Харитоновым.

"Глагол" несколько дней назад опубликовал отрывок из его воспоминаний "Однажды осенью прошлого года", который посвящен поступлению в Иркутский государственный университет. В новом отрывке автор вспоминает своих учителей - преподавателей филфака. 

Учитель, древний, как латынь

Первым, пожалуй, назову латиниста Александра Ивановича Занкевича. Он был человеком очень старым, нам казался – древним. Легенда гласила, что он преподавал латынь ещё в дореволюционной гимназии. Педагогом Александр Иванович был очень покладистым. Оценки он ставил только положительные. Замечания делал негромко и только по такой формуле: «Блондин развлекает брюнетку», «Брюнет развлекает блондинку». Никого из нас по фамилиям не помнил. Потому мы с Юрой Николайчуком могли в случае отсутствия одного из нас отвечать и за себя, и «за того парня» (правда, эта песня появилась много позднее). Во время перемен на кафедру не уходил – не успевал добраться туда и обратно. Апофеозом его отношений с нашей группой было то обстоятельство, что он... забыл прийти на экзамен. Мы были к нему снисходительны, он к нам – тем более. Мы, пожалуй, им даже гордились, как гордятся коллекционеры удачно приобретённым раритетом. А мы и были коллекционерами – собирали новые впечатления от вхождения в студенчество и от знакомств с новыми людьми.

Дама, приятная во всех отношениях

На первом курсе самым ярким педагогом следует признать Анну Петровну Селявскую. Она вела у нас фольклор и введение в литературоведение. Анна Петровна был дамой, приятной во всех отношениях, при этом я, в отличие от Гоголя, вовсе не вкладываю в это определение ни капли иронии. Она была миловидной, улыбчивой, доброжелательной женщиной.

Придя первый раз в нашу аудиторию, Селявская поздоровалась с нами и неожиданно спросила: «Знаете, что в этом здании было до революции?». Мы, разумеется, не знали. Анна Петровна лукаво прищурилась и продолжала: «Так вот, до революции здесь был институт императора Николая Первого, иначе говоря, институт благородных девиц. Училось здесь две с половиной сотни девиц ужасно благородных. А сейчас нас здесь почти четыре тысячи... – педагог с улыбкой оглядела нас и продолжила, – ...не благородных!» И звонко рассмеялась.

На первой лекции по фольклору она удивила нас тем, что рассказала несколько анекдотов, которым, правда, не хватало перца (было бы странно услышать перчёные анекдоты от вузовского педагога). На лекции по литературоведению блеснула не только интересным взглядом на литературу (впрочем, нас, вчерашних школяров, удивить было нетрудно, на первых порах мы удивлялись всему), но поразительной памятью – она цитировала прозу целыми страницами, не говоря о стихах. Мы слушали её раскрыв рты.

Расставшись с Анной Петровной на первом курсе, мы не встречались с ней до пятого. На последнем курсе она читала у нас основы литературоведения. Чувствуете разницу? Там «введение», а тут «основы»... Мы, признаться, её не почувствовали. Да и рты наши больше не открывались от удивления. Неужели с педагогом случилось нечто, и она стала менее интересной? Да ничего подобного, это мы вообразили, что много знаем, стали несколько циничными и не любопытными. Жизнь позже показала, что все наши знания мало что значат по сравнению по сравнению с жизненным опытом и интеллектуальным багажом педагогов.

Такой добрый невезучий профессор

Георгий Васильевич Тропин. Этот педагог воспринимался студентами по-разному, от добродушной благожелательности до полного неприятия (некоторые приклеили ему кличку ГВТ, что расшифровывалось, как кое-что в тряпочке, и было неприлично и несправедливо). Я же вспоминаю о нём неизменно с доброй улыбкой. Более покладистого наставника трудно себе представить – он был лоялен на экзаменах и демократичен в общении. Редко кому удавалось поздороваться с ним первым, мы даже соревновались в этом – успеть сказать «здрасьте» раньше профессора – он умудрялся раскланиваться при встрече с каждым из нас, неизменно называя встреченного по имени-отчеству – он помнил нас всех!

Георгию Васильевичу не повезло – домик, в котором он жил, находился на улице 25 Октября аккурат рядом с нашим общежитием. При каждой новой вспышке нашей неформальной активности комендант Ольга Ивановна Вечер бежала к профессору жаловаться и требовать его явления в виде карательной экспедиции, полагая, что выше профессора в вузе никого нет. Он являлся, но функцию карателя исполнял смущаясь, с неизменной застенчивой улыбкой. Однажды, когда мы после весёлого застолья разбили в своей неспокойной комнате два стекла (и это в январе!), Тропин долго увещевал нас, говоря правильные слова про моральный облик советского студента и о недопустимости порчи социалистической собственности. В конце своей не очень уверенной речи он обратился прямо ко мне со словами: «А вот про вас-то я не думал, что вы тоже привержены к Бахусу». Это меня обидело – чем я хуже других?

Соседство с общежитием приносило профессору и другие неудобства. Однажды мы, человек пять, во главе с Саней Вампиловым и его гитарой, подошли под окна профессорского дома и нестройным хором пропели на известный мотив: «Гайда, Тропин, снег пушистый, ночь морозная кругом...»

На следующий день, когда мы курили на лестничной площадке, Георгий Васильевич подошёл к нам и сказал: «Ну, спасибо, вы вчера под моим окном так замечательно пели»! «Ну что вы, – пытался возразить Саша, – это не мы». «Вот как раз ваш-то голосок, Вампилов, – ответил ему профессор, – я я-я-явственно различил!» Он так вкусно растянул это «я», что мы поняли – профессор нисколько не сердится.

Георгий Васильевич был лингвистом. На первом курсе он преподавал нам «Введение в языкознание», на последнем – «Основы языкознания». Схема та же, что и с Селявской, только применительно к лингвистике.

Кстати, профессором он был не совсем настоящим – без защиты докторской диссертации. В этом тоже сказалась его невезучесть – докторскую он писал дважды, но...

Первый раз темой его работы была «Новая наука о языке» академика Николая Яковлевича Марра. Тогда эта «наука» была официально признана главенствующей в лингвистике, о ней одобрительно отзывался «во всех науках главный корифей» Иосиф Сталин. Этакая лысенковщина в языкознании... Но пришли другие времена. Академик скончался. Пошла обратная волна. После появления труда Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», ссылки на который стали обязательными во всех работах по языкознанию, марризм был официально заклеймён как антинаучное учение и сошёл со сцены. Вот тут всё было правильно – один шарлатан от науки развенчал другого. Но диссертация Тропина пошла коту в известное место.

Тогда лингвист взялся за другой «верняк» – стал исследовать труд властительного языковеда. Откуда ему было знать, что бессмертный вождь через четыре года скончается, и вскоре состоится двадцатый съезд, на котором Хрущёв зачитает секретный доклад «О культе личности и его последствиях»? Правда, об этом секрете на другой день знали все, кроме младенцев, которые не умели не только читать, но и говорить.

Понятно, что со второй диссертацией произошло то же, что и с первой. Компенсацией такой фатальной невезучести и стало звание профессора без защиты...

Однако все эти неприятности нисколько не испортили добродушный нрав неудачливого лингвиста. Он остался всё таким же доброжелательным и улыбчивым. К тому же полюбил устраивать личную жизнь студентов. Меня он всё как-то пытался сводить с Лерой Тарасовой, подозревая между нами более пылкие отношения, чем доброе товарищество и в совместное участие университетском драмкружке.

И память... Когда мы нечаянно встретились с профессором лет через пятнадцать после моего окончания университета, он сходу вспомнил не только мою фамилию, но имя и отчество.

А что до диссертации и упрёков в конформизме... Что делать, время было такое – между лагерем и лояльностью к власти другого выбора почти не было. Ну, не родился Георгий Васильевич борцом, таких, как он, были миллионы...

Ах, я, кажется, увлёкся, перестал учитывать, что пишу для газеты! Да и как тут остановишься, когда вспоминаешь чудесные годы студенчества? А ведь надо ещё рассказать про Владимира Трофимовича Шклярова и обязательно не забыть Надежду Владимировну Ковригину... Это – необходимый минимум, но есть и ещё о чём вспомнить. И военную кафедру не хочется упустить, хотя бы майора Казакова, его помнят многие поколения студентов. Но об этом в следующем номере, если редакция разрешит.

Ну что же, редакция разрешила, читатели вроде тоже отнеслись вполне благосклонно. Идём дальше.
Возникает вопрос – почему именно осенью? Ведь есть и другие времена года. Весна – время пробуждения природы и чувств. Когда деревья одеваются, а девушки раздеваются, освобождаясь от зимних одёжек, и предстают во всей красе и соблазнительности. Лето – пляжи с окончательным раздеванием, где мы носимся почти обнажённые, как какие-нибудь древние греки; короткие ночи, длинные дни. Зима – ну, зиму я люблю как-то меньше; коренной сибиряк, с трудом переношу холода, видимо, сказывается мамина еврейская кровь.

Но осень... Дело вовсе не в том, что кругом роскошествует «пышное природы увядание», оно-то как раз приводит меня в уныние, как каждое умирание, к тому же медленное. Но моя осень всегда нёсла запахи свежей масляной краски и просыхающей извёстки – значит, наши классы и аудитории обновились. Значит, пришло время встреч с товарищами после каникул, обмена воспоминаниями и впечатлениями.

Несбывшаяся мечта художника

Возвращаясь в университет на второй курс, мы уже не были робкими школярами. И химик Лурье не имел права сказать мне при встрече: «Первокурсник, и уши холодные». Я сам могу это сказать кое-кому. К тому же мы подружились с ребятами, которые шли на курс старше и даже жили с ними в одной комнате (я, правда, жил нелегально, приобретя немалый опыт подпольщика). В нашей комнате дневал и частенько ночевал Саня Вампилов.

Вот и в этот день, вернувшись их родительского дома в Ангарске, я застал в нашей двенадцатой комнате Бориса Кислова, Андрея Румянцева, Саню Вампилова, моих сокурсников Кима Балкова, Юру Николайчука. Шёл большой совет, решался важный вопрос – хватит ли денег на ресторан, а если хватит, то в какой кабак пойти. Когда я присовокупил к общей мошне средства, выданные мне родителями на неделю, решили – хватит. Постановили идти в «Арктику», новый тогда ресторан, где громоздились фанерные льды, среди них бродили такие же белые медведи, за возвышением для оркестра сияло и переливалось холщовое северное сияние.

Выдвинулись на автобусную остановку. И тут нашего полку прибыло – из автобуса вышел Игорь Петров со стопкой книг, с чемоданом, к которому был приторочен подрамник с натянутым на него холстом. Холст был розового цвета. Саня отреагировал на это молниеносной остротой: «Картина называется – розовая мечта художника!». Игорь тут же откликнулся на приглашение разделить вечернюю трапезу, оставил свой багаж в комнате и присоединился к нам. Вечер удался.

А вот судьбу розового холста удачной не назовёшь. Игорь не претендовал на оригинальность творца – удовлетворился скромной судьбой копииста. Копировать принялся картину Саврасова «Грачи прилетели». Успел написать только церковную колокольню да ветки дерева. Дальше за дело принялась вся комната. Откуда-то прилетел грач размером значительно больше колокольни. Был он выполнен в непритязательной технике – шариковой ручкой. Говорят: «Первая ласточка весны не делает». Ласточка – может быть, но эта огромная птица с куриными лапами ещё как сделала! Разнообразные птицы полетели стаями. И не только птицы. Откуда-то взялась кошка, она повернулась к зрителям задом и бессовестно подняла хвост. Где-то вверху неизвестный зодчий выстроил домик, к которому вела дорожка. В конце она раздваивалась и исчезала за двумя дверцами с буквами «М» и «Ж». Саня внимательно осмотрел этот плод коллективного творчества и изрёк: «Вполне законченное произведение. Пора открывать вернисаж». Кто-то побежал за вином.

Грызём гранит науки

Однако мы не только развлекались, но и ходили на лекции и семинары. Не всегда, но ходили. И тут нас ждали встречи с новыми педагогами. Не все они были интересны, но почти все полезны для нас, филологов. Сомнение вызывали разве что так называемые общественные науки – история КПСС, политэкономия социализма и марксистско-ленинская философия. Но это было неотвратимо, их надо было пережить, как детские болезни – корь, скарлатину... Хотя и там попадались интересные люди – про Юрия Львовича Шервашидзе я уже писал, но был ещё и Вадим Данилович Намсараев, личность неординарная, но о нём как-нибудь в другой раз.

Пережили старославянский язык, за него я получил первую в университете тройку. Посчитал её незаслуженной. Вроде ответил на все вопросы, и педагог Кира Борисовна Воронцова ни на чём меня не подловила, как ни старалась. Наконец ей это надоело, и она сказала: «Вам просто везёт. Но поскольку на мои занятия вы заглядывали не часто, вот вам тройка, и будьте довольны». Перемогли историческую грамматику (читай – древнерусский язык). Майя Липаритовна Арутюнян была строга, требовательна, но не придирчива и справедлива. Было у нас присловье: «Сдал историческую грамматику – можешь жениться», у технарей так говорили про сопромат. Кое-как сдали и её. Некоторые женились.

Преподавателей литературы у нас было несколько. Помню всех, но по-разному. Признавая немалые знания Надежды Степановны Тендитник, всё-таки должен сказать, что её лекции были довольно скучны. К тому же мы с удивлением увидели, что вузовская программа по литературе почти полностью совпала со школьной – ну, скажем, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Островский – куда же без них? Но ведь и подход тот же – все они против царя и попов, хотя, как позже мы поняли, это не всегда так. И скука марксистко-ленинской методологи проникла во все поры, иссушила живую плоть мощной литературы – всё те же «лишние люди», «лучи света в тёмном царстве», «нигилисты» и «революционные социал-демократы». Появился Достоевский, про которого нам в школе ни гу-гу, но и он, этот вихрь мыслей, эта стихия добра и зла, был загнан всё в те же тесные рамки. Немного разнообразий внесла и Анна Леонидовна Рубанович, милое, доброе создание, но что она могла против засушившей всё и вся коммунистической идеологии? Она писала прозу и даже подарила мне свою повесть под названием «А песню нелегко сложить» с дарственной надписью: «Олегу Харитонову с пожеланием красивой жизни-песни». Даже сейчас, на закате жизни, не смогу ответить, сложилась ли эта песня...

О трёх наших педагогах хочется рассказать особо.

Лингвистика – наука точная

Владимир Трофимович Шкляров. Человек с заурядной внешностью – широкое лицо, небольшие глаза, курносый, всегда несколько красноватый маленький нос, обширная лысина. Внешность бухгалтера Вотрубы из кабачка «13 стульев». Улыбающимся я его не помню. Он преподавал современный русский язык. С тех пор я абсолютно уверен, что лингвистика такая же точная наука, как математика, физика, химия. Тут нет места творчеству. Надо просто знать, желательно назубок. Он знал всю академическую грамматику (которая также похожа на школьную, как алгебра на высшую математику) до всех комментариев, набранных нонпарелью или даже самым крошечным типографским шрифтом под названием бриллиант. Если я не совсем безграмотный, этим обязан доценту Шклярову. Он наc гонял и жучил. Даже будучи изрядными шалопаями, мы поняли, что это нам очень нужно. Диктанты мы писали на одни исключения из правил. Получить тройку у Шклярова было несбыточной мечтой. Двойка считалась неплохой оценкой, обычная – единица, кол. Зато когда пришло время писать государственный диктант перед выпускными экзаменами, у нас ни единой тройки не было.

Я писал у него курсовую на тему «Синонимы глаголов движения в поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин». У меня была скверная привычка дотягивать работу до невозможности (не сразу я избавился от неё), и эту свою работу тоже писал последними ночами перед сдачей Шклярову.

С тревогой ждал, как он её оценит, зная, что окончательную оценку сделают после защиты на кафедре.

Отзыв Владимира Трофимовича оказался неожиданно лестным. Я до сих пор помню одну фразу из этого отзыва и горжусь ею. Вот эта фраза: «Чувствуется тонкое филологическое чутьё в оценке слова». На защиту я шёл раскованный, без волнения, полагая, что минимум четвёрка у меня в кармане. А ушёл раздосадованный и с оценкой «удовлетворительно» в зачётке. Этого я никак не ожидал. Причина была проста – в списке использованной литературы не было словаря синонимов. Ну ладно я, ведь я им действительно не пользовался, как-то не приспела надобность. Но Владимир Трофимович, автор и соавтор нескольких словарей, он-то почему мне не подсказал? Наверное, невнимательно прочёл список использованной литературы.

Впрочем, горевал я недолго. Тройка так тройка, не первая и, увы, не последняя. Зато успел с девочкой в кино на очередной сеанс. Картина в «Гиганте» шла интересная – «Дело пёстрых».

Знание некоторых замысловатых формулировок из академической грамматики иногда могло пригодиться в жизни. Пригодилось, например, однокурснику Вампилова Вадику Гребенцову. Этот невысокий мальчик с ярко-синими глазами и длинными, как у девушки, ресницами был самым музыкальным на их поголовно музыкальном курсе. Потому, окончив университет, поехал поступать в Новосибирскую консерваторию. Среди прочих экзаменов надо было сдавать русский язык устно. Вадику попался предлог. Он не очень ясно представлял, что можно сказать об этой самой незначительной части речи. И тут ему вспомнилась формулировка из академической грамматики. Абитуриент вышел и отчеканил: «Предлогом называется агглютинативный префикс косвенного объекта». У членов комиссии от столь высокомудрого определения поотвисали челюсти – такую формулировку они давно забыли, а некоторые и не слышали никогда. Наконец кто-то пришёл в себя и, видимо, что-то вспомнив, спросил: «Откуда вы это знаете?» «Я окончил филологическое отделение Иркутского университета!» – гордо ответил Вадим. Члены комиссии наскоро посовещались, и председатель изрёк: «О чём тогда вас спрашивать? Вот вам пятёрка. Свободны».

Вскоре Владимир Трофимович покинул Иркутск. Говорили, что он учил русскому языку студентов какой-то страны недоразвитой демократии. Потом пронёсся слух, что он то ли заболел какой-то тропической болезнью, то ли его укусило какое-то зловредное экзотическое насекомое. Больше о нашем педагоге долго ничего не было слышно.

Когда у меня вышла книжка «Эх, путь-дорожка», мне неожиданно позвонил преподаватель кафедры журналистики ИГУ Леонид Леонтьевич Ермолинский и пригласил в гости. Мы были знакомы ещё с тех пор, когда он работал заведующим оборонно-спортивным отделом «Молодёжки» и звался простецки Лёней. Жил он от меня недалёко, достаточно пересечь проспект. Пришёл. Лёня предложил сразу сесть за стол, на котором стояла бутылка водки с хорошей закуской. «По какому случаю банкет?» – осторожно спросил я. «Хочу вместе с тобой помянуть хорошего человека, – ответил Ермолинский, – моего товарища Володю Шклярова. Спасибо, что вспомнил о нём».

Разговор продолжился за столом. Я узнал, что запомнившийся мне педагог ушёл из жизни нелепо и трагически. После заграничной командировки поселился он в одном из городов европейской части России. Возвращался с дачи. В ожидании автобуса присел на пенёк. Мимо проезжал лесовоз, полный брёвен. И надо же так случиться, что именно в этом месте воз рассыпался, брёвна рухнули на Владимира Трофимовича.

Вечная ему память! Мы, студенты середины прошлого века, те, кто ещё жив, вспоминаем его добром.

Абрамович и Горький

Алексей Фёдорович Абрамович преподавал у нас советскую литературу. Было известно, что он подвергся репрессиям и был сослан к нам в Сибирь. Этим педагогом мы гордились. Дело в том, что он знал всех советских писателей лично. Ну, если не лично, то видел, встречался. Был на вечерах Маяковского в Политехническом музее. С Есениным отдыхал в одном санатории. Демонстрировал нам членский билет Союза писателей, подписанный Горьким.

Кстати, с главным пролетарским писателем наш педагог встречался в его доме. По молодости работал он в газете одного из приволжских городов, пожалуй, что в Астрахани. Делегация провинциальных писателей приехала в Москву для встречи с Горьким. Корифей советской литературы принимал коллег радушно, тем более что они привезли ему в подарок немало фруктов. Правда, знаменитый астраханский арбуз не довезли, съели по дороге, в чём честно признались. Алексей Максимович улыбнулся, спрятав свою знаменитую улыбку в не менее знаменитые усы, и пророкотал, упирая на звук «о»: «Ах вы, черти драповые!».

Но особенно нас поразило, что наш педагог даже осмелился спорить со своим знаменитым тёзкой. Насколько помню, разговор шёл об использовании диалектизмов в русской литературе. Горький был горячо за, Абрамович – категорически против. Аргументировал свою убеждённость необходимостью для советской литературы встраиваться в мировую. «А как, скажите, переводить на другие языки произведения, перенасыщенные местными говорами? – горячился молодой литератор. – Как, например, скажите, переводить Серафимовича?». «Ну, вы этого старого протопопа оставьте в покое, – добродушно отмахивался классик от оппонента, – пусть пишет как может. И переводить его не надо!».

Алексей Фёдорович очень жалел, что ещё одной встрече с Горьким предпочёл авиационный праздник в Тушино.

В конце своего рассказа о Горьком наш педагог лукаво улыбнулся и сказал: «А знаете, он очень неплохо жил, наш буревестник!».

На Константина Федина Абрамович обижался за то, что он, воспользовавшись ссылкой Алексея Фёдоровича, скупил за бесценок всю его обширную библиотеку. «Пусть бы покупал, – говорил он, – но хоть заплатил бы как следует!»

Рассказывал такую историю про Сергея Михалкова, тогда молодого и безвестного поэта. Якобы он появился в редакции газеты волжского города ограбленным, чуть ли не в кальсонах. И попросил денег с обещанием выслать по приезде в Москву. Но ему сказали: «Мы вас знать не знаем, а незнакомым денег не даём. Были бы стихи – другой разговор». Поэт попросил перо и бумагу и тут же написал десяток стихов. Искомую сумму выдали.

Алексей Фёдорович был преподавателем добрым, человеком покладистым и добродушным. Ниже четвёрки он никому не ставил. Лекций он почти не читал. Не потому, что не хотел – мы не давали ему развернуться, засыпая вопросами. Для нас история Клима Самгина была куда менее интересной, чем история встреч с тем же Горьким.

Когда мы уже окончили университет, по Иркутску прошелестел слух, что профессор Абрамович оставил жену и женился на своей студентке. Нас это сообщение, в отличие от ханжей, не возмутило, скорее восхитило.

В 1963 году Алексей Фёдорович перевёлся в пединститут Новокузнецка. В этом городе в 1974 году он скончался.

«Свадьба» не удалась, «Юбилей» состоялся

Спреподавателем зарубежной литературы Надеждой Владимировной Ковригиной я познакомился довольно своеобразно. На первом курсе она у нас не преподавала. Я, конечно, видел её, как и других преподавателей, но не знал. Это первое обстоятельство. Второе – вампиловский курс чуть не с первого семестра репетировал «Свадьбу» Чехова». Саня был за режиссёра и готовился предстать перед публикой в главной роли – жениха по фамилии Апломбов. Как-то получилось, что подключился к ним и я. На мою долю выпала роль Харлампия Спиридоновича Дымбы, «иностранца греческого звания по кондитерской части» (так как репетиции длились несколько лет, эту роль готовились исполнять многие, в том числе и Борис Кислов). Но дело как-то не ладилось. Решили пригласить режиссёра, а именно Надежду Владимировну, по слухам, у неё было театральное образование.

В качестве парламентария выбрали почему-то меня. Может быть, у старшекурсников уже был какой-то негативный опыт общения с педагогом. У меня не было никакого. Более того, я не знал даже, как её имя-отчество. Саня, большой любитель розыгрышей, назвал мне первое попавшееся, скажем, Мария Петровна. Когда я подступил с этим именем к педагогу, она хохотнула баском (впоследствии это оказалось её «фирменным» звуком) и сказала: «Вы как-то странно меня назвали. Вообще-то я Надежда Владимировна».

Не помню, почему, но «Свадьба» так и не сладилось. Однако наше знакомство и даже сотрудничество с Надеждой Владимировной развивалось не только по схеме «педагог – студент». Хотя и в таком качестве мы встречались нередко – Ковригина одна заменяла всю кафедру зарубежной литературы, которая должна быть на филологическом факультете. Потому она преподавала у нас семь или восемь семестров. Но что для меня было не менее важно, – она вела на факультете драмкружок, и я был у неё едва ли не первым артистом, несмотря на ощутимый дефект дикции.

Первая наша совместная работа – «Юбилей» Чехова, где я играл роль Хирина, как сказали бы профессионалы, – острохарактерную с комическим уклоном. У Чехова роль определяется так: «Хирин Кузьма Николаевич, бухгалтер банка, старик». А мне было чуть за двадцать. К тому же Хирин – старик нервный, вздорный, вспыльчивый... Сейчас я эту роль сыграл бы легко, и грима не надо. А тогда... замечательный артист драмтеатра Абрам Исаевич Руккер, посмотрев наш спектакль, сказал про меня: «Готовый характерный актёр». И добавил: «Вот только дикция...». Он, может быть, не заметил, что правдиво сыграть эту роль мне помогла Надя Пуговкина (эта румяная девушка играла Мерчуткину, старуху в салопе): она была очень смешлива, и, когда я гонялся за ней со счётами в руках, так неумело подавляла звонкий девичий смех, что, если бы я её догнал, то натурально огрел бы по голове, и комедия обернулась бы трагедией. «Вон! Искалечу! Исковеркаю! Преступление совершу!» – кричал я, Хирин. И ведь совершил бы, но, к счастью, не догнал – сцена маленькая, я в неуклюжих валенках, а Надя оказалась девицей довольно шустрой.

Были у нас с Надеждой Владимировной и другие сценические опыты, чтобы рассказать обо всех, надо писать отдельный текст... Но отношения у нас сложились замечательные – Ковригина была преподавателем, каких поискать, к тому же умна, иронична, что позволяло ей быть снисходительными к нам, юным шалопаям, но и достаточно требовательной. Чувство юмора у неё было отменное. Она помнила все курьёзы, которые студенты на экзаменах выдавали во множестве. Нам она рассказывала об одном старшекурснике с бурятского отделения, который пытался сообщить нечто про «Фауста» Гёте. Наскучив слушать путаные фразы, она попросила: «Лучше скажите, чем там всё кончилось». И студент изрёк: «Хорошо кончилось. Король дал им землю, и они стали выращивать овощи». «Откуда занесло этот огород в трагедию Гёте?» – через годы удивлялась она и смеялась своим низким, бархатным, раскатистым смехом.

Я провожал Надежду Владимирову домой после нашего выпускного вечера. Встречались мы и в другой, взрослой жизни. Эту встречу счастливой не назовёшь. Дело вот в чём. Когда я руководил фильмопроизводством иркутского телевидения, там был талантливый кинооператор, а потом и режиссёр Борис Шуньков. Выяснилось, что он сын Ковригиной. Работать с ним было нелегко – он страдал известной болезнью русских мужчин. Я пытался ему помочь, встречался с Надеждой Владимировной, мы вместе старались что-то сделать... Бесполезно. Летом 1995 года Бориса не стало.

Я пришёл к его маме. Мы почти всё время молчали. Надежда Владимировна вынула альбом... смотрели на фотографии... ребёнок, подросток, юноша... мужчина, Мастер... На следующий день нас ждали похороны. Я ушёл, поцеловав матери руку.

Похоронив Бориса, Надежда Владимировна уехала в Новосибирск, где жил второй её сын. Больше мы не виделись.

Наши педагоги... Они были разные, но каждый оставил какой-то след в моей судьбе и судьбах моих товарищей. Я нынешний старше большинства из них, если не всех. Но память не подводит, и помню их всех. И память эта в основном добрая.

Внуки спросят: – Что такое капиталист?

Как дети теперь: – Что это – г-о-р-о-д-о-в-о-й?. Владимир Маяковский

Владимир Владимирович ошибался – даже его гипотетические праправнуки хорошо знают, что такое капиталист. Более того, капитализм для них – куда более осязаемое явление, чем то «коммунистическое далёко», в которое собирался явиться поэт. А вот спроси нынешних детей, что такое колхоз, они вряд ли ответят.

На фото: группа филологов перед выпуском (год 1961). В первом ряду педагоги – Владимир Трофимович Шкляров, Надежда Владимировна Ковригина, Алексей Фёдорович Абрамович. Во втором ряду крайний справа – Арнольд Харитонов. В верхнем ряду третья справа – смешливая Надя Пуговкина. Фото из архива автора.

Возрастное ограничение: 16+

В наших соцсетях всё самое интересное!