Лев Сидоровский: Мой 10 "А", или моей школе № 11 в день знаний

01 сентября 2020

Когда, дорогой читатель, всякий раз первого сентября вижу родителей, которые ведут своих принаряженных, с огромными букетами цветов, первоклашек в школу, где их поджидает торжественное действо с музыкой и речами, невольно вспоминаю, как это происходило в сорок втором у меня… Жилищем нашей семьи в Иркутске была бревенчатая изба посреди довольно-таки грязного двора, а за забором высилось недавно возведённое двухэтажное типовое здание, в котором располагалась школа № 13. Но в начале войны там, естественно, разместился госпиталь, а для школы неподалёку, на той же улице Тимирязева, отвели тесное мрачное помещение. Накануне начала нового учебного года мама на родительском собрании присутствовать не смогла, потому что сидела дома с моим пятимесячным братом – так что я, семилетний, пошёл туда сам. И узнал: что, во-первых, поскольку тетрадей в продаже нет (и не предвидится), надо изготовить самодельные; что, во-вторых, удобно вместо также отсутствующих в магазине портфелей использовать для этой цели сумки из-под противогазов…

Учились в три смены – поэтому в классе надо было быть уже к восьми утра. Зимой, когда на уличном градуснике ртутный столбик нередко опускался ниже сорока, дорогу до школы в основном преодолевал бегом. Сидели на партах по трое, не снимая пальтишек, телогреек, тулупов. Чернила в «непроливашках» замерзали. Выводить «восемьдесят шестым» пером (а были ещё запрещённые «уточка» и «рондо»; до сих пор в ушах голос преподавателя: «Нажим, волосяная...») по грубым, обёрточным желтоватым листам, на которых накануне вечером мама при керосиновой лампе карандашом обозначила «косую линейку», было ой как непросто... Впрочем, за письмо принимались уже к концу. Потому что все первые уроки, ожидая, пока за плотно покрытыми морозными узорами окнами хоть немножко посветлеет (электричество давали редко), мы пели: «Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага!» Как мы, среди которых хватало и голодных, за этих сытых коней радовались...

Год спустя оказался я в другой, на улице Перовской, школе, № 30, где с учёбой вообще был, как говорится, «полный завал». Почти на каждом уроке вместо чтения, письма и арифметики мы наперебой, захлебываясь от восторга, пересказывали новые фильмы, которые посчастливилось увидеть в «Гиганте», «Художественном» или «Пионере» (куда «протыривались» чаще всего без билета): и про героиню Марецкой в картине «Она защищает Родину», и про Фёдора Таланова в «Нашествии», и про Аркадия и Сашу из «Двух бойцов». И всем классом пели заученное с экрана: «Тёмную ночь…», «Шаланды, полные кефали...», «Артиллеристы, Сталин дал приказ!..»

То мы хватались за тимуровские дела и спешно тащили на коромысле воду какой-то солдатской вдове. То вдруг специальным выпуском стенгазеты и концертом отмечали столетие со дня смерти баснописца Крылова. То закатывали театральное действо про «Костю-партизана»...

Многие из нас коллекционировали почтовые марки, обменивались ими. Марок тогда выпускалось
мало, и тем ценнее было собрать хорошую коллекцию, где красовались бы: и самая первая послереволюционная (пролетарий разрывает железные оковы); и серия, посвященная спасению челюскинцев; и вся (десять штук) «Всесоюзная Спартакиада», и герои этой войны – Николай Гастелло, Виктор Талалихин, Зоя Космодемьянская... А ещё – «иностранные». Особо гордился я не помню уж как добытыми заокеанскими, выпущенными к 450-летию открытия Колумбом Америки. Тувинские – огромные, красочные, разнофигурные (квадраты, треугольники, ромбы) – тогда тоже были «иностранными», ибо в состав СССР Тува войдёт лишь в 1944-м. После войны на эти самые тувинские я выменял серию в шесть разных цветов с портретом Гитлера, но отец сжёг их в печке...

Часто обмен марками (кстати, как и книгами, читали мы всё же много) шёл прямо на уроках. А после уроков почти всякий раз в дальнем углу школьного двора выясняли свои непростые мальчишеские отношения. Это называлось: «посчитаться». (В очень популярной тогда, наверное, среди всех мальчишек страны песне «В нашу гавань заходили корабли» этот термин упоминался тоже: «Эй, Гарри, посчитаемся с тобой!» – раздался пьяный голос атамана...»). Так вот, ещё заранее выяснив, кто с кем сегодня будет «считаться», мы после уроков всей гурьбой шли в отведённое для поединков место и там строго следили, чтоб не нарушались святые правила: ногами не бить, лежачего – тем более, драка – «до первой крови»...

В конце 1945-го мне снова выпало поменять учебное заведение: «мужская» школа № 11, носящая имя Маяковского, которую возглавлял молодой, но уже знаменитый директор – Иосиф Александрович Дриц, считалась в городе самой лучшей. Однако первые же уроки выявили мою почти полную безграмотность. И не удивительно: ведь ни математикой, ни историей, ни географией в 30-й мы, по сути, вообще не занимались. Там, по-моему, даже географических карт не было. А в 11-й, кроме всего, оказывается, с третьего класса изучали английский язык. В общем, сразу оказался я почти круглым двоечником. И услышал от самого директора жёсткое условие: или к 1 марта всё исправляю, или – до свиданья!

И тут во мне впервые в жизни, проснулась амбиция: «Как? Я – худший во всем классе?! И меня даже могут выгнать?!! Да ни за что!» Ух и подналёг!.. В обнимку с потрёпанной «Арифметикой» Киселёва засыпал и просыпался. За месяц весь задачник перерешал раз десять. Потом меня даже проверяли (это стало своеобразным «аттракционом»): назовут номер задачки, а я наизусть – её содержание (память вообще была отменная). Ну и с другими предметами, включая английский, разобрался. (До сих пор обожаю «ползать» по географическим картам. И сейчас, почти семь десятков лет спустя, любую историческую дату из «хронологической таблицы» школьного учебника, как и атомный вес любого химического элемента, назову без ошибки). В общем, к 1 марта из двоечника стал отличником и впредь всегда был среди первых.

Потому что считал, да и сейчас убеждён: каждый нормальный человек (не дурак, а именно нормальный), если только себя уважает, должен учиться наилучшим образом. Самоутверждение человеческой личности начинается именно в школе. Там ещё всё зависит только от твоих знаний, никакие анкетные данные и другие привходящие моменты значения ещё не имеют. Вот потом, после школы – да, начнутся разные «анкеты», малые подлянки и большие интриги. А пока ты от этой житейской мерзости ещё далёк, пока тебя никто, слава Богу, со свету ещё не сживает, дерзай! Хотя в будущем, увы, никакие твои знания, способности, мастерство, даже талант ничегошеньки не гарантируют. Там в свои права вступают совсем иные «таланты»: например, умение пить «с кем надо», делать подарки «кому надо», способность с вожделением лизать начальственные зады. И чаще всего во всём этом преуспевают именно «троечники». Впрочем, и не удивительно: а чем ещё они могут взять? Что ещё у них за душой?

Конечно, знания давали нам слишком, ну, что ли, идеологизированные, начётнические, и, допустим, слово «генетика» было ругательным, а Достоевский и Есенин – литераторами запрещёнными, а чеченский Шамиль объявлялся то народным героем, то английским агентом... И вместе с тем учились мы (не в пример нынешним юнцам, и это, поверьте, вовсе не старческое брюзжание) основательно. Требовали с нас крепко. В самом деле: ну сколько, например, теперь юнцы сдают экзаменов? С гулькин нос. А мы: в 4-м классе – четыре, в 5-м – шесть, в 6-м – шесть, в 7-м – одиннадцать, в 8-м – восемь, в 9-м – восемь, в 10-м – десять... Готовились задолго и на совесть. Ещё в феврале в вестибюле появлялся плакат: «До экзаменов осталось 100 дней!» И дальше, с каждым днём, цифра в окошечке менялась, напрягая наши нервы всё больше и больше...

Кстати, была у нас забавная примета: чтобы успешно сдать экзамены, необходимо прежде «насчитать сто шляп». Вот что значит – провинция: шляпа в наших краях тогда была редкостью, её носили лишь отдельные «интеллигенты», например, наш потрясающий химик Владимир Захарович Коган, который к тому ж и бородой (в ту-то пору, когда и борода у городского жителя считалась чем-то «буржуазным»!) по ветру размахивал... Именно с Владимира Захаровича начинали мы в Первомай свой отсчёт. В Первомай – потому, что уж в этот-то праздничный весенний день все немногочисленные в городе обладатели шляп непременно их на себя водружали... И вот, бывало, строимся в колонну, идём к площади Кирова, а сами крутим головами по сторонам: «У меня – уже пятнадцать!» – «А у меня – двадцать две!» И как только кто-то сотую шляпу заприметил, словно гора – с плеч…

К тому же шляпа вдобавок была признаком некоего богатства – ведь жили мы в основном бедно. Вспоминаю конец 1947-го, отменены «карточки». Всем классом после уроков идём к Гастроному № 1 и долго через витринное стекло любуемся впервые после войны появившимися конфетами «Мишка на Севере». Еще обожали «сбрасываться» жалкой мелочью (других денег не имели) на «крем-соду», которую там же, возле центрального гастронома, наливала из сифона старенькая «тётя Бася».

Естественно, в первую очередь, своими знаниями обязаны были мы тем педагогам, которые, что называется, – «от Бога». И уже упоминавшемуся Владимиру Захаровичу Когану – с его воистину вузовской манерой преподавания, когда, например, во время «фронтально-моментальных» опросов каждый из нас обязан был мгновенно назвать атомный вес любого химического элемента, его валентность, основные особенности, расписать любую формулу. И Людмиле Михайловне Мозжухиной, для которой русская литература была много больше, чем просто одна из школьных дисциплин, и мы это её трепетное отношение к своему «предмету» оценили должным образом. И Ольге Григорьевне Носовой, чьё знание истории Родины, чья мудрость и логика мышления нас просто завораживали... Благодаря этим и другим наставникам (математичке Александре Леонтьевне Базилевской, географичке Людмиле Николаевне Зиненко, физику Константину Игнатьевичу Лейнишу, ботанику Борису Евсеевичу Шапсису, англичанке Ирине Евгеньевне Даукшо) мне были интересны в общем-то все науки. И, по духу – явный гуманитарий, однажды на пару с Андрюшей Галкиным (он учился на класс старше, и впереди его ждал завидный путь истинного учёного в Институте земного магнетизма) даже завоевал звание «лучшего математика школы».

Да, своих педагогов мы почитали. Но одновременно отнюдь не были какими-то зубрилами или паиньками. Тоже, как все мальчишки, хулиганили. Тоже играли в «пожар» (это когда «шайбой» издалека целишь в «кон», а потом ею же те монеты, по одной, ударяешь, чтобы перевернулась; впрочем – в других уголках отечества наш «пожар» именовался по-разному, например, в Москве – «расшибалкой»). Тоже подбивали бессчётное количество раз ногой (а то и, попеременно, обеими) «зоску» – огрызок свинца, прикрученный проволокой к кусочку овчины с шерстью. «Зоска» тоже в разных краях называлась по-своему: в Питере – «жёстка», а Москве – «маялка», в Улан-Удэ – «тэбэг», ещё где-то – «пушок», «подшибалка», «люра»… (Однажды, спустя долгие годы, в 1989-м, под небом Душанбе, вдруг вижу, как возле чайханы два пацана упражняются с нашей родной «зоской». Спрашиваю: «Что это у вас?» Улыбаются: «Лянга!»). Мы тоже играли в «пристенок»; тоже прыгали друг через друга – «в осла», «в отмерю»; тоже мчались по улицам, «без рук», на очень редких в нашей компании велосипедах.

И тоже бредили футболом, сначала гоняя по пустырю кусок недоеденного шмыха, ну а потом, в более приличные времена, – кирзовый мяч, купленный вскладчину. А ночью (в Москве – семь вечера, а у нас-то уже полночь) у чёрной радио-тарелки ловили хрипловатую скороговорку Вадима Синявского (мог ли тогда я предположить, что спустя годы буду с ним знаком?), яростно болея за «Динамо», ЦДКА, «Спартак»... Мы бегали на наш стадион «Авангард», переживая за местных футбольных идолов (почему-то особо запомнился плотненький голкипер, которого все звали «Лёша-Пончик»). Кстати, однажды «наши» переиграли прикативших «на гастроли» из столицы футболистов команды ВВС, подопечных самого Василия Сталина. В 1951-м году, в Москве, навестив дальнего родственника Вениамина Батаена, который начав блистательную карьеру велосипедиста ещё до войны у нас, на ангарском берегу, потом, в столице, стал заслуженным мастером спорта, 36-кратным чемпионом СССР, я увидел у него среди прочих реликвий хрустальную вазу с гравировкой: «Любимому Веньке от Василия Сталина». Но возвращаюсь к футболу. Пройдет после окончания школы буквально пара лет, и мой одноклассник, Костя Соловьёв, по кличке – «Кын» (круглый сирота, впрочем, подобных у нас хватало – Саша Флеккель, который после 8 класса утонул в коварном Иркуте, Леня Бородин, другие), станет звездой иркутского футбола, классным нападающим, любимцем местных болельщиков...

А ещё почти в каждом дворе между сараями (по-сибирски – «дровяниками») непременно натягивалась волейбольная сетка, и мы, в «семейных» трусах или модных тогда сатиновых шароварах, взлетали, гася мяч, над этой сеткой или брали его в полёте «ласточкой», у самой земли...
А зимой каждый из нас хранил в валенке «сбиток» – обычный конёк, от которого после обработки оставался лишь полоз с узкой продолговатой площадкой поверху. Только выйдешь из дома, извлекаешь из валенка это собственное «транспортное средство», одну ногу – на «сбиток», другой ка-а-ак оттолкнёшься!.. Улицы от снега, крепко скреплённого морозом, тогда не чистились – так что до школы добирался я мигом.

Да, многое тогда я успевал. И еженедельную злободневную сатирическую газету под названием «Колючка» – с дружескими шаржами, карикатурами и «колючими» стишатами – для одноклассников по выходным на большом листе ватмана в одиночку выпускать умудрялся. И в школьном драмкружке, которым руководила сама (!) заслуженная артистка РСФСР (звание в Иркутске тогда чрезвычайно редкое) Галина Алексеева Крамова (которая потом станет самой первой в нашем городе «народной»): пригласив нам, мальчишкам, в подмогу девчат из соседней «женской» школы, первым делом поставила «Вассу Железнову». А ещё отдавал я сердце и время сначала кружку художественного слова, а потом драмкружку Дворца пионеров. И местные театры – Драматический, Музкомедия, ТЮЗ (я входил в ребячий «Совет ТЮЗа») – нам тоже были необходимы. А в школе у нас к тому ж было сразу три оркестра – духовой, эстрадный и народных инструментов.

И своих «поэтов» тоже хватало. Конечно, между собой мы «соперничали», постоянно, даже во время урока, «выясняли отношения»: играли в буриме. Но самый главный наш турнир каждый год случался в конце марта, на общегородской школьной олимпиаде. Однажды, в 1949-м, там победителем – со «Стихами о родном городе» – стал я. Очень гордился рифмой: «Площадь Кирова // Асфальтирована...», не подозревая, что это называется «ассонансом». В общем, получил высшую награду, так называемый, «серебряный жетон», носить который считалось очень почётным. На жетоне были выгравированы имя, фамилия, год и указано, что присуждён «за литературное творчество». Через пару лет подобный «орден» достался моему однокласснику и главному сопернику на поэтической ниве Толе Преловскому, который спустя три десятилетия за «свод поэм» под названием «Вековая дорога» удостоится Государственной премии СССР. А я, сочиняя вирши, всё больше и больше тянулся к весёлым, по возможности «остроумным», немного хулиганистым строчкам. Мне хотелось сочинять примерно то, что на эстраде исполняли Александр Шуров и Николай Рыкунин или, например, Илья Набатов, так же, как они, откликаться на «злобу дня». И вот, учитывая эту самую «злобу дня» на примере жизни нашей школы, используя популярные песенные мелодии, я не без успеха под рояль (ах, Юрка Филлер!) выдавал на наших вечерах пародийные злободневные куплеты…

Конечно, никаких школьных завтраков у нас тогда и в помине не было. И никакого врачебного кабинета. И даже никакой библиотеки. Всё это городской властью просто не предусматривалось. Но зато наш директор, наш дорогой Иосиф Александрович ещё в ту «карточную», очень бедную послевоенную пору вдруг решил: в 11-й все должны уметь красиво танцевать бальные танцы! И был приглашен для нас превосходный педагог-хореограф. И приходили к нам по вечерам юные «партнёрши» из 17-й «женской». И кружились по паркету наши подшитые валенки – в «просто вальсе», в «вальсе-гавоте», в «вальсе-бостоне», в «вальсе фигурном», взлетали в «вальсе-мазурке», плыли в танго (впрочем, тогда, в эпоху борьбы со всем иностранным, танго официально было переименовано в «медленный танец», а фокстрот – в «быстрый»), скользили в падекатре, падеграсе, полонезе... А ещё нас учили: как «даму» на танец приглашать и как потом провожать на место... Когда спустя годы оказался в ЛГУ и пришёл здесь на свой первый студенческий вечер, помню, поразился: «Боже, как в Ленинграде плохо танцуют!» Что уж говорить о нынешних дискотеках, где не только искусство танца, но и вообще даже какой-то малейший намёк на элементарную культуру не просматривается. Там всё, увы, – на пещерном уровне...

Мы бродили по Иркутску, зная, что здесь комиссар Пятой армии Владимир Зазубрин написал «первый советский роман» под названием «Два мира» (так, во всяком случае, охарактеризовал сие творение сам Ленин, и нам тогда это льстило); что другой комиссар той же армии, Ярослав Гашек, задумывал здесь своего Швейка. Многие из нас были знакомы с авторами «Базы курносых» – ребячьей книги тридцатых годов, которая очень нравилась Горькому. Мы гордились, что родной город дал поэзии Иосифа Уткина и Джека Алтаузена. Я уже немного общался с Юрием Левитанским. Однако ещё не знал, что спустя годы, уже как журналист, на этих же улицах познакомлюсь и даже подружусь с Александром Вампиловым, с Валентином Распутиным...

Вот так завершалась школьная юность. Конечно, были «романы» – с «любовными» письмами, жаркими встречами и долгими «провожаниями», со стихами и робкими поцелуями. Однако чаще всего все наши «мужские» притязания были так сказать «до определенных пределов», тем более что многие наши «дамы сердца», опредёленно, чувствовали на себе влияние тургеневских девушек. Да, Тургенева тогда школьники ещё не просто «проходили», но и читали. Не случайно же свои любовные отношения иркутские мальчишки и девчонки обозначали невинным глаголом: «дружить» («Ты с ней дружишь?» – «Дружу»). Рано ставшие взрослыми социально (не приученные к иждивенчеству, не знавшие роскоши, даже – достатка, далёкие от всякой инфантильности), мы всё-таки себя от полной, конечной, физиологической «взрослости» (мечтая: кто – о «принце», кто – о «принцессе») до поры до времени оберегали. В общем, как о своём поколении сказал Константин Симонов: «В пятнадцать лет, пусть мать меня простит, мы знали всё, хоть ничего не знали...» Сейчас стало модным (и в мемуарах тоже) «про это» писать достаточно развязно и подробно. Мне подобная «свобода самовыражения» претит, поскольку считаю, что интим тем и хорош, что он – интим. Вот и тогда к нашим девушкам чаще всего относились мы трепетно: были (вспоминаю стихи Щипачёва) «вздохи на скамейке», «прогулки при луне». А ещё бродили («за ручку» или – очень редко – «под ручку») весенними вечерами «по Большой» (по улице Карла Маркса, нашему местному Невскому проспекту), причём в последнюю школьную весну многие мальчишки приоделись в «модные» (впервые после войны «выброшенные» в иркутские магазины) прорезиненные, на клетчатой подкладке, серовато-синеватые «макинтоши» (ах, мой первый в жизни плащ!), из-под воротников которых непременно выглядывали белые шёлковые кашне... Нет, обделённые очень многим необходимым с детства, мы вовсе не были пижонами, столичными «стилягами», не мазали волосы бриолином, не сооружали на голове «коки», и наши брюки были ещё широченными, но всё же как-то уж очень хотелось почувствовать себя хоть капельку этакими франтами...

Такой была весна 1952-го... Все десять выпускных экзаменов я сдал на пятерки. Впрочем, таких «круглых пятёрочников» было у нас, на два выпускных класса, четверо. Побольше – претендентов на серебряную медаль. Однако тут же выяснилось, что 11-й школе «положена» лишь одна золотая, и Гороно присудило её Борьке Баженову – ведь его отец, в отличие от отцов других претендентов на золотую (а Серёжа Жмуров вообще рос без отца), в областной партшколе преподавал аж марксизм-ленинизм! А каждому из оставшихся троих, поставив уже задним числом в аттестат по четвёрке (мне, например, – за письменную работу по математике), вручили лишь «серебро». Так я впервые, на собственной шкуре узнал, что в Стране Советов есть люди разных сортов. Но тогда отнёсся к этому довольно легкомысленно. И на выпускном вечере читал сочинённые к торжеству стихи, полные абсолютной веры в справедливость, в непременно светлое будущее:

....Не нужно жизни нам пустой,
Добьёмся мы успехов!
Помогут нам и Лев Толстой,
И Шолохов, и Чехов...
Как же я был наивен...Когда обычно накануне первого сентября мои коллеги интересуются у разных известных лиц (чаще всего – кумиров из шоу-бизнеса), нравилось ли им учиться, в ответ, чаще всего звучат признания, что школу они терпеть не могли. Думаю, что тут всё дело в сущности самих этих, к сожалению, популярных в народе персонажей. Лично я школу любил – наверное, прежде всего за то, что в отличие от родительского дома, который, увы, не баловал просвещённым, интеллигентным общением, здесь каждый день узнавал много нового, интересного, ценного.

Вот рассматриваю фотографию нашего 10-го «а» (где в первом ряду – директор Иосиф Александрович Дриц; классный руководитель, преподававшая математику Александра Леонтьевна Базилевская; завуч Евгения Ивановна Сахновская; наставник по русскому языку и литературе Людмила Михайловна Мозжухина; учитель физики Константин Игнатьевич Лейниш). Как сложились судьбы этих школяров?
Серёжа Жмуров (в верхнем ряду – первый справа) стал металлургом: проработав на Шелеховском алюминиевом заводе, оказался аж в министерстве цветной металлургии. Толя Черных (там же – четвёртый справа) – тоже инженер-металлург. Пятый справа Саша Запунный (увы, покойный) – был авиаконструктором на киевской фирме Антонова. Во втором ряду слева второй Толя Преловский (тоже, увы, покойный) – поэт, лауреат Государственной премии СССР. В верхнем ряду второй справа Борис Левинский – доктор химических наук: открыл способ получения комплексных гуминовых удобрений. Первый слева во втором ряду Гриша Шпейзер (и его, увы, уже нет) – тоже доктор химических наук, профессор Российской академии естествознания: изобрёл уникальный препарат «Экстрамин». Там же четвёртый слева Игорь Мизандронцев – доктор географических наук: в Лимнологическом институте, наверное, до сих пор борется за чистоту Байкала. Первый справа в третьем ряду Володя Захаров – картограф, геодезист, был начальником станции наблюдения искусственных спутников Земли. Рядом – ваш покорный слуга: журналист, лауреат отечественных и международных премий, заслуженный работник культуры России, чьим именем названа малая планета Солнечной системы.

Но ничего не ведаю (на снимке отсутствуют некоторые одноклассники – может, среди них тоже есть доктора наук?) про Стасика Гречищева, Юрку Чувашова, Гошу Дондабэ, Гену Пекарина, Лёню Бородина и других – Баженова, Дворядкина, Пляскина, Меркушева, Соловьёва, Рыжикова, Волчематьева, Шеметова, Шмакова, Штеймана, Жданковича, Юрченко, Быстрова, Ефимова, Бурцева, Семакина, Докучаева… Где они? Что у них? Кто-то (учитывая возраст) этот мир наверняка уже покинул. Лишь про одного знаю точно: Моисей Коган (он на снимке – наверху, третий слева) в декабре 2013 года, увы, упокоился на кладбище немецкого Котбуса.

Все прошедшие после окончания школы 68 лет связи с ней я не прерывал. Пока учился в Ленинградском университете, всякий раз в первую субботу февраля, когда в школе при Иосифе Александровиче проходил традиционный вечер встречи выпускников, там неизменно зачитывали и мои поэтические послания, где были, например, такие откровения:

…Увы, уже не доведётся
Узнать средь классной тишины
Про усыпальницу Хеопса
И «пифагоровы штаны».

Где те диктанты? Где те кроссы?
Где те прыжки через «коня»?
Где те «фронтальные опросы»,
Что нервным сделали меня?..

Ну а когда родной город навещал, всякий раз туда заглядывал непременно. Однажды, вспоминая своих педагогов, сложил стихи, которые заканчивались так:

…Хоть много в жизни было чуши,
Но в буче тех свинцовых дней
Вы в нас воспитывали души –
Всех знаний это поважней!

Конечно, жизнь теперь иная,
Но негасим ваш добрый свет…
Одиннадцатая родная,
И впредь храни святой завет!

И в 2015-м, когда снимал в Иркутске фильм «Город мой, город на Ангаре…», конечно же, про свою школу не забыл тоже. И меня очень тронуло, что дружеский шарж на ещё довоенного выпускника нашей 11-й, Героя Советского Союза, лётчика-штурмовика Анатолия Богданова (его имя носит переулок, где школа расположена), который я, восьмиклассник, в далёком 1950-м сделал, так сказать, «с натуры», как и мои тогдашние стишата, в школьном музее до сих пор бережно хранят. А ещё было приятно увидеть на стене, под стеклом, среди фотографий выпускников, «которыми школа гордится», рядом с портретом Дениса Мацуева и свою физиономию.
В том 2015-м моей школе (которая, кстати, потрясающе реконструирована) исполнилось сто. И свою юбилейную «оду» я тогда завершил таким образом:

Под кровом обновлённым этим
Да будет всяк красив и дюж!
Родная школа, со столетьем!
Мне тоже восемьдесят уж…

Из всех моих педагогов в живых тогда оставалась лишь одна Ольга Григорьевна Носова – и, слава Богу, что я успел по телефону сказать ей добрые слова. Теперь не осталось никого…

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Санкт-Петербург

На фото: мой 10-й «а», школа № 11, Иркутск, 1952-й. Два победителя конкурса на звание
«Лучший математик школы»: Андрюша Галкин первым получает книгу «Как закалялась сталь»; и меня ждёт точно такая же… 1949-й.

Возрастное ограничение: 16+