Лев Сидоровский: 31 августа 1941 года погибла Марина Цветаева
01 сентября 2021
В школе (это было сталинское время) Марину Цветаеву мы не "проходили", а также Есенина, Достоевского, Ахматову, Пастернака и много еще кого "запрещенных". Там, в Сибири, я вообще этого имени не знал. На филфаке Ленинградского университета (уже при Хрущеве) про Цветаеву нам тоже не сказали ни слова.
В июле 1955-го, в Москве, простояв ночь в очереди, чтобы узреть спасенные нашими воинами картины из Дрезденской галереи, я увидел у входа в Музей изобразительных искусств имени Пушкина мемориальную доску с бронзовым профилем "основателя музея, профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева", но опять это имя мне ничего не сказало. И только в 1956-м, когда появился наделавший шуму второй выпуск сборника "Литературная Москва", там, с предисловием Ильи Эренбурга, оказалась и ее подборка.
Особенно запомнилось: "...Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд". А в сборнике "День поэзии", выпущенном тогда же: "...Я глупая, а ты умён, // Живой, а я остолбенелая. // О, вопль женщин всех времён: // "Мой милый, что тебе я сделала?!..". Спустя многие годы, в 1991-м, придя в столице к давно всеми позабытой Изабелле Юрьевой, я вдруг узнал, что на месте этого дома в Трёхпрудном переулке когда-то был другой, принадлежавший Ивану Владимировичу Цветаеву, где прошли детство и юность Марины...
Марина родилась в 1892-м, 26 сентября: "Красною кистью // Рябина зажглась. // Падали листья. // Я родилась. (...) Мне и доныне // Хочется грызть // Красной рябины // Горькую кисть". Это написано в 1916-м. А через восемнадцать лет – в 1934-м: "Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, // И всё равно, и всё – едино. // Но если по дороге – куст // Встаёт, особенно рябина...". Сколько же пришлось пережить за эти годы, обозначенные двумя датами, двумя стихотворениями, двумя рябинами.
Ей повезло появиться на свет в семье профессора-искусствоведа, директора Румянцевского музея, основавшего и Пушкинский музей. Позднее Марина вспоминала отца в час открытия музея: "Чуть склонив набок свою небольшую седую круглую голову – как всегда, когда читал или слушал (в эту минуту читал он прошлое, а слушал будущее), явно не видя всех на него глядящих, стоял он у главного входа, один среди белых колонн, под самым фронтоном музея, в зените своей жизни, на вершине своего дела". Ее мама, Мария Александровна Мейн (по происхождению – из обрусевшей польско-немецкой семьи), которая была пианисткой, ученицей Антона Рубинштейна, мечтала видеть дочь тоже музыкантом. Но Марина с шести лет писала стихи – на русском, немецком, французском.
Из-за маминой болезни дочь подолгу жила с ней в Италии, Швейцарии, Германии, однако в 1906-м чахотка всё же свела Марию Александровну в могилу. "После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом", – сказала тогда Марина. Вместе с младшей сестрой, Анастасией, осталась на попечении заботливого отца. Кроме Москвы, они обожали Тарусу. Начальное образование Марина получила в Москве, продолжила его в пансионатах Лозанны и Фрайбурга, а в шестнадцать лет отправилась в Париж, чтобы прослушать курс лекций в Сорбонне: "В большом и радостном Париже // Мне снятся травы, облака, // И дальше смех, и тени ближе, // И боль, как прежде, глубока".
В восемнадцать выпустила первый сборник "Вечерний альбом", на который Валерий Брюсов, строгий арбитр поэтического вкуса, отозвался, выделяя юного поэта из среды приверженцев крайностей эстетизма и отвлеченного фантазирования: "Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого". Еще восторженней приветствовал молодого поэта Максимилиан Волошин, общение с которым переросло в дружбу. Именно под крышей его дома, в Коктебеле, "великолепная и победоносная", она встретила Сергея Эфрона, который скоро стал мужем и отцом Ариадны. Доченьку она чаще называла Алей: "Ты будешь невинной, тонкой, // Прелестной – и всем чужой! // Стремительной амазонкой, // Пленительной госпожой...".
Одновременно выпускает сборники: "Волшебный фонарь" и "Из двух книг", где, в частности, люди прочитали: "Мне нравится, что вы больны не мной, // Мне нравится, что я больна не вами, // Что никогда тяжёлый шар земной // Не уплывёт под нашими ногами".
Она сама была "стремительной амазонкой". Поэтому неслучайна встреча с поэтессой и переводчицей Софьей Парнок: "Я помню, с каким вошли Вы // Лицом – без малейшей краски, // Как встали, кусая пальчик, // Чуть голову наклоня...", – вспоминала Цветаева. Роман вспыхнул моментально, необъяснимо: "...Не женщина и не мальчик, – // А что-то сильнее меня!"
Они были вместе два года. Вернувшись к мужу, отношения с Парнок Цветаева охарактеризовала как "первую катастрофу в своей жизни".
Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, писал: "Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок". Но "Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!". В 1917-м родила Ирочку, которая скоро умрет в приюте от голода. Годы Гражданской войны для нее оказались очень тяжелыми. Эфрон служил в Белой армии, и Марина – вместе с романтическими пьесами и поэмами ("Царь-девица", "Егорушка", "На красном коне") – создала цикл стихов "Лебединый стан", проникнутый сочувствием к белому движению.
В мае 1922-го ей с Ариадной разрешили уехать за границу – к мужу, который, пережив разгром Деникина, будучи белым офицером, теперь в Праге учился в Карловом университете. Некоторое время с дочерью провела в Берлине, а потом на три года местом ее проживания стали разные пригороды Праги – Вшеноры, Макропсы, Йиловиште. Позже скажет, что "Чехия осталась у меня в памяти как один синий день и одна туманная ночь. Бесконечно люблю Чехию". Здесь написала "Поэму Горы", "Поэму Конца", трагедию "Ариадна" и большую часть поэмы "Крысолов". Здесь родился сын Георгий, которого они дома звали Муром.
В 1925-м перебрались в Париж. Там стало невыносимо в атмосфере, сложившейся вокруг нее, из-за деятельности мужа: Эфрона русские эмигранты обвиняли в том, что он был завербован НКВД и участвовал в заговоре против Льва Седова, сына Троцкого. Спасали переписка с Борисом Пастернаком, австрийским поэтом Райнером Марией Рильке. Но Рильке неожиданно умер. Большинство из созданного в эмиграции опубликовать не смогла.
В 1928-м в Париже вышел ее последний прижизненный сборник - "После России". Позднее Цветаева напишет: "Моя неудача в эмиграции – в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда". Самоубийство Маяковского ее шокировало, что ощутимо в стихах. Подвиг челюскинцев взволновал – и это тоже в ее строфах. Говорила: "Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!" О ее таланте можно сказать: гладиаторские объятия строк, полное внутреннее волеизъявление, без которого вообще-то и нет большой поэзии. Удивительно хороша и ее проза той поры. Признавалась: "Проза поэта – другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия – не фраза, а слово, и даже часто – моё". Чтобы ощутить это, достаточно прочитать: "Мой Пушкин", "Мать и музыка", "Дом у Старого Пимена", "Повесть о Сонечке", воспоминания о Волошине, Кузмине, Белом.
Но жили они в Париже, по сути, в нищете. Обращалась к сыну: "Нас родина не позовёт! // Езжай, мой сын, домой – вперёд – // В свой край, в свой век, в свой час – от нас". Русь для Цветаевой – достояние предков. Россия – не более как горестное воспоминание "отцов", которые потеряли родину и у которых нет надежды обрести ее вновь, а "детям" остается один путь – домой, на единственную родину, в СССР.
Личная драма поэтессы переплелась с трагедией века. Она увидела звериный оскал фашизма и успела проклясть его. Последнее, что Цветаева написала в эмиграции, – цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую нежно любила: "Не умрёшь, народ! // Бог тебя хранит! // Сердцем дал – гранат, // Грудью дал – гранит. // Процветай, народ, – // Твёрдый, как скрижаль, // Жаркий, как гранат, // Чистый, как хрусталь".
Весной 1937-го в Москву выехала Ариадна. За ней в октябре из Франции бежал Эфрон, замешанный в заказном политическом убийстве. В начале 1939-го арестовали Анастасию Цветаеву. В июне 1939-го Париж покинули Марина с Муром. В ночь с 27 на 28 августа 1939-го арестована Ариадна (после пятнадцати лет "отсидки" будет реабилитирована в 1955-м). В ноябре – взяли Эфрона (его расстреляют в августе 1941-го). Измученная Марина писала Сталину, Берии. В 1940-м для Гослитиздата подготовила сборник стихов, который перед самым выходом был "зарублен" рецензией Зелинского. Уже с декабря 1939-го переводы для нее стали единственным источником существования.
Война застала ее за переводами уничтоженного фашистами гениального Федерико Гарсиа Лорки. Восьмого августа с сыном отправилась на пароходе в эвакуацию. Восемнадцатого вместе с несколькими писателями прибыла в Елабугу на Каме. Город произвел жуткое впечатление. Поехала в Чистополь, где в основном находились эвакуированные литераторы. Лидия Корнеевна Чуковская вспоминает, как встретила там худощавую женщину в сером: "Серый берет, серое, словно из мешковины, пальто и в руках какой-то странный мешочек. Тонкое лицо, но словно припухшее. Щеки впалые, а глаза желто-зеленые, вглядывающиеся упорно. Взгляд тяжелый, выпытывающий". Это была Цветаева, которая надеялась получить местную прописку: "Если меня откажутся прописать в Чистополе, брошусь в Каму". В тот же день, 26 августа, подала заявление в Совет Литфонда: "Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда". Вернулась в Елабугу и 31 августа повесилась, оставив три записки.
Сыну написала: "Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик".
В записке к поэту Николаю Асееву умоляла взять Мура к себе, в Чистополь, не оставлять, любить как сына. Поручала Николаю Николаевичу несколько рукописных книжек стихов и пачку с оттисками прозы.
В записке к "эвакуированным", которые, вероятно, жили по соседству, просила отвезти Мура в Чистополь, к Асееву, и в конце: "Не похороните живой! Хорошенько проверьте".
Ее похоронили в Елабуге, на Петропавловском кладбище. В 1960-м на той стороне кладбища, где находится ее затерявшаяся могила, Анастасия Цветаева установила крест, а в 1970-м было сооружено гранитное надгробие.
Ее мальчик в начале 1944-го был призван на фронт и погиб в бою под деревней Друйка Витебской области.
В Париже она говорила: "Здесь, во Франции, и тени моей не останется. Таруса, Коктебель, да чешские деревни – вот места души моей". Потом написала: "Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно (...) я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов (...) поставили, с тарусской каменоломни, камень: "Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева".
Так люди добрые и сделали...
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото: Марина Цветаева, 1925-й.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
