Лев Сидоровский: Семьдесят пять лет назад Лидия Русланова спела на ступеньках Рейхстага
02 мая 2020
«Живьём» я её видел и слышал всего один раз. Зимой 1957-го на студенческих каникулах в Москве чудом проник под хрустальные люстры Колонного зала, и там среди других знаменитых участников сборного концерта вдруг возникла Лидия Русланова – в узорчатом сарафане, в цветастом платке, с руками, задорно упёртыми в бока. И привольно полилось: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит. В той степи глухой умирал ямщик…» Тут же я ощутил, что в горле – ком, что на сердце – жуткая тоска, что вот-то вместе с этим ямщиком тоже насмерть замёрзну… Потом она выдала и «Очаровательные глазки», и обязательные «Валенки», но музыкальная исповедь про умирающего ямщика, которую прежде знавал в самом разном исполнении, на этот раз вдруг затмила собою всё… Ну а в 1960-м о Лидии Андреевне подробно рассказывал мне огромный габаритами, весьма преклонный годами и по-прежнему обожавший её, бывшую свою супругу, легендарный конферансье Михаил Наумович Гаркави. Про него ходила эпиграмма: «Что толст он, это не беда // Беда, что «тонок» не всегда», а я для него сочинял некий эстрадный монолог…
Вообще-то поначалу была она Агашей Лейкиной, которая жила под Саратовом, в старообрядческой деревне Чернавка. Песни, которые у них пели бабы, отличались своеобразием: на свадьбах там «причитали», на похоронах – «вопили», а в обычные дни – просто «стонали». Вот и девочка с ранних лет запомнила: когда отца на русско-японскую увозили, бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом часто забиралась к ней под бок: «Повопи, баба, по тятеньке!» Им сообщили, что отец «пропал без вести», и мама, промаявшись некоторое время с тремя малыми детьми, слепой свекровью и калекой-свёкром, устроилась в Саратове на кирпичный завод, где мигом надорвалась и заболела. Мама умирала на лавке, и Агаша ей пела…
Оказавшись кормилицей всей семьи, стала с бабушкой по деревням «христа-радничать», да и свои первые «концерты» ради милостыни уже давала. Но скоро и бабку отнесли на погост… И тут сиротам повезло: вдова одного чиновника, очарованная голосом маленькой певуньи, решила за свой счёт пристроить детишек по приютам, причём старшенькую – в Саратовский, самый лучший, где был собственный детский церковный хор. Но, поскольку детей крестьянского сословия туда не принимали, пришлось Агашу Лейкину, дабы звучало «благородно», записать Лидией Руслановой. Скоро на клиросе Лида, которую Саратов, впрочем, запомнил под именем Сироты, стояла впереди всех, и, чтобы девочку услышать, люди в скромный приютский храм валили толпами. Был среди них и Иосиф Прут, который потом, став литератором, вспоминал: «В полной тишине на угасающем фоне взрослого пения возник голос. Он звучал всё сильнее, и было в нём что-то мистическое, нечто такое непонятное… Я услышал шёпот стоящей рядом монашки: «Ангел! Ангел небесный…»
Увы, приютские правила не знали исключений, и «небесного ангела» отправили в зловонный ад мебельной фабрики. Работая на полировке, где глаза и слизистую разъедали химические составы, она… пела – «Златые горы», «Светит месяц», «По муромской дорожке»… И после пела их – когда сестрой милосердия кочевала с санитарным поездом по фронтам Первой мировой. И сыночку своему пела, но украл сыночка муж – интендант Виталий Степанов, высокий, белокурый, «из благородных». И сам исчез… С этими же песнями аж со сцены Саратовского оперного театра выступили перед участниками слёта солдатских депутатов. Причём отпускать её публика не пожелала. «Артистка» взмолилась: «Больше ничего не знаю». А из зала: «Начинай всё сызнова!» Так всё сначала и пришлось повторить…
К семнадцати годам стала уже знаменитой. Знающие люди говорили, что с такими вокальными данными - «низкое контральто светлого металлического звучания большого диапазона с глубокими, очень красивыми грудными звуками, неожиданно переходящими в средние или высокие сопрановые» - ей открыт путь в оперные примадонны. Её даже взяли в консерваторию – профессор Медведев сразу понял: самородок, алмаз, его бы огранить. Два года учил на собственные деньги, надеялся выпестовать оперное диво, да только самородок огранке не поддавался – то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное – не поймёшь. «Она у вас до сих пор не умеет правильно петь. Она ведь не диафрагмой поёт», – упрекали профессора. «Не диафрагмой, – соглашался тот. – Лучше! Она поёт душой!» Ну не умещалась её большая душа в рамках академического пения! Пришлось с консерваторией распрощаться…
И опять дарила свои песни уже солдатам другой войны, Гражданской, – совсем не похожая на обычных артисток: в цветастой нарядной панёве, в душегрейке, на голове – платок, на ногах – лапти. Впрочем, так в ту пору ещё не перестали одеваться обычные крестьянки. И была, как они, – ширококостной, отнюдь не писаной красавицей, с деревенским лицом, замужней бабой, ибо связала свою судьбу с лихим сотрудником ВЧК Наумом Науминым…
Впервые как профессиональная актриса она выступила в 1923-м под небом Ростова-на-Дону. Когда же спустя десять лет эстрадные концерты свели её с Михаилом Гаркави, то, поскольку заводить любовников не умела, тут же своего «комиссара в кожанке» выставила вполне официально… Был Гаркави, повторяю, очень толстым, но и невероятно обаятельным, юмором искрился, умел превращать жизнь в праздник – любил поесть, любил хорошие сигары, любил соврать что-нибудь остроумное. А меня годы спустя пытался научить раскладывать пасьянс. Знал толк в книгах, в картинах да в драгоценностях. И жену к этому пристрастил – заработки позволяли… Но главным её богатством всё равно оставался голос, восхищённый которым Шаляпин из Парижа писал другу: «Вчера вечером слушал радио. Поймал Москву. Пела русская баба. Пела по-нашему, по-волжскому. И голос сам деревенский. Песня окончилась, я только тогда заметил, что реву белугой. Всё детство передо мной встало. Кто она? Крестьянка, наверное. Уж очень правдиво пела. Талантливая. Если знаешь её, передай от меня большое русское спасибо».
Чем же так покорила и Фёдора Ивановича, и всех иных, кто имел счастье её слышать? Мощным темпераментом, открытой эмоциональностью, исполнением непременно «в полный голос» со всеми оттенками и переливами – недаром поучала молодых, что надо «петь, а не шептать». Но при этом предпочитала контрасты: после песен печальных, протяжных, в которых поднималась до трагедийных высот (ах, как, например, звучала сама её душа в колыбельной «На улице дождик», как захлёбывалась она в безысходной, безответной любовной тоске «Липы вековой»), могла тут же разразиться озорными плясовыми частушками, шуточными припевками – вроде «Саратовских страданий» или «Жигулей. А в «жестоких» городских романсах любила «подыграть» мелодраматическому содержанию, чуть утрированно подать «страсти» своих персонажей, окрасив их лёгкой иронией. Естественно, официальная критика Русланову тут же попыталась упрекнуть в «цыганщине», но к ней это не прилипло, потому что огромный природный артистизм, искренность и глубина переживаний надёжно защищали Лидию Андреевну от даже намёка на вульгарность. И современные песни исполняла: например – «Матроса-партизана Железняка», «Катюшу», «И кто его знает»… То, чем полна была с детства, старалась перенести прямо в раскрытые души…
За талант люди её боготворили. За характер – уважали. Однажды при всех врезала одной жеманной певичке: «Ты народную песню не трогай!»… В другой раз, когда после выступления в каком-то иностранном посольстве жена посла преподнесла ей пакет с шёлковыми чулками, рассмеялась: «Мадам, русской актрисе эдаких подарков не дают». И оставила чулки - вместе со сторублёвкой «на чай» - горничной… Когда же на одном из банкетов опрокинула бокал с вином на скатерть и сидевший рядом «красный граф» Алексей Толстой недовольно пробормотал: «Осторожно, будет пятно на моих брюках!», усмехнулась: «У тебя без пятен только брюки и остались!» Ну а в Кремле, когда после концерта Сталин предложил ей угощаться, смело заявила: «Я-то сыта, а вот моих земляков в Поволжье, которые голодают, накормите». Сталин прошипел: «Рэчистая» – и больше Лидию Андреевну туда не приглашали…
Третьей её войной стала та позорная, «незнаменитая», которую Советский Союз спровоцировал против маленькой Финляндии. За двадцать восемь фронтовых дней дала с коллегами более ста концертов. Передвигались на дрезинах, санях, даже лыжах – и всюду бойцы встречали певицу восторженно. Стояли жуткие морозы, и ночью артисты в фанерных домиках спали, не снимая ватников, – ногами к не жаркой походной печурке, головой к промёрзлой стене. Чтобы не потерять от простуды голос, Русланова постоянно принимала стрептоцид – и пела, пела, пела…
Однако самую большую любовь завоевала на фронтах Великой Отечественной. Боевое крещение она приняла под Ельней. Только закончила одну из песен, как над головами появились «юнкерсы» в сопровождении «мессершмиттов». Посыпались бомбы, затрещали пулемёты, задрожала от взрывов земля. Но никто из солдат и ухом не повёл, и программу она довела до конца… Однажды под Вязьмой пела в землянке для троих солдат, которым предстояло идти в разведку. Ночью одного из них принесли с тяжёлым ранением. Он стонал в беспамятстве и всё звал маму. Русланова взяла его за руку и тихонечко запела колыбельную: «Спи, касатик мой, усни, угомон себе возьми…» Пела и плакала… Прошли месяцы. Уже на другом участке фронта их бригада выступала на большой поляне, и вдруг к Руслановой кинулся боец с Золотой Звездой на гимнастёрке: «Помните, вы мне пели, когда я умирал?»… А позже в районе Сухиничей снова встретила того героя, и опять он был ранен. Лидия Андреевна шептала ему: «Тише, тише, сынок… Вот спою тебе, и опять выздоровеешь…», а он говорил: «Теперь верю, что доживу до Победы».
В мае сорок второго она прибыла во Второй гвардейский корпус, которым командовал Герой Советского Союза генерал-лейтенант Владимир Крюков. После концерта пригласил прогуляться. Шли, разговаривали, и она узнала, что очень тоскует генерал о маленькой дочке, которую после трагической гибели жены оставил с посторонними людьми. Тогда спросила: «Хотите, буду вашей женой?»… Приёмную доченьку полюбила так, что та сразу назвала её мамой… После Победы станет в доме сама мыть полы, стирать мужу бельё, а пока что война продолжалась, и солдаты жаждали её песен. Там, на фронте, наконец-то обрела официальное звание «заслуженной». И громили фашистов в составе гвардейского корпуса Крюкова две батареи «катюш», изготовленные на её средства… И было в 1945-м, 2 мая, её легендарное выступление на ступенях поверженного Рейхстага, когда певица объявила: «А сейчас – «Валенки, не подшиты, стареньки», которые до самого Берлина дошагали!»... А потом: «Степь да степь кругом…» Да, стоило родиться на белый свет только ради одного такого концерта из её фронтовых тысячи сто двадцати, после чего маршал Жуков снял со своей груди орден и вручил Руслановой…
Потом Сталин Жукова из зависти отправил, по сути, в ссылку, а всех его боевых товарищей объявил «заговорщиками». И начались аресты. Генерал Крюков тоже оказался за тюремной решёткой, как и уже лишённая боевого ордена Русланова. Его приговорили к двадцати пяти годам заключения, её – к десяти… И наступили очень чёрные дни… Когда по Лене шла баржа, на которой перевозили заключённых, люди, работавшие вдоль берегов, слушали: «Русланова поёт, Русланову опять переводят»… Когда её обязали выступить в колонии, где аплодисменты, естественно, были запрещены, после первой песни зал, сохраняя это правило, молчал, но после второй разразилась буря, причём начальник Озёрлага полковник Евстигнеев аплодировал всех неистовей… Потом из-за строптивого характера оказалась во Владимирской тюрьме, знаменитой особо суровым карцером…
Сразу после смерти Сталина их обоих освободили. Поначалу Русланова от продолжения карьеры отказывалась: «Унизили ни за что перед всей страной…» Когда же, наконец, вышла на сцену донельзя переполненного зала имени Чайковского, опустилась перед людьми на колени… И с того мига вновь начался её триумф – длиною в двадцать лет. Слава Богу, время тогда было «песенное», электрогитара ещё не заглушала «живую» струну, и насчёт «попсы» никто ещё даже не догадывался…
Сломленный бедою Владимир Викторович скончался быстро, в 1959-м. А Лидия Андреевна – в 1973-м, 21 сентября. С того дня минуло почти полвека, но никак не забыть мне чаровницу из 1957-го – в узорчатом сарафане, в цветастом платке, с руками, задорно упёртыми в бока. И её широченную, пронзительно-грустную исповедь: «Степь да степь кругом…»
Автор: Лев Сидоровский, заслуженный работник культуры РФ, журналист, Иркутск - Санкт-Петербург
Фото Лидии Руслановой 2 мая 1945 года в Берлине
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
