Лев Сидоровский: Обломов и другие, или к 210-летию Ивана Гончарова
20 июня 2022
В середине семидесятых мне довелось провести несколько дней в старом петербургском доме на канале Грибоедова, где Никита Михалков снимал фильм про Обломова.
Наблюдая его, без преувеличения, нежные взаимоотношения с Олегом Табаковым, Еленой Соловей, Юрием Богатырёвым, Андреем Алексеевичем Поповым и другими актёрами, поражаясь тому тщанию, с каким он старался сохранить самую ауру великого творения Ивана Александровича Гончарова, я остро ощущал, что молодому режиссёру, совсем недавно создавшему подлинный киношедевр – чеховскую «Неоконченную пьесу для механического пианино», и этот автор внутренне тоже очень близок.
В перерыве рассказывал:
– Снимаю «Обломова», потому что, во-первых, это гениальный роман. Во-вторых, хотим попытаться вступить в полемику с его трактовкой в средней школе. Если для того времени, когда книга писалась, была актуальная проблема обломовщины, то теперь, пожалуй, более злободневна и требует серьезного анализа проблема «штольцовщины», то есть прагматизма. Штольц, в отличие от Обломова, свои корни, свою землю чувствует удивительно. Проза Гончарова являет собой потрясающий пример насыщенности и точности в характере взаимоотношений между героями. Причём лучшие страницы романа посвящены Обломову, а в том, что касается других персонажей, так или иначе есть некоторая дидактика, хотя в искренности Гончарова и тут сомневаться не приходится. Но, тем не менее, волнуют и вызывают улыбку именно страницы с описанием снов Обломова, его жизни. Вот мы и стараемся как можно лучше понять Илью Ильича, что, на мой взгляд, наверное, самое главное.
А Олег Табаков, когда зашла речь о его персонаже, улыбнулся:
– Обломов, как и многие другие мои киногерои, – часть национального русского характера, и этот человеческий генотип интересен мне чрезвычайно. Пожалуй, в какой-то степени сам смысл занятия актёрским ремеслом определяю для себя именно так: понять этот характер и попытаться, чтобы благодаря мне его в какой-то степени поняли другие. Меньше всего хочется говорить об Обломове как об идеальном герое, но также не хочется впадать и в школьно-начётническое представление о нём как о человеке с пролежнями, у которого есть слуга Захар. Думается, что амплитуда колебания души Ильи Ильича всё-таки значительно богаче.
Однажды, оказавшись в Ульяновске по поводу «очень круглого» ленинского юбилея, я вдруг в самом центре города увидел красивый, краснокирпичный, трёхэтажный дом, увенчанный башенкой с часами, на котором мемориальная доска гласила: «Здесь родился Иванъ Александровичъ Гончаровъ 6-го iюня 1812 года». Вообще-то этот, очень знаменитый в том краю «Дом Гончарова» до своей основательной перестройки на рубеже веков имел в далёком Симбирске, на углу Московской и Большой Саратовской, два этажа, в длину-ширину места занимал гораздо меньше, был оштукатурен и побелён. В сих стенах, а также в прилегающему к ним обширном дворе с садом и многочисленными постройками мальчику было хорошо. Позднее в автобиографическом очерке «На родине» Иван Александрович писал: «Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня».
Увы, в семь лет остался без родителя, которого ему по сути заменил живший рядом крёстный отец – Николай Николаевич Трегубов. Именно под началом этого отставного моряка, отличавшегося широтой взглядов и критическим отношением к некоторым явлениям современной жизни, отрок получил первоначальное образование, которое потом продолжил в московском коммерческом училище. Там главным его наставником стала отечественная литература: «Первым прямым учителем в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере, был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15-16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали за поэта».
Тогда же открыл для себя «Евгения Онегина»: «Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг, и какие правды, и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, – хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках!». Это почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина сохранил на всю жизнь. Потом в Московском университете (а рядом на студенческой скамье – Белинский, Герцен, Огарёв, Станкевич, Лермонтов, Тургенев, Аксаков) – напряженно раздумывал о жизни, людях, себе.
Оказавшись при симбирском губернаторе в должности секретаря, многое понял насчёт механизма отечественной бюрократической системы, что для будущего писателя было весьма важно. И после в Петербурге, где департамент внешней торговли министерства финансов предложил должность переводчика иностранной переписки, занялся литературным творчеством.
Читайте также как Иван Гончаров обморозил нос в Иркутске
Этому во многом поспособствовал Николай Аполлонович Майков, сыновьям которого Гончаров преподавал латинский язык и русскую словесность. Дом Майкова, собиравший весь «культурный» Петербург, по словам героя моего повествования: «кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусства». Здесь, на страницах рукописных альманахов «Подснежник» и «Лунные ночи», Иван Александрович опубликовал свои стихи, а также повести «Лихая болесть» и «Счастливая ошибка». А двумя годами позже, в 1846-м, сблизился с «неистовым Виссарионом», чьё мнение очень ценил: «Только когда Белинский регулировал весь вчерашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч., тогда и взгляд на этих героев пера Лермонтова и Гоголя стал определеннее и строже. Явилась сознательная критика».
Именно Белинский весной 1847-го первым откликнулся на опубликованный в журнале «Современник» роман «Обыкновенная история», сказав, что эта книга, которая представляет собой «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму», принесёт обществу огромную пользу. Да, в молодости Александр Адуев «был трижды романтик по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни», но потом сентиментальный барич превратился в «положительного человека», и в эпилоге романа дядя и племянник сливаются в единый образ дельца-бюрократа.
В школе мы «Обыкновенную историю» не «проходили», но позже я её прочитал. И спустя время, когда узнал, что в театре «Современник» роль Адуева-младшего поручили Олегу Табакову, очень удивился. Ведь тогда этот молодой актёр больше всего запомнился всем в образе мальчика, который на сцене дедовской будёновской шашкой рубил модную, импортную мебель; а в фильме «Чистое небо» такой же юный протестовал против лжи, пронизавшей жизнь советских людей. В общем, с его личностью так или иначе мы связывали какие-то радостные надежды. Как же – думалось мне – справится он со страшным перерождением вот такого своего героя? И потом, на спектакле, был потрясён. Особенно последним выходом его персонажа, когда, казалось, даже само лицо ангелоподобного романтика, которого только что все зрители и любили, и жалели, словно бы превратилось в то самое «кувшинное рыло».
А потом, в 1852-м, Гончаров на два года отправился в кругосветное плаванье под парусами фрегата «Паллада». Этому поспособствовало начавшееся соперничество за влияние в Азиатско-Тихоокеанском регионе Российской империи и Соединенных Штатов Америки. Главным объектом их конкуренции стала Япония, для иностранцев с 1639 года закрытая, а обе державы так мечтали заполучить Страну Восходящего Солнца в качестве рынка сбыта своих товаров. Вот и направили туда свои военно-морские эскадры, причём русской командовал вице-адмирал Путятин, а Гончаров был назначен его секретарем. С первого же дня начал вести подробный путевой журнал (они посетили Англию, Южную Африку, Индонезию, Японию, Китай, Филиппины и множество небольших островов и архипелагов Атлантического, Индийского и Тихого океанов), который лёг в основу будущей книги. И потом этот интереснейший цикл путевых очерков под названием «Фрегат «Паллада» читался взахлеб.
После путешествия в департаменте министерства финансов Гончаров оставался недолго, поскольку вдруг министерство народного просвещения предложило место цензора. Эта весьма хлопотливая и трудная должность была, слава Богу, связана с литературой, однако ставила его в щекотливое положение, ибо в лучших слоях общества глубоко укоренилось мнение, что всякий цензор – непременно тупой и жёсткий гонитель вольной мысли. Не зря же Пушкин в «Послании к цензору» восклицал: «О варвар! Кто из нас, владельцев русской лиры, не проклинал твоей губительной секиры?» Впрочем, такой вот должностью он и сам скоро стал тяготиться и в начале 1860-го вышел в отставку. Тем более что роман «Обломов» уже был опубликован. И успех имел необычайный. В истории Обломова, по мнению Добролюбова, «сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесённое ясно и твёрдо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это – обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни».
Помню, отвечая на школьном уроке про Обломова, я, как тогда было принято, лихо «критиковал» этого изнеженного барчука, который получив в Москве хорошее образование, потом в Петербурге (в отличие от «правильного» Штольца), на Гороховой улице, устроил себе, по сути, вторую родную усадьбу Обломовку, а после на Выборгской стороне – третью. Что же касается его слуги Захара, на котором обломовщина отозвалась так же губительно (после смерти барина нищенствовал на церковной паперти), то тут я заученно негодовал по поводу «развращающего влияния крепостничества».
А когда писал сочинение про «образ Ольги Ильинской», волновала меня в ней не столько сила пленительной бескорыстной любви к герою романа (про любовь тогда в школе вообще говорили сдержанно), сколько то, что это «передовая русская женщина». Моя школа № 11 была в Иркутске самой лучшей, её возглавлял замечательный директор, нас учили превосходные педагоги, но все они находились в тяжёлых ленинско-сталинских идеологических путах и официально сказать нам, что у «отрицательного героя» (а, в общем-то, хорошего человека Ильи Ильича Обломова) было очень-очень доброе сердце, не имели права.
И еще мы знали про Гончарова, что все три главных его произведения на букву «о». Да, вот и «Обрыв», который давался Ивану Александровичу очень трудно. Хотел даже оставить, не дописывая, но ценой огромных усилий, превозмогая физические и нравственные недуги, довёл повествование до конца.
Завершил, таким образом, трилогию, где в каждом романе отразил определённый этап исторического развития России. Для первого из них типичен Адуев, для второго – Обломов, для третьего – Райский. И все эти образы – составные элементы одной общей целостной картины угасающей эпохи крепостничества.
Кто же такой этот самый художник Райский? Натура даровитая (тянется к живописи, скульптуре, поэзии), однако в искусстве так ничего и не достигает, поскольку к упорному труду не способен, доводить замыслы до конца не умеет. В общем – разновидность «лишнего человека» своей эпохи: мечется за границей в поисках счастья. А вот в бабушке Бережковой (она явно олицетворяет патриархальную, старозаветную Россию), которая обожает своих внучек, Марфиньку и Веру, – наоборот, всё гармонично. И ещё тут же политический ссыльный Марк Волохов – нигилист, циник, к которому автор явно не питал симпатии.
Так получилось, что к концу жизни Иван Александрович остался в полном одиночестве и в 1891-м, 15-го (по новому стилю – 27-го) сентября, от воспаления лёгких скончался. Упокоился на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры, с которого в 1956-м прах перенесли на Волково.
Его петербургские адреса: Литейный, 52; Невский, 51; Моховая, 3. И грустно, что в городе почему-то до сих пор нет улицы Гончарова.
Автор: Лев Сидоровский, ИРкутск - Петербург
Рядом с портретом Ивана Александровича Гончарова – Никита Михалков и Олег Табаков, которых автор лично запечатлел на съёмках фильма про Обломова. 1978-й.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
