Лев Сидоровский: Сто сорок лет назад родился Имре Кальман

24 октября 2022

24 октября 1882 года родился чародей волшебных мелодий Имре Кальман. Так его называет журналист Лев Сидоровский.

Это было летом 1970-го. Я прогуливался по Шиофоку, и вдруг табличка на стене углового дома заставила замедлить шаг: «Кальман Имре шетань, 5». То есть, дом № 5 на бульваре Имре Кальмана. Укреплённая рядом мемориальная доска прояснила всё:

«Из этого дома
отправился к всемирной известности
Имре Кальман (1882, X, 24),
автор бессмертных мелодий
"Королевы чардаша".
Население его родного села».

Да, во времена Кальмана Шиофок был всего лишь селом. Сам композитор вспоминал: «Местечко Шиофок в годы моего детства было довольно большой деревней, где имелись железнодорожная станция и пристань для пароходов, ходивших в Балатонфюред. Местные жители охотно купались в озере, посторонние же приезжали редко».

Но если бы даже Шиофок ныне не превратился в блестящий курорт на берегу уютного Балатона, куда в бархатный сезон съезжаются туристы не только из Венгрии, но и со всего света, люди, наверное, всё равно бы благодарили этот благословенный уголок земли, подаривший нам музыкального волшебника.

Дом рядом с вокзалом. Мимо окон бегут поезда к Будапешту и в другую сторону. В общем, за окнами дома – современные ритмы, современные скорости. А здесь, внутри, в трёх комнатках, ставших музеем, время словно бы остановилось. Совсем необычный это музей.

Можно, например, подсесть к старому-престарому роялю марки «Suport», который наверняка ещё помнит, как зарождались несравненные мелодии и «Королевы чардаша», наречённой у нас впоследствии «Сильвой», и «Марицы», и «Фиалки Монмартра», и «Баядеры», и «Мистера Икса». И который не настраивался с того самого момента, как пальцы Кальмана коснулись его чуть пожелтевших клавиш в последний раз. И это вовсе не моё досужее предположение: об этом предупредила очень старенькая служительница музея, которая радушно встретила меня у порога и проводила в комнаты.

Пока, с её разрешения, я тихо-тихо перебирал клавиши, осторожно перелистывая на пюпитре рукописный клавир «Королевы чардаша» (не ксерокопия, а самый что ни на есть оригинал, много лет назад написанный рукой композитора), милая старушка повернула ко мне лицом фотографию хозяина дома, примостившуюся на рояле, а потом, когда я оставил своё неловкое музицирование, включила магнитофон. И комнаты заполнились мелодиями, знакомыми нам с самого детства, лучше которых вся мировая оперетта, наверное, ничего и не знает.

И так, под эту негромкую чарующую музыку, переходя от одной витрины к другой, слушал я рассказ служительницы.

Начался он с семейного портрета, на котором маленький Эммерих (да, он был австрийским евреем, а венгерское имя Имре возникнет, по необходимости, много позже; но я здесь его буду называть так, как мы уже давно привыкли – Имре), а рядом на семейном портрете – отец, мама, сестра.

«С музыкой, – вспоминал Кальман, – я познакомился дома в самом раннем детстве. Моя сестра Вильма была хорошей пианисткой, она много и прилежно занималась. Я часами просиживал под роялем: здесь никто не мог меня найти. Это было громко и прекрасно. Так четырёхлетним ребёнком я выучился петь с начала до конца Вторую рапсодию Листа».

Как-то летом в Шиофоке отдыхал дирижер Будапештской оперы и филармонического оркестра, профессор Лидль. Профессор играл на скрипке, а зачарованный мальчик часами простаивал под окном. Профессор заметил его: «Любишь музыку?» – «Очень». – «А слух у тебя есть? Спой мне что-нибудь». И мальчик спел ему свой коронный номер – Вторую рапсодию Листа. Профессор был покорён.

Когда Имре минуло десять лет, он покинул этот старый добрый дом. Поезд увозил мальчика в Будапешт, где его ждали гимназия и музыка. Но никакой успех, никакие овации, никакая феерия столичной жизни всё равно никогда потом не заслонят от него этого милого жилища на берегу Балатона. Именно сюда он будет стремиться в минуты радости и печали.

В этом доме он написал на листе, что хочет «отойти от установившегося танцевального канона венской оперетты и помузицировать от чистого сердца». Так, музицируя «от чистого сердца», творил он своё волшебство – и рождалось очередное чудо, близкое по духу венгерским народным танцам и песням, всегда отмеченное искромётным талантом Кальмана.

Вот его халат, пиджак, фрак, театральный бинокль, сигара в пепельнице, колокольчик, факсимильная печать, пресс-папье, хлыст для верховой езды. Вот портфель для нот, жилет, трость.

Может быть, именно это перо обозначило впервые, например, дуэт Сильвы и Эдвина «Помнишь ли ты...», полный такого лирического очарования? А может, под этим пером родилась другая ослепительная песенка, из той же «Сильвы», которую милый беспутный Бони посвящает «красоткам кабаре»?

Может быть, именно за этим секретером переписывались начисто ноты знаменитого дуэта светской красавицы Марицы и типичного варианта фонвизинского недоросля в венгерской интерпретации, хозяина несметного свиного поголовья барона Коломана Зупана – «Поедем в Вараздин...»?

И ария индийского принца Раджами «О, Баядера», которая вот уже столько лет звучит по всему миру, может, она явилась на свет тоже за этим секретером?

И письмо к сестре, наверное, сочинялось тут же: «Ты пишешь мне, что тебя часто спрашивают: "Как ваш брат создаёт свои оперетты?" Можешь отвечать так: "Мой брат и его либреттисты встречаются ежедневно. Они выпивают несколько литров чёрного кофе, выкуривают бесконечное количество сигар и папирос, рассказывают анекдоты, говорят о погоде, о хозяйственном положении, о политике, спорят, смеются, ссорятся, кричат... Это продолжается много месяцев. И вдруг в один прекрасный день оперетта готова". Но на самом деле это далеко не так. Создание оперетты стоит нескольких тысяч часов тяжёлой работы. Мы все трое (я и мои два либреттиста) с огромным трудом решаемся приступить к очередной работе, сесть к письменному столу, обмакнуть перо в чернила. После громадной работы безумно трудно сказать себе, что она готова. Мы снова начинаем страдать и сомневаться: подходит ли сюжет, получилась ли музыка?»

Что ж, из-за сюжетов, может быть, авторы страдали и сомневались не зря, но музыка! Музыка-то – за редким исключением – получалась замечательная! Музыка полная такого солнца, что даже Гитлер готов был ради неё закрыть глаза на еврейское происхождение Кальмана, объявить его «почётным арийцем». От «милости» фюрера Кальман брезгливо отказался. Как только танки Третьего Рейха перешли австрийскую границу, композитор покинул Вену, простился с Будапештом – и через Цюрих и Париж перебрался в Нью-Йорк. Вместе с ним были жена – эмигрантка из России, очаровательная Вера Макинская – и дети. Узнав об этом, взбешенный Гитлер исполнять музыку Кальмана на всей подвластной ему территории тотчас запретил.

Весть о том, что в голоде и холоде блокадного Ленинграда, дабы вдохнуть в души осаждённых жителей искорку жизни, почти каждый день играют его «Сильву», композитора потрясла. В ту же суровую пору эта оперетта появилась и на советских экранах, что маэстро взволновало тоже. В подтверждение чего служительница музея показала мне письмо, которое композитор прислал в 1945-м, из-за океана, узнав, что в освобождённом Будапеште демонстрируется только что снятый на далеком русском Урале, в Свердловске, фильм «Сильва»: «Я горжусь и радуюсь тому, что советское киноискусство принесло вам в Будапешт – город, тяжело пострадавший от фашистской оккупации и войны, мою скромную оперетту.

Поверьте, я вновь и вновь со слезами на глазах смотрел на этот плакат, и мне вспомнилось, что в этом же самом кинотеатре, где сейчас демонстрируется этот фильм, репродукторы скрежетали полные ненависти слова нацистской пропаганды».

Плакат, о котором писал Кальман, вернее, афиша этого фильма, тут же, в коридоре музея, рядом с другими афишами на самых разных языках. Но за всеми ими, присланными из десятков стран, – одна музыка, понятная без перевода. Его музыка.

А мне, мальчишке военной поры, вдобавок тогда же, на сцене иркутской «Музкомедии», трогательную историю про Сильву поведали замечательные артисты: Августа Воробьёва, Михаил Снегов, Григорий Гросс и Григорий Муринский.

Фашисты расстреляли двух его сестер – Илонку и Милекен. Потрясённый этим известием, композитор тяжело заболел. В 1953-м, 30 октября, его не стало. Последний приют великого Кальмана – на венском кладбище, рядом с Бетховеном, Брамсом, Иоганном Штраусом...

А потом, в январе 1956-го, к нам, в Москву и Ленинград, на гастроли с «Королевой чардаша» впервые приехал блистательный Театр оперетты из Будапешта. Мне тоже посчастливилось быть в том переполненном зале, вместе со всеми зрителями восхищаться талантом и весьма почтенной прожитыми годами, но всё ещё озорной Ханны Хонти, и очаровательно юной Марики Немет, и искромётного Роберта Ратони, и других великолепных актёров с берегов Дуная. И я тоже, со всем залом, в финале, подпевал землякам великого Кальмана: «И все Адамы до наших дней при виде дамы стремятся к ней».

И, помнится, мне там подумалось примерно то же самое, что позже в стихах выразил Юрий Ряшенцев:

«Периферию и столицу,
как ни бывало тяжело,
на «Сильву» или на «Марицу»
с невнятной силою влекло…
Зачем России оперетта?
При том романсе про звезду!
При наших чувствах без ответа,
в минорном явленных ладу!
При свадьбах, но – с идейной ссорой!
При судьбах, что вершат свой путь
со всей беспечностью, в которой
нет легкомыслия ничуть!
При нашей тяге к идеалам!
При нашем знании войны!
При том, что поднятым забралом
поэты русские сильны!
При том, что медная монета
звенит – не надо серебра!
При наших поисках добра,
при том, что – дождь как из ведра, –
зачем России оперетта?!
Не знаю… Но сейчас едины
и этот зал, и этот граф,
который с первой же картины
глядит на женщин, как удав.
Вогнав пион в петлицу фрака,
он тем одним – не наш, чужой.
А в зале все свои. Однако!
Что делать с русскою душой?
Зачем ей, песенной, былинной,
роман парижского хлыща
с какой-нибудь Карамболиной,
сверкающей из-под плаща?
А вот пришла же. Есть, наверно,
какой-то хмель и для Руси
в любви, изложенной манерно,
но всем понятной, как «мерси».
Иль это дружба молодая,
уют парижских кабачков,
на наши головы слетая,
их закружил – и был таков!
Среди земли простой и грозной
опять, земляк, нам жизнь дана
пленительной и несерьезной,
какой не может быть она».

А в шиофоке всё так же к вокзальному перрону подходили поезда из Будапешта, выплескивая наружу шумную толпу. Но, увы, не было среди этих людей чуть усталого человека со щегольскими усиками, гениального создателя двадцати трёх оперетт, который бы ещё издали, ещё из вагона, отыскивал впереди нетерпеливым взглядом добрые окна своего старого дома.

Повторяю, это было в 1970-м. Потом я, поскольку с периодичностью в пять лет проводил отпуск совсем неподалёку – под крышей международного журналистского отеля «Интерпресс», приходил, в гости к Кальману и в 1975-м, и в 1980-м, и в 1985-м. Ну, а сравнительно недавно, в 2016-м, когда наведался в Будапешт специально, чтобы снять фильм под названием «Венгерская рапсодия», оказался в этих стенах уже с видеокамерой. Управившись с делом за часок, простился (наверняка, уж навсегда) с маэстро, который теперь недалеко от своего дома, изваянный в бронзе, отдыхает под сенью изящной беседки

И потом в Будапеште пришёл на улицу его имени. А ещё повстречал великого композитора, тоже в бронзе, с сигарой, оснащённого даже ноутбуком, на другой улице, Надьмезё, у того самого Театра оперетты, где, слава богу, до сих пор звучит его волшебная музыка.

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург

На фото автора: Великий Имре Кальман. Его рояль. Он с сигарой у своего Театра оперетты.

Возрастное ограничение: 16+