Лев Сидоровский: "Я пропал как зверь в загоне...", или 62 года назад Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию

31 октября 2020

Журналист Лев Сидоровский о трагических событиях 1958 года.

Осенью 1958-го, сразу после окончания Ленинградского университета, стал работать в редакции «Новгородского комсомольца», и вот под самый конец октября к нам из обкома партии пришло строжайшее распоряжение: «С первого ноября в каждом номере газеты должно быть, как минимум, два беспощадных отклика (в первую очередь, от рабочих и колхозников) по поводу антисоветского романа Бориса Пастернака "Доктор Живаго".

Началась паника: кто из трудящихся славной Новгородчины этого самого Бориса Пастернака знает?! Ну а "Доктора Живаго" не только среди коллег-борзописцев, но, наверняка, и самих обкомовских деятелей никто вообще не читал. Однако, будучи «верными подручными партии», взяли себя в руки, разъехались по командировкам, и с начала ноября в адрес ещё недавно абсолютно неведомого Пастернака наша "Молодёжка" стала выдавать яростные проклятия – от льноводов Демянска, картофелеводов Неболчи, огнеупорщиков Боровичского комбината и славных добытчиков торфа из Тёсовских болот. Обком был доволен…

В начале 1946-го великий русский поэт Борис Пастернак, которого после смерти назовут «Гамлетом XX века», «Заложником вечности», «Лучезарной душой», приступил к «большой прозе». Первоначальные «Мальчики и девочки» переросли в роман «Доктор Живаго», завершённый к осени 1956-го. Являясь, по оценке самого автора, вершиной собственного прозаического творчества, хотя туда входит и гениальный поэтический цикл Юрия Живаго, полный таких шедевров, как: «Мело, мело по всей земле во все пределы…», он явил собой широкое полотно жизни российской интеллигенции на фоне драматического периода от начала столетия до Великой Отечественной войны.

Убедившись, что роман дома не будет опубликован, Пастернак вынужден был переслать рукопись в Италию, издателю-коммунисту Джанджакомо Фельтринелли.

Первым проявил бдительность Дмитрий Шепилов. Совсем недавно его назначили министром иностранных дел, но поскольку всё еще оставался секретарём ЦК, то не забывал и об идеологических делах. Совсем скоро его со всех постов попрут. Только что, 24 августа 1956 года, КГБ доложил в ЦК, что роман Пастернака передан итальянскому издателю, и цековский отдел культуры получил указание – роман оценить. Познакомиться с текстом не составило труда, ведь автор, увы, совершенно впустую, предложил рукопись журналам «Знамя» и «Новый мир», альманаху «Литературная Москва» и Гослитиздату.

И вот 31 августа Шепилов информировал товарищей по партийному руководству: «Мне стало известно, что писатель Б. Пастернак переправил в Италию, в издательство Фельтриннелли, рукопись своего романа «Доктор Живаго». Он предоставил указанному издательству право издания романа и право передачи его для переиздания во Франции и в Англии. Роман Б. Пастернака – злобный пасквиль на СССР. Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание этой антисоветской книги за рубежом…»

К информации прилагалась подробная записка, которая этот вывод должна была аргументировать. Там же кратко излагалась история мытарств рукописи. В чём же рецензентам виделся идеологический вред романа Пастернака? По их мнению, «Доктор Живаго» – это «враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы, злобный пасквиль на деятелей и участников революции». Пересказывая содержание романа, авторы записки комментировали его идейный смысл, «тайный замысел» Пастернака. Уже десятилетнему герою внушается мысль о том, что «стадность», коллективизм присущи неодарённым людям, истину же «ищут только одиночки». Носителем этой вредной философии является в романе дядя Юрия. Он же поучает своего племянника, что марксизм не наука, так как он необъективен, «не уравновешен», «плохо владеет собой», «отворачивается от правды»… Конечно, особенно возмущало рецензентов то, что в романе «Коммунистический манифест» ставится в один ряд с «Бесами» Достоевского…

Далее говорилось, что творение Пастернака изобилует злобными выпадами против революции как идеи, против революционеров. Мол, во многих местах писатель развивает «троцкистскую идейку» о термидорианском перерождении революции, о том, что на смену робеспьерам – фанатикам революции приходят тупые люди, которые «поклоняются духу ограниченности»… При описании различных этапов революции, при изображении её деятелей и участников, указывалось в записке, автор пытается подтвердить и иллюстрировать мысли, высказанные в общей форме, – о беспочвенности и бессмысленной жестокости революции, о перерождении советского общества, о фальши и приспособленчестве, пронизывающих всю советскую жизнь: «События революционных лет он видит глазами наших врагов»…
Бессмысленны мучения случайно схваченных людей, отправляемых на трудовую повинность. Бессмысленна жестокость карательного отряда, расстрелявшего с бронепоезда деревню, отказавшуюся внести продразвёрстку. Бессмысленна – в изображении автора – Гражданская война, в которой «изуверства белых и красных» соперничали по жестокости. Из всего сказанного следовал вывод, что в своём романе Пастернак выступает не только против социалистической революции и советского государства, но и порывает с традициями русской демократии, объявляет фальшивыми и лицемерными всякие слова «о светлом будущем человечества, о борьбе за счастье народа».

И закономерный итог: «Роман Б.Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое, безусловно, не может быть допущено к печати».

В заключении предлагалось «принять меры» к тому, чтобы издание за рубежом романа «Доктор Живаго» предотвратить…

Какие же меры они намеревались предпринять? Этот вопрос рассматривался на уровне Президиума ЦК КПСС, секретариата и лично главного идеолога СССР Михаила Суслова. Судя по всему, там сложился целый план, и особое в нём место занимала индивидуальная «воспитательная» работа с самим писателем. Поэтому немедленно Пастернака вызвали на заседание президиума правления Союза писателей СССР, где вопрос был поставлен ребром: как он посмел передать свой «антикоммунистический» роман за границу?! При этом Бориса Леонидовича называли «жалким отщепенцем», а его творение – «убогим сочинением» и «дурно пахнущей мерзостью». Хотя из присутствующих романа никто не читал.

В тоже самое время Фельтринелли из Милана сообщал в Гослитиздат, что они не будут печатать «Доктора Живаго» до появления в сентябре, как он рассчитывал, советского издания: «Мы находим, что роман обладает очень высокой художественной ценностью, сближающей автора с великими русскими писателями XIX века. Мы считаем, что эта проза напоминает прозу Пушкина. Пастернак замечательно показывает нам Россию, её природу, её душу, события её истории, которые передаются при помощи ясного и конкретного изображения персонажей, вещей и фактов в духе реализма в лучшем смысле слова, реализма, который перестаёт быть тенденцией и становится искусством».

Поскольку советской властью «Доктор Живаго» был оценен совсем по-иному и никто публиковать его здесь не собирался, в ЦК сочли «целесообразным» направить от имени Пастернака письмо итальянскому издателю с предложением – рукопись возвратить. Более того, попытались добиться этого с помощью гостящего в Москве заместителя генерального секретаря Итальянской компартии Луиджи Лонго. Узнав про такое, возмущённый Фельтринелли роман немедленно издал, причём книга сразу же обрела громадный успех. Следом её французский вариант вышел в Париже. Потом – на английском и многих других языках.

А в начале апреля 1958-го Комитету государственной безопасности стало известно, что «определённые элементы» зарубежной общественности собираются выдвинуть «Доктора Живаго» на Нобелевскую премию – конечно же, «имея в виду использовать его в антисоветских целях». И тут власти решают осуществить ещё один хитроумный план: вместо Пастернака сделать кандидатом на «нобелевку» другого, истинно советского писателя – Михаила Шолохова, благо его поддерживает не только Советский Союз, но и «прогрессивные круги мировой общественности». И спешно начали продвигать эту «спасительную» идею через советское посольство в Швеции, а в «Правде», «Известиях» «Литературной газете» и журнале «Новое время» вмиг появились внушительные материалы насчёт того, что творчество и общественная деятельность Шолохова не имеют себе равных во всёй Вселенной.

Однако в Стокгольме были иного мнения, и 23 октября весь мир узнал, что Борис Пастернак в России – второй после Ивана Бунина - удостоен Нобелевской премии по литературе «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского романа». Кстати, начиная с 1946-го, то есть задолго до написания «Доктора Живаго», Пастернак на соискание Нобелевской премии выдвигался почти ежегодно. А в 1958-м его кандидатура была предложена лауреатом 1957-го Альбертом Камю. Получив такое известие, Борис Леонидович направил в адрес Шведской академии телеграмму: «Чрезвычайно благодарен, тронут, горд, изумлён, смущён».

Что тут началось!.. В тот же день было принято постановление Президиума ЦК «О клеветническом романе Б. Пастернака», где отмечалось, что на сей раз присуждение Нобелевской премии является «враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны». Постановление обязывало «организовать и опубликовать» выступления «виднейших советских писателей», в которых следовало оценить присуждение премии другому, тоже советскому, писателю как стремление «разжечь холодную войну». Впрочем, втягивание в политическую травлю коллег Бориса Леонидовича, каких бы они взглядов ни придерживались, вовлечение их в круговую поруку было давно испытанным методом власти, который так любил ещё Сталин в пору «культа личности».

Что ж, казуистический «план» обработки Пастернака в духе «отречения» и признания своих «ошибок» и «преступлений» начал выполняться немедленно. Буквально на следующий день на дачу Пастернака, который уже получил много восторженных телеграмм из-за рубежа и ни одной – от соотечественников, и куда не побоялся сразу придти с поздравлением сосед, почтенный Корней Иванович Чуковский, следом заявился другой сосед, по месту проживания – ближайший, к тому же друг со времён молодости – Константин Федин. Однако на сей раз припёрся дружок отнюдь не с добрыми словами, а - как без пяти минут председатель правления Союза писателей – по поручению ЦК «осуществил разговор»: потребовал от счастливого виновника торжества, чтобы тот от Нобелевской премии немедленно отказался. Потрясённый Борис Леонидович выставил Федина за порог.

И назавтра, 25 октября, в «Правде» появилась статья надёжного «цербера» – Давида Заславского под названием: «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка», а в «Литературной газете» – тоже ей подобная, которая содержала такие перлы: «Пастернак получил «тридцать серебряников» (между тем, из громадного гонорара автор не получил ни копейки – Л. С.), для чего использована Нобелевская премия. Он награждён за то, что согласился исполнять роль наживки на ржавом крючке антисоветской пропаганды. Бесславный конец ждёт воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение».

Вдобавок, чтобы непокорного «лауреата» поставить на колени, ЦК порешил: «Немедленно исключить из членов Союза писателей». И в тот же день, 25 октября, было организовано собрание писателей-коммунистов, на котором в своей оголтелости особенно «отличились» Сергей Михалков, Николай Грибачёв, Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов, Лев Ошанин и Мариэтта Шагинян. Тогда впервые прозвучала мысль, что «подлого клеветника» Пастернака надо взашей гнать не только из союза писателей, но и из СССР. Вдохновлённый этим призывом ЦК благословил 27 октября совместное заседание руководства СП СССР, РСФСР и Московской писательской организации.

Однако «объект предстоящего избиения» на судилище не явился, прислав записку: «Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснётся общества, часть которого я составляю. В моих глазах честь, оказанная мне, современному писателю, живущему в России и, следовательно, советскому, оказана вместе с тем и всей советской литературе. Я огорчён, что был так слеп и заблуждался. Я не считаю Нобелевскую премию позором, а деньги могу передать в фонд Совета мира. Я вас не обвиняю. Обстоятельства могут заставить в расправе со мной зайти слишком далеко. Не торопитесь, прошу вас. Славы и счастья вам это не прибавит».

Это письмо, «возмутительное по наглости и цинизму», участников расправы окончательно взбесило. Приведу только две цитаты.

Василий Ажаев: «Пастернаку, написавшему своё убогое, копеечное сочинение и готовому вприпрыжку бежать за «наградой», чуждо всё то, что бесконечно дорого каждому советскому человеку…»

Галина Николаева: «Я считаю, что перед нами – власовец, который не должен жить на советской земле…»

Ну кто, дорогой читатель, нынче помнит имена этих и многих других «ораторов», которые, возбуждённые бешеной ненавистью к таланту, единодушно вытолкали Бориса Леонидовича из своих сплочённых рядов?! Открыто возразить им никто не решился, но Александр Твардовский, Самуил Маршак, Илья Эренбург, Михаил Исаковский, не желая участвовать в этом погроме, «высокое собрание» проигнорировали. А когда следом, дабы «одобрить» это преступное постановление, собрали московских писателей и среди прочих там выступил Борис Слуцкий, то потом он себе этого не смог простить до конца жизни. А Константин Паустовский, Вениамин Каверин и Евгений Евтушенко голосовать отказались… И Ольге Берггольц в Ленинграде (где братья-писатели тоже «постарались») было тогда очень тошно:

На собранье целый день сидела –
То голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?

В Литературном институте письмо против Пастернака, заставили «завизировать» всех студентов, даже Юрия Панкратова и Ивана Харабарова, которые в его доме буквально столовались. И только Белла Ахмадулина отказалась, за что её из вуза тут же исключили. А выдающийся поэт Грузии Галактион Табидзе, которому в больнице тоже предложили «подмахнуть» бумагу, клеймящую Бориса Леонидовича, выбросился из окна…

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный 29 октября в «Лужниках» с трибуны комсомольского пленума на всю страну орал: «Если сравнить ПастернакА (именно так, с ударением на последнем слоге – Л.С.) со свиньёй, то свинья не сделает того, что он сделал. Он нагадил там, где ел, нагадил тем, чьими трудами он живёт и дышит. А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического? Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай. Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, считали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух».

И вместе со всеми горячо аплодировал этим словам Никита Хрущёв… Речь комсомольскому вожаку, конечно, написали, но страсть и темперамент были подлинными…

Услышав по радио поддержанные овацией слова Семичастного о том, что правительство не чинило бы никаких препятствий его выезду из СССР, то есть – его выталкивают в эмиграцию, Пастернак написал Хрущёву: «Я связан с Родиной рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне её. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти. И поэтому прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу быть ей ещё полезен…»

В тот же день Борис Леонидович отправил в Стокгольм вторую телеграмму: «В силу того значения, которое получила присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от неё отказаться. Не примите за оскорбление мой добровольный отказ».
А в Стокгольме, на церемонии вручения премий, которая прошла чуть позже, член Шведской академии Андерс Эстерлинг сказал: «Разумеется, этот отказ никоим образом не принижает значимости награды. Нам остаётся только выразить сожаление, что награждение Нобелевской премии не состоится»…

Но газеты бесновались уже вовсю. От Калининграда до Сахалина во всех трудовых коллективах шли митинги, тон которым задавала, естественно, Москва. Аппаратчик Дорхимзавода Иван Молоков: «Пастернак хуже, чем враг! Это – гнойник, а гнойники рвут с корнем!» Начальник участка цеха автозавода имени Лихачёва Николай Миронов: «Этот наглец ест наш хлеб и совершает подлость!» Молодая прядильщица фабрики имени Фрунзе, комсомолка Валентина Бобракова: «Стихи Пастернака знают немногие, а тот, кто их читал, мало что понял. Его идеи молодёжи чужды, и мы говорим: «Сорняк, с поля – вон!» И громили от Бреста до Камчатки «Доктора Живаго», о котором, на самом деле, никто не имел ну никакого собственного представления, ибо до выхода книги в родимом отечестве оставалось ещё целых три десятка лет. Кстати, именно тогда появилась фраза, позже ставшая ко-мически-расхожей присказкой: «Я романа не читал, но скажу!..» Также не держали в руках «преступного» сочинения агитаторы, литературные критики и лекторы общества «Знание», которые день за днём не уставали выявлять его «антисоветскую сущность».

Сам же Пастернак о своём тогдашнем состоянии написал так:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Тёмный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора,
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

После публикации английского перевода этого стихотворения в газете «Нью стейтсмен» Борис Леонидович был вызван к Генеральному прокурору СССР Роману Руденко, который предъявил ему обвинение по статье 64 УК РСФСР, гласящей «измену Родине». Руденко заявил, что сочинение «Доктор Живаго», которое содержит клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй СССР, использовано международной реакцией в проведении против нас враждебной деятельности. Поэтому действия автора романа образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона влекут уголовную ответственность. «Между тем, вы передали на Запад ещё и новые злобные стихи». Пастернак объяснил, что действительно неосторожно показал их корреспонденту английской газеты, который посетил его в феврале 1959-го, но при этом никаких публикаций в зарубежной прессе в виду не имел. Руденко предупредил: «Ещё один такой случай – и сядете в тюрьму».

Слава Богу, тогдашний президент Индии Джавахарлал Неру, с которым Хрущёв был в дружеских отношениях, возглавил международный Комитет защиты Пастернака, и его телефонный разговор с Никитой Сергеевичем затормозил каток травли и инсинуаций…

За его дачей на улице Петра Павленко (да, гениальный поэт жил на улице, носящей имя этого бездарного создателя романа «Счастье» и столь же насквозь фальшивого сценария фильма «Падение Берлина») круглосуточно наблюдали «люди в штатском».

Председатель КГБ Александр Шелепин постоянно извещал ЦК о выявленных связях «поднадзорного»: «Писатель Чуковский К. И., писатель Иванов В. В., музыкант Нейгауз Г. Г., народный артист СССР Ливанов Б. Н., поэт Вознесенский А. А., переводчица Ивинская О. В., работает по договорам, является сожительницей Пастернака…»

Какое счастье, что рядом с Борисом Леонидовичем в это тяжкое для него время находилась Ольга Всеволодовна Ивинская, прототип Лары из «Доктора Живаго», которую ещё за девять лет до того бросили в сталинские застенки. Тогда у него случился инфаркт:

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему…

Кстати, одновременно со второй телеграммой в Шведскую академию он направил телеграмму в ЦК: «От премии отказался, верните работу Ивинской».

Летом 1959-го занялся незавершённой пьесой «Слепая красавица», как вдруг – скоротечный рак лёгких, который развился явно во время травли на нервной почве. Так что власть поэта убила безо всякой тюрьмы. Помните, у Александра Галича: «До чего мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели…» Незадолго до этого его навестил знаменитый американский маэстро Леонард Бернстайн, который сетовал на то, как трудно в России вести разговор с министром культуры. Пастернак усмехнулся: «При чём тут министры? Художник разговаривает с Богом…».

Он скончался 30 мая 1960 года. Одна только «Литературная газета» известила о смерти «члена Литфонда». И, как власть этому ни препятствовала, проводить Бориса Леонидовича в последний путь – естественно, под бдительным оком «искусствоведов в штатском» – пришли более пятисот порядочных людей. А Федин прятался за плотно закрытым и занавешенным окном.

Его похоронили на крутом склоне высокого холма под переделкинскими соснами. Почти сразу же на четыре года арестовали Ольгу Ивинскую вместе с дочерью Ириной. Потом рядом с Борисом Леонидовичем упокоилась Зинаида Николаевна, жена. Снятый со всех постов Хрущёв «Доктора Живаго» всё же прочитал и не нашёл там ничего антисоветского. В 1987-м героя моего повествования в Союзе писателей посмертно «восстановили». А спустя год здесь же наконец-то издали опальный роман светлого человека, который когда-то, донельзя затравленный, очень справедливо признался: «Я весь мир заставил плакать над красой земли моей»...

Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург

Возрастное ограничение: 16+