Лев Сидоровский: 9 августа 1942 года в блокадном Ленинграде
11 августа 2022
80 лет назад, в этот день, впервые прозвучала «Седьмая симфония» Дмитрия Шостаковича. Об этом журналист Лев Сидоровский.
Это было в семидесятые годы. Мой старинный друг, воистину уникальный человек Евгений Алексеевич Линд показывал своё чудо-детище – народный школьный музей «А музы не молчали...»:
– Вот фрак Карла Ильича Элиасберга, в котором он дирижировал тогда «Седьмой симфонией». Вот его дирижёрская палочка, взмахом которой из стиснутого фашистской блокадой города было поведано всему миру о нашей грядущей победе. А вот и партитура «Седьмой» с дарственными словами Шостаковича.
Кстати, храним и воспроизведённую нами магнитофонную запись голоса композитора по поводу работы над «Седьмой». Ведь та, что была сделана в сентябре сорок первого, оказалась утраченной, и в семьдесят пятом уже тяжело больной Дмитрий Дмитриевич согласился снова записать свой текст, что мы и свершили в сто десятом номере гостиницы «Европейская».
Известие о начале войны застало Шостаковича в консерватории: несмотря на выходной, Дмитрий Дмитриевич принимал экзамены у будущих пианистов. Так продолжалось несколько дней: если во время исполнения какого-нибудь номера раздавался вой сирены, студенты и педагог спускались в бомбоубежище, а затем по сигналу «отбой» экзамен возобновлялся. Но в июле композитор уже копал окопы около больницы Фореля. Вернувшись, занялся аранжировкой классики для небольших фронтовых концертных бригад: ведь роялей на передовой не было. Чтобы не терять время на длительные (часто – пешком) путешествия с Петроградской стороны на Театральную площадь, переселился в здание консерватории. Он был здесь на казарменном положении и по сигналу тревоги быстро в форме пожарного поднимался на крышу: там его ждал пост № 5. Порой, отстояв на посту положенное время, спешил в Большой зал филармонии, где играл свои прелюдии для измученных земляков.
У него уже созревал крупный симфонический замысел, посвящённый тому, что случилось с родной страной, что каждый день происходило вокруг. Начал писать 19 июля – урывками, в страшном напряжении. Летом закончил первую часть и успел показать её самому близкому другу – Соллертинскому: Иван Иванович 22 августа уезжал в Новосибирск вместе с филармонией, художественным руководителем которой был многие годы. А 16 сентября радио донесло до ленинградцев голос Шостаковича: «Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если удастся закончить третью и четвёртую части, то тогда можно будет назвать это сочинение "Седьмой симфонией"». Услышав только что рождённую музыку в его исполнении на рояле, коллеги испытали потрясение: как будто с огромной силой зазвучали их собственные мысли и чувства.
Приступил к созданию третьей части. Но 1 октября, по специальному распоряжению властей, его вместе с женой, сыном и дочерью самолётом переправили в Москву, а оттуда – в Куйбышев. Здесь базировался Большой театр, было много знакомых, которые на первое время приняли композитора с семьёй к себе. Правда, городское руководство скоро выделило ему комнату, а в начале декабря – двухкомнатную квартиру, куда поставили рояль, переданный на время местной музыкальной школой. Можно было продолжать работу.
Однако, если до этого творил буквально на одном дыхании, то финал давался непросто. На душе было тоскливо, тревожно: как там, в осаждённом Ленинграде, голодном и холодном, мама с сестрой? И очень не хватало Соллертинского, с которым привык делиться самыми сокровенными мыслями, что в те времена всеобщего доносительства становилось большой ценностью. Вот и сейчас сообщал другу в Новосибирск обо всём, что могла пропустить цензура военной поры. В частности, что финал «не пишется». Почему же так? Да потому, что понимал: в симфонии, посвящённой событиям войны, все ждут торжественного победного апофеоза. Но для этого пока не было никаких оснований, и он писал так, как подсказывало сердце.
Наконец, 27 декабря, точка! На первой странице партитуры начертал: «Посвящается Ленинграду», и с той поры его «Седьмую симфонию» стали называть «Ленинградской».
Конечно, Шостаковичу хотелось, чтобы «новорожденную» исполнил любимый оркестр Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского, но тот находился в далёком Новосибирске. А власти настаивали на срочной премьере, которой придавали политическое значение.
Премьера состоялась 5 марта 1942 года в Куйбышеве: играл оркестр Большого театра под управлением Самуила Самосуда. Но ещё до того, на репетиции, побывал Алексей Толстой и, ошеломлённый, постарался передать своё чувство читателям главной газеты страны – «Правды»:
«"Седьмая симфония" возникла из совести русского народа, принявшего без колебаний смертный бой с чёрными силами. Написанная в Ленинграде, она выросла до размеров большого мирового искусства, понятного на всех широтах и меридианах, потому что она рассказывает правду о человеке в небывалую годину его бедствий и испытаний. Симфония прозрачна в своей огромной сложности, она и сурова, и по-мужски лирична, и вся летит в будущее, раскрывающееся за рубежом победы человека над зверем».
Затем «Седьмой» в Москве снова дирижировал Самосуд, а в Новосибирске – Мравинский. Наконец настал черед Ленинграда.
Здесь с осени сорок первого в промёрзших квартирах люди слушали трансляцию концертов Большого симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета, которым руководил Элиасберг. А сами музыканты, возвращаясь с выступлений, от слабости буквально держались за стены домов. Зимой сорок второго многие из них умерли, и концерты прекратились. Тогда – как на боевой пост – встал к микрофону квартет под управлением Семена Аркина, и музыка к ленинградцам вернулась. Когда у тяжело больного виолончелиста Койрюна Ананяна пошла горлом кровь, его место занял Андрей Сафонов.
И однажды лётчик Василий Литвинов, почти касаясь ладожских волн, чтобы уйти от «мессеров», доставил сюда, сквозь кольцо блокады, партитуру "Седьмой": он знал, что этот «груз» нужен ленинградцам как хлеб, как оружие. Что ж, жутко измождённый Элиасберг, которого спасли в так называемом «стационаре», начал заново создавать оркестр: ведь двадцать семь его музыкантов погибли, шестнадцать были истощены до предела, остальные едва держались на ногах. Некоторых сначала положили в больницу – подкормить, подлечить, поскольку все горожане, увы, стали дистрофиками. Других коллег пришлось отзывать из воинских частей.
На первую репетицию Карла Ильича привели под руки. Как спустя годы вспоминал заслуженный артист РСФСР, профессор Ленинградской консерватории Григорий Захарович Ерёмкин:
«Это была трудная победа музыкантов над собой. Весной мы репетировали, превозмогая боль, сидя буквально на костях, так как мышцы наши «растаяли» от голода. Пытались подкладывать что-то мягкое, но боль почти не уменьшалась. Это было испытание, но всё равно мы играли».
А Николая Храмова на репетицию привозили на саночках, вместе с виолончелью. Их пищей была маленькая пайка суррогатного хлеба и драгоценный дрожжевой суп.
И вот 9 августа 1942 года. Большой зал филармонии переполнен. Холодно, но горят люстры. Подвезли торф, ток есть! В креслах – рабочие местных предприятий, девушки из полка МПВО, много военных. На сцене музыканты – кто в пехотной форме, кто в морской, с красными и жёлтыми нашивками – свидетельствами ранений. И те шестнадцать штатских, которые жили на казарменном положении и кого подлечили в «стационарах»: худые лица словно лики на старинных иконах, пергаментная кожа, обтянутые скулы, а глаза – горящие, озарённые каким-то внутренним светом.
Вышел Карл Ильич Элиасберг, такой же «пергаментный», но во фраке, белоснежной манишке, галстуке-«бабочке». Взмах дирижёрской палочки, и над замершим залом поплыли первые звуки симфонии.
Какую тоску по таким далеким сейчас мирным будням испытали слушатели, когда в оркестре зазвучала широкая и энергичная первая тема. А следом нежно и задушевно возникла вторая, которая убаюкивала, как ласковая колыбельная, и расстаться с этим образом безмятежного покоя было трудно. Но что это? Словно вдали бесшумно заскользили какие-то тени – доносится тихое постукивание, чёткое и ритмичное. Мелкая барабанная дробь не прекращается, и вместе с ней в музыку будто вползает нечто жуткое и уродливое: всё громче и громче, всё ближе и ближе, всё страшнее и ужаснее. Это фашистское нашествие, превращающее колыбельную песню в похоронный марш. В музыке - скрежет железа, стенания и вопли. Лица в зале искажены от боли. Алексей Толстой тоже был потрясён: «Крысолов со своими железными крысами поднимается из-за холма. Это движется война». И наконец, как будто из самой глубины оркестра, рождаются мощные, гневно протестующие звуки, которые перекрывают грохот разрушения, властно прекращают страшный парад жестокости. И весь зал, как один человек, переводит дыхание, потому что на смену гнетущему отчаянию пришла надежда. А потом ренессанс, возрождение красоты из праха и пепла: музыка светлеет, рождая в душе новые мечты, однако в отдалении опять дробь барабанов, значит рано успокаиваться, ведь за стенами этого зала продолжается война, и для победы ещё необходимо мужество каждого, кто сейчас здесь.
Оркестр замолк, и потрясённые люди встали. И молчали. Дальше – овация. К Элиасбергу подбежала девушка, Любочка Шнитникова, и протянула букетик цветов. А потом подошёл командующий Ленинградским фронтом Говоров: «Карл Ильич, большое спасибо. Между прочим, мы тоже постарались, чтобы концерт прошёл успешно». Да, чтобы гитлеровцы «Ленинградской симфонии» не помешали, наши воины в этот день устроили им свою «симфонию», артиллерийскую, не дав врагу поднять головы.
Кстати, трансляцию концерта слушали не только в ленинградских квартирах и у городских радиорепродукторов, не только в наших солдатских блиндажах, но и – тайно – во вражеских. Спустя тридцать лет оказавшиеся на невском берегу два пожилых инженера-химика из концерна «Фарбеиндустри» признались: «Тогда нам стало ясно, что, если в Ленинграде звучит такая музыка, этот город непобедим».
И весь мир воспринял «Седьмую» как великое событие. Между крупнейшими оркестрами западного полушария даже разгорелось соперничество за право первого исполнения. Выбор Дмитрия Дмитриевича пал на Артуро Тосканини, вслед за которым лишь в Новом Свете ею дирижировали Кусевицкий, Радзинский, Монте, Митропулос, Стоковский, Орманди. Причём транслировали это 134 радиостанции США и 98 – Латинской Америки, то есть, «Седьмую» одновременно слушали десятки, а то и сотни миллионов человек. Да, она стала не только самым знаменитым произведением Шостаковича – «Симфонией всепобеждающего мужества», но и, пожалуй, вообще самым выдающимся в музыке XX столетия символом искусства, противостоящего разрушению.
Вот почему и школьный музей «А музы не молчали...» отвёл «Седьмой» в своих залах особое место. И совсем не случайно в память о легендарном концерте на стене Большого зала Филармонии возникла мемориальная доска, установки которой добился тоже Евгений Алексеевич Линд. Поискам участников этого события он посвятил больше четырёх десятилетий.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
