Лев Сидоровский: Претензии - к себе, или про Михал Михалыча Яншина

11 ноября 2025

2 ноября 1902 года родился Михаил Михайлович Яншин. О нем вспоминает журналист, уроженец Иркутска Лев Сидоровский.

Когда я почти полвека назад в Москве пришёл к Яншину, никак не мог сдержать улыбки: ну до чего же мил! Лицо очень симпатичное; нос – чуть вздёрнут; голос – хрипловат, с придыханием и неторопливо «акающей» интонацией коренного москвича; фигура – расплывчатого очертания.

Сразу перед глазами возник пожилой безобразник сэр Тоби из «Двенадцатой ночи», и аферист Нюнин в «Свадьбе», и становой пристав в «Шведской спичке». Это – на экране. А старым театралам припоминать пришлось бы слишком много, ибо столько за полвека было сыграно Яншиным на мхатовской сцене – после той счастливой премьеры «Дней Турбинных», когда Москвин пророчески предсказал ему: «Завтра проснешься знаменитым артистом!»

***

Едва открыв гостю дверь, Яншин предупредил:

– Только, пожалуйста, называйте меня не «Михаил Михайлович», а «Михал Михалыч». Так лучше, по-московски.

– Хорошо, Михал Михалыч, – с готовностью отозвался гость. – Так что, тогда, после премьеры «Турбинных», поверили Москвину?

– Ой как хотелось верить, ведь театром жил я с малолетства... В последней моей роли мой герой говорит: «Хочется иногда взобраться высоко, чтобы оттуда посмотреть на своё прошлое...»

– И что же вам видится из своего прошлого? – продолжил я допрос.

– Прежде всего – галёрка московского театра, куда таскал меня братец и откуда я наслаждался искусством Ермоловой, Михаила Чехова, Вахтангова. А другой мой братец, двоюродный, живший в Петербурге, делал то же самое, когда я приезжал туда на рождественские каникулы. Вообще, хотя я коренной, убеждённый москвич, ваш город занимает в моей жизни место особое.

– Пожалуйста, об этом чуть подробнее, – попросил обитатель невских берегов.

– В Питере впервые увидел Шаляпина, которого позже слушал во всех партиях. А утренники-балеты в Мариинке! А Невский проспект с его яркими витринами, с малиновым звоном шпор! Потом, в 1918-м, узнал его совсем другим: это уже был блоковский Петроград – сугробы на Невском, матросы, гармони.

Скоро, пойдя добровольцем в Красную Армию, снова оказался в Питере: как ни странно, заведовал в штабе топографическим отделением. Штаб находился в Шереметевском особнячке, на набережной Жореса, – теперь там у вас Дом писателей. (Позже он, увы, сгорел - Л.С.) Помню: белые ночи, выломанные торцы на Невском, трава на Сергиевской. Было трудно с едой, но зато была молодость. И махорку, которую выдавали в пайке, я менял на розы, потому что был увлечен одной балериной.

После поступления в Художественный театр на брега Невы вместе с коллективом приезжал постоянно. А во время войны как-то даже прилетел - через Хвойную, Ладогу, самолет шёл на бреющем.

Остановился в «Астории». Город жестоко обстреливался. Мне предоставили личный велосипед, на котором добирался на Литейный, в Дом Красной Армии, где репетировал с Клавдией Шульженко её фронтовую концертную программу. А через три года участвовал в поездке, которая называлась: «Москва – освобожденному Ленинграду». И потом – опять гастроли, гастроли.

– Михал Михалыч, вы ведь – ревностный ученик Станиславского? – напомнил интервьюер.

– О да!

– Так вот, сейчас, в середине семидесятых, всё чаще приходится слышать, что современному театру, современному актёру в рамках «системы» Станиславского уже узко...

Яншин стукнул кулаком по столу:

– Че-пу-ха! Мы, наоборот, от Станиславского отстали – ровно на столько лет, сколько нет с нами Константина Сергеевича! Меня просто бесят эти самые разговоры о «современном актёре». А кто же не современный? Помнится, наши учителя ещё полвека назад нас наставляли: если играешь классическую пьесу, то через неё должен говорить с сегодняшним зрителем. Как же можно говорить с сегодняшним зрителем, не зная, чего именно он хочет? Значит, ты должен это чувствовать, понимать...

– Может, – высказал я предположение, – говоря о «современном театре», нынче чаще всего имеют в виду манеру исполнения?

Яншин усмехнулся:

– Я бы даже сказал: манерность! И эта манерность пугает. Потому что зачастую теряется сценическая речь, нарушаются законы сцены, спектакль превращается в откровенный ребус. Пропадает сама поэзия сцены. Скажем, перед началом спектакля занавес теперь почему-то обязательно открыт. Зритель видит неосвещенный станок, фанеру на проволоке... Исчезает сценическая иллюзия, которую создавали веками. Как будто в театре – «День открытых дверей» и вам говорят: «Не думайте, что здесь настоящий гром, это просто в железо стучат...» И поэтическая дымка сразу пропадает...

– Наверное, – снова встрял я в монолог, – надо постоянно помнить о самом назначении театрального искусства?

– Конечно!.. Вот парень на улице весьма недвусмысленно облапал (уж простите за это слово) свою подругу – и мы перетаскиваем это на сцену, считая, что в этом – «современное звучание». Почему? Ведь театр как раз должен вернуть такой девушке краску стыда! А сценическая речь? Ведь так можно и разучиться говорить по-русски! Мне посчастливилось застать Садовскую. Это была не только величайшая актриса – на Садовскую можно было ходить, как на концерт русской речи! Помню, Чаплин прилетел в Лондон на наш «Вишнёвый сад». После спектакля он сказал: «Хотя я не знаю русского языка, но я почувствовал чеховскую поэзию». Надо и нам всегда чувствовать эту поэзию. Как можно плохо, скороговоркой, произносить текст Чехова, Островского? Ведь дикция – это вежливость артиста...

Тут я снова вклинился в размышления собеседника:

– Зачастую популярный актёр считает, что уже, мол, всего достиг, стремиться не к чему. А ведь авторитета в театре не существует, и предъявлять претензии к себе нужно до самой смерти...

Яншин с жаром откликнулся:

– Вот-вот, правильно: претензии - к себе! Именно об этом постоянно напоминаю молодым актёрам МХАТа, поскольку Олег Николаевич Ефремов «прикрепил» меня к молодёжи. К сожалению, многим молодым талантливым актёрам, чьи портреты не сходят со страниц газет и журналов, сейчас подобных слов почему-то не говорят.

– А ещё, – заметил я, – и некоторые зрители создают вокруг своих кумиров ажиотаж: шаркнул актёр ножкой – сразу хохот, овации.

Михал Михалыч того же мнения:

– Это точно! Помнится, как-то, в тех же «Днях Турбиных», только сыграл я картину, Константин Сергеевич грозно: «В чём дело? Почему сегодня публика смеялась больше, чем надо?! Вы не чувствуете, что этот дурацкий смех убивает в картине основную мысль!» Взбучка режиссёра стала для меня хорошим уроком. Пытаюсь, чтобы мои ученики получше усвоили эту истину.

Среди его учеников – Урбанский, Леонов, другие знаменитости. Яншин вздыхает:

– Женя Урбанский. Это был актёр с огромной перспективой. Он мог бы сыграть и Паратова, и Отелло. И уверен: сыграл бы, если б не трагическая гибель.

А ему самому удалось сыграть роль, о которой очень мечталось?

– Увы... Муромский в «Деле», Фома Опискин, царь Фёдор, в «Беге» – Голубков... А ведь Булгаков написал Голубкова специально для меня.

Боже! Он же общался с Булгаковым! Знал его в повседневной жизни!

– Михаил Афанасьевич был обаятельнейшим человеком: голубые глаза, светлая прядь, милая, вроде бы извиняющаяся улыбка. Но иногда вдруг набриолинится, наденет крахмальный воротничок, вставит монокль. По-моему, это у него было что-то вроде маскировки, как у Маяковского – внешняя грубоватость. Владимира Владимировича знал я близко. Несмотря на кажущуюся могучесть, человек он был легко ранимый. Да, пожалуй, Маяковский и Булгаков, хотя и подтрунивали друг над другом, по внутренней своей сути весьма были схожи. А как они сражались на бильярде! Маяковский шарами стрелял так, что лузы просто трещали, а у Булгакова удары, наоборот, были пласированные. Нередко я у них выполнял роль секунданта. В апреле 1930-го меня пригласили в ТРАМ – режиссёром, а Маяковского – завлитом. Мы встретились, чтобы обсудить это предложение. Владимир Владимирович был в подавленном настроении. Назавтра его не стало.

А ведь он и с Есениным дружил!

– Да, и с Серёжей. Вообще посчастливилось встречаться со многими удивительными людьми: Чаплин, Вивьен Ли, Лоуренс Оливье. Вот я рассказываю, а вы, наверное, думаете: ох, и заливает старик. Что ж, нам в молодости тоже бывало не по себе, когда Немирович-Данченко вспоминал о встрече на открытии памятника Пушкину с дочерью Анны Керн. Ещё он нам поведал, как в конце прошлого века был в Париже. Обычно по утрам в обществе графини Паниной он прогуливался в Тюильри, и всякий раз навстречу им попадался пожилой господин в сером сюртуке и в сером цилиндре, который всегда очень любезно раскланивался, но Панина в ответ ни разу даже не кивнула. «Почему вы не отвечаете ему на поклон?» – спросил Немирович. Панина ответила: «Я никогда ему не поклонюсь. Это Дантес».

В этот момент я ощутил мурашки по телу. Потом перевёл разговор на совсем другую тему: мол, по-прежнему Михал Михалыч делит свою страсть между сценой и спортивной трибуной? По-прежнему яростный болельщик «Спартака»? Отреагировал Яншин бурно:

– Терпеть не могу слова «болельщик»! Я любитель спорта, поклонник общества «Спартак», а «болеть» оставляю итальянским тиффози. Меня занимает спортивная психология. Однажды на стадионе вдруг понял: как из футболиста-одиночки не получится хорошего тренера, так и из актёра-эгоиста не выйдет настоящего режиссёра... Актёр-эгоист, футболист-одиночка – что же это такое? Помню, Станиславский говорил: «Я верю, что вы можете сыграть эту роль гораздо ярче и сильнее – ради роли и себя. Но не делайте этого – ради всего спектакля!» Исполнитель, не способный подчиниться такому призыву, и есть одиночка.

– Вы ж ещё, – вспоминаю, – вроде, и верхом на лошади класс показывали?

– Да, был на ипподроме настоящим наездником. Семь раз участвовал в ответственных заездах: четырежды взял первое место, трижды – второе. Играл и в волейбол. Кстати, команда МХАТа однажды выиграла даже у волейболистов ленинградского «Динамо»! У нас тогда играли Кедров, Станицын, Ершов, Добронравов, Комиссаров, Лесли и ваш покорный слуга. А вот в футбол меня не принимали – класс не тот. Зато Кедров был отличный центр-хав, Кторов сверкал в нападении, Блинников играл за Кунцево, в защите. В общем, МХАТ наш был вполне спортивным: Вербицкий – классный теннисист, Станицын – яхтсмен, директор театра Ушаков – велосипедист. Ну и Николай Николаевич Озеров, кстати,–- тоже мхатовец. Только, пожалуйста, не подумайте, что я одним лишь спортом на досуге увлекаюсь. Отнюдь. Вот, например, немного фотографирую. Прогуляйтесь-ка по квартире: на стенах сотни снимков – от японских поваров до английской королевы.

Однажды, на юбилее вахтанговцев, мой весьма дородный собеседник вышел на сцену в коротеньких штанишках Тиль-Тиля. Впрочем, любовь Михал Михалыча к «капустникам», розыгрышам, разным байкам была общеизвестной. Уже прощаясь с гостем из Питера, Яншин хохотнул:

– Вчера со мной приключилась история... Простите, с унитаза соскочило сиденье. Вызываю из ЖЭКа сантехника. И он, вместо того, чтобы ввернуть несчастный шуруп, начал – не спеша, даже как-то философски – объяснять, как этим самым сиденьем надо пользоваться... Слушал я, слушал, а потом легонько так его обнял: «Милый, – говорю, – я с этой штукой знаком уже семьдесят четыре года, сам могу, кому хочешь, лекцию прочитать... Вверни шурупчик, да поскорее, а то у меня в животе подозрительно бурчит...» В общем, получилось похлеще, чем в любом «капустнике».

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург. Фото автора.

Возрастное ограничение: 16+