Лев Сидоровский: С чего начинается Родина?

11 июня 2021

Слова «Родина» и «родня», как известно, одного корня. Об этом журналист Лев Сидоровский.

Однажды один знакомый, который очередной Новый год встретил на египетском курорте, с восторгом мне рассказывал:

– Для всех русских хозяин отеля соорудил огромный шатёр, под завязку заполненный вкуснейшей едой. И когда по московскому времени наступила полночь, все наши вскочили на стулья, на столы и в тысячу глоток стали вопить: «Россия! Россия!» Это было так волнующе, аж прослезился.

Однако у меня его рассказ вызвал чувство отвращения. Если бы сам вдруг оказался свидетелем той жлобской вакханалии, непременно бы из-под шатра мигом улизнул, ибо подобное проявление «патриотизма», по моему глубокому убеждению, омерзительно. Для меня оно мало чем отличается от воплей наших крепко «поддатых» футбольных фанатов, устроивших когда-то, в 2012-м, схожую «патриотическую» демонстрацию на улицах Варшавы во время европейского чемпионата. Нет, совсем не в этом проявляется подлинная любовь к своей Родине.

Слова «Родина» и «родня», как известно, одного корня. Однажды довелось мне даже услышать, что они вообще обозначают одно и то же, только «родня» пишется с маленькой буквы: мол, именно с неё Родина и начинается. Я тогда задумался: разве так? Ведь Родина – это без всякого пафоса Пушкин, Толстой, Чехов, Чайковский, Глинка, Репин, Крамской. А родственники? Нет, дело вовсе не в отсутствии среди них знаменитостей…

Родившись под небом Сибири, в славном городе Иркутске, я лет с пятнадцати твёрдо решил из отчего дома уехать. Потому что очень уж угнетала та, ну что ли, приземлённость, сероватость, мелковатость интересов, которые существовали в нашей, тогда ещё довольно многочисленной родне. Убогая до варварства речь, полное равнодушие к книге (пожалуй, только мама их читала да её брат, который, приобретая подписные издания, вызывал всеобщее осуждение за «легкомыслие», мол, на что деньги тратит?!), а также грубость, даже хамство, безапелляционность суждений, отсутствие в человеческих отношениях такта, деликатности.

Например, когда мальчишкой узнал, что адресованные мне от девочек, да и другие письма старшие вскрывают, был потрясён и позже, получив паспорт, уже никому не позволял писать на домашний адрес, только – на почту, «до востребования». Жаль, что родители не учили детей «хорошим манерам», например, как правильно пользоваться столовым прибором, впрочем, этого в родне не умел никто. На день рождения обычно дарили серебряные ложки и подстаканники с непременной гравировкой – кому, от кого и в честь чего, и никогда никто из школьных друзей на моём празднике не был (да и в обычные дни моих приятелей в доме не жаловали: мол, «нанесут грязи»), только «свои»: вот почему этот день не люблю до сих пор...

В родне было принято постоянно ходить друг к другу в гости, а я от подобных «посиделок», как мог, отбояривался, чем вызывал общее недовольство: «Шибко много о себе думает». Всякий раз, в связи с очередным таким моим «отказом», в доме возникал скандал, причём в выражениях старшие не стеснялись, старались строптивого юнца растоптать грубым, а то и гнусным словом. Они вообще не понимали, что ребёнка унижать нельзя. Наказывать, если заслужил, даже необходимо, но не устраивать безобразных телесных экзекуций, не истязать почти до потери сознания офицерским ремнем с тяжеленной металлической пряжкой, как это было принято у нас, однако унижать – никогда! Я, во всяком случае, подобные мерзости запомнил на всю жизнь, и это, как и, увы, отсутствие духовной близости, тоже во многом определило моё, мягко говоря, прохладное отношение к родительскому дому. Да и с драгоценным для меня чувством юмора у родичей, увы, было плоховато.

В общем, по всему этому очень горько было спустя годы услышать от академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва: «Интеллигентность человека формируется в родительском доме, когда ему ещё от пяти до пятнадцати лет, потом, в студенческие годы, этим заниматься уже поздно».

Со временем дядья и тётушки ушли в мир иной. Остались их дети – мои двоюродные братья и сёстры, которые в 70-90-е годы почти все «свалили за бугор». И ведь вовсе не сказать, что здесь им жилось так уж плохо, Например, у одной весьма уважаемой в родне моей кузины муж был доктором наук, профессором (она ему в санаторий почтовые конверты так и подписывала: «Профессору», чтобы все знали и завидовали); и сын при помощи папы, по блату, стал кандидатом тех же самых наук; да и сама на работе существовала вполне комфортно. Но все трое, обуянные ненасытной жаждой полного довольства, рванули из матушки-Сибири в дальние края.

В конце концов, объединились с остальными «нашими» за океаном, под небом благословенной Калифорнии, впрочем, ни своих адресов, ни телефонов никто из них мне, вероятно, боясь, что вдруг нагряну в гости, так и не сообщил. В общем, своего добились: по натуре весьма не любознательные, абсолютно равнодушные к той несчастной стране, которая их вскормила, теперь жадно тянут соки из другой, самой богатой, для благополучия которой не ударили пальцем о палец. Завидую ли я им?

Да нисколько. Зато уважаю дочь родного брата, которая, будучи молодым педагогом, когда ей предложили такой же вариант дальнейшего житья-бытья, недоумённо подняла брови: «А что я в той Калифорнии без моей школы, без моих учеников?» И вопрос об отъезде для их семьи отпал сам собой…

Как-то я уже писал, что давно различаю людей не по национальности, социальному положению, таланту и прочему такому, потому что самое важное для меня – работяга человек или прохиндей? Причём среди прохиндеев могут быть не то что таланты – гении, но первейшая и главнейшая забота такого самородка – только собственное благополучие. А работяги сначала для дела, и только потом – для себя. Так вот, давно убеждён: сматываются «за бугор» в основном прохиндеи.

Сам неоднократно убеждался и в США, и в Германии, и в иных краях (за исключением, пожалуй, Израиля), какую наглую компанию представляют там порой подобные типы, поглощённые всепожирающей мечтой: вот бы ещё нахапать! И «родина» для них там, где «загрести» можно больше всего…

С одним таким «ловцом удачи» судьба свела меня весной 1991-го в Филадельфии. Заявившись туда к очень дальним родичам по гостевой визе, он втайне от жены и трёх детей, оставленных в Пензе, начал сходу искать возможность закрепиться на американском берегу навсегда. Этот кандидат медицинских наук почему-то решил, что, во-первых, может крупно заработать в США на продаже своей «насчёт желудка» диссертации; и что, во-вторых, мигом найдёт для женитьбы богатенькую старушку.

Причём главным оружием для завоевания Америки пронырливый пензюк выбрал повальное охаивание вскормившей его Родины абсолютно по всем направлениям – от её истории и политики до культуры и искусства. Сам далеко не просвещённый, а, совсем наоборот, весьма серый, между тем, на каждом углу орал, что в «совдепии» отродясь не возникало ни умных книг, ни хороших спектаклей, ни ярких фильмов, ни волнующих песен, в связи с чем бывшие соотечественники частенько давали ему жёсткий отпор.

Однажды в одной прогулке по Филадельфии он увязался за мной. Нагло пёр по центру столицы Пенсильвании, как всегда, не вынимая изо рта сигареты, на что окружающие реагировали весьма негативно. И вдруг, когда пустил струю дыма прямо в лицо какой-то встречной дамы, схлопотал звучную пощёчину. В ответ громко, аж пятиэтажно, выматерился. Впрочем, дальше распространяться о нём мне противно. Лишь добавлю, что этот прохиндей и альфонс своего всё ж добился: и за Штаты чуть ли не в звании «политического беженца» зацепился, и обеспеченную старушенцию в качестве завидной супруги раздобыл…

Кстати, немаловажная деталь: наведываясь прежде из своей Пензы чуть ли не каждую неделю в Москву, этот проныра ни разу не ощутил в себе потребность глянуть на совсем не далёкий от столицы Питер. Точно так же и моя выше обозначенная кузина: неоднократно совершая набег в Первопрестольную ради антикварного фарфора и имея на брегах Невы родственницу, которая при необходимости мигом бы племянницу приютила, тем не менее, так никогда и не испытала желания воочию узреть творения Росси и Растрелли, Трезини и Кваренги. Впрочем, известны ли ей вообще эти имена?

Вспоминается мне уже полувековой давности командировка в город детства, когда там, на берегу Ангары, в Институте органической химии, встретил двух молоденьких сотрудниц – Наташу Погодаеву и Шуру Громову. Накануне Нового года попросили они у заведующей лабораторией отпуск за свой счёт на неделю, чтобы «слетать в Ленинград и походить по театрам». Особенно настаивала Шурочка, девушка из глухого бурятского местечка Кырен, которая, между прочим, окончила университет на год раньше, чем предусмотрено планами. И вот теперь ей до полного счастья, как оказалось, ещё не хватало ленинградских театров.

Из далеко не шикарной зарплаты (98 рублей) каждый месяц откладывала некую сумму – и через год смогла себе позволить этот праздник… Подруги улетели. За семь дней побывали в театрах девять раз. За семь дней, вставая чуть свет, осмотрели все лучшие городские ансамбли, обошли все главные музеи. За семь дней не заглянули ни в один универмаг. И хоть вернулись с пустыми чемоданами, но всё равно им белой завистью завидовал весь институт.

В первый вечер они рассказывали про «Мещан» у Товстоногова, во второй – про «Час пик» в Александринке, в третий вспоминали Алису Фрейндлих, в четвёртый переносились в акимовский театр, где, кстати, «перед началом спектакля вместо традиционных для Иркутска звонков звучат музыкальные позывные». Самое отрадное, что подобный «вояж за искусством» среди молодых сибиряков был тогда весьма популярен. Студенты после сессии объединялись в группы и, пользуясь существенными льготами, которые предоставляли им железнодорожники и Аэрофлот, мчались за пять тысяч километров, чтобы увидеть «живых» Юрского, Ефремова, Доронину.

Ну а «славное море – священный Байкал», находящийся по соседству, был для них свят своей чудесной животворной силой, исконным величием и заповедным могуществом. Вот так, не употребляя никаких «громких» слов, эти люди постигали своё Отечество…

Сам я, хотя у невских вод живу уж почти семь десятков лет, свою «малую родину» вспоминаю постоянно. Причём в голове раз за разом возникают всё новые картинки. Например: как ранней весной, когда канавы вдоль деревянных тротуаров заполнялись талой водой, под которой оставался лёд, мы, мальчишки, спускали туда санки, становились на колени и, отталкиваясь ото льда специальными палками с гвоздями на конце, лихо бороздили бурные потоки. А зимой носились по улицам на «сбитках». О, «сбиток» – это гениальная придумка! Обычный конёк обрабатывался таким образом, что от него, по сути, оставался лишь полоз с узкой площадкой поверху.

Каждый уважающий себя мальчишка хранил «сбиток» в валенке: только выйдешь из дому, извлекаешь из валенка собственное «транспортное средство», одну ногу – на «сбиток», другой ка-а-ак оттолкнёшься!.. Так сказать, мини-самокат в зимнем варианте. Улицы от снега, скреплённого морозом, тогда не чистились, скорость по укатанному насту получалась – будь здоров! Так что и до школы, и до магазина, и до кино добирались мигом…

В детстве я обожал повесть местного писателя Гавриила Кунгурова про Артамошку Лузина, моего дальнего предка из Иркутского острога. И сам сочинал «Стихи о родном городе», которые начинались вот так пафосно:

«Семнадцатый век. На бескрайние шири
Великой, свободной, могучей Сибири
Вдоль Лены, Оби, Иртыша, Енисея
Шли дерзко посланцы царя Алексея»...

Мы, мальчишки, сами постепенно вызнавали, что наш невеликий город своей историей, оказывается, тесно связан со многими замечательными судьбами. Что бывал в Иркутске и «арап Петра Великого», посланный строить пограничную Селенгинскую крепость; и Витус Беринг готовил здесь экспедицию на Север; и Александр Радищев следовал мимо этих мест в илимскую ссылку; и что Григорий Шелихов – тоже знатный земляк…

Могилу Шелихова, открывателя Аляски и Алеутских островов, мы с приятелем совершенно случайно обнаружили на самой окраине, во дворе Знаменской церкви, и там, на тяжёлом памятнике, прочитали державинские стихи: «Колумб здесь росский погребён…», а с другой стороны – строки Ивана Дмитриева: «Не забывай, потомок, что росс, твой предок, и на Востоке громок…».

В той же ограде, помню, остановились тогда у камня над прахом Екатерины Трубецкой с детьми. Гордая фамилия Трубецких нам, мальчишкам, знающим о событиях 14 декабря со страниц учебника, была известна, но вот о других декабристах – Муханове, Панове, Бечасном, Поджио, тоже покоящихся в этой земле, ещё понятия не имели.

Мы перерисовывали из книги изображение иркутского герба, пожалованного городу в незапамятные времена: давно вымерший зверь по имени бабр, несущий в зубах соболя. Мы карабкались на скользкий полированный, из красного финского гранита постамент бывшего памятника императору Александру III, установленного в ознаменование завершения строительства Великой Сибирской железной дороги, соединившей Иркутск с европейской Россией.

Правда, самой великолепно изваянной (мальчишкой видел на старинных открытках) фигуры императора уже не существовало: бдительные большевики очередную гадость сотворили быстро, оставив городу лишь постамент. Зато какой постамент! Он был украшен горельефными изображениями «завоевателя Сибири» атамана Ермака, последнего сибирского генерал-губернатора Михаила Михайловича Сперанского и генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьёва-Амурского. На его восточной стороне бронзовый двуглавый орёл держал в когтях свиток с текстом царского рескрипта о строительстве «сплошного Сибирского железнодорожного пути».

А на углах пьедестала красовались гербы сибирских территорий: Иркутской и Енисейской губерний, Якутской области и Сибирского царства. Ещё с одной стороны пьедестала было начертано: «Императору Александру III», а с другой такие же металлические накладные буквы образовали два слова: «Благодарная Сибирь».

После войны, когда я уже уехал, кажется, в конце 50-х, над этим потрясающим постаментом вместо сброшенной фигуры императора, по распоряжению «мудрого» обкома, поднялась безобразная бетонная стела, которую не так давно, слава богу, заменили вновь воссозданным государем. К тому же спустя годы я с удивлением узнал, что автор памятника из моего сибирского детства – тот самый петербургский скульптор Роберт Бах, который для Царского Села столь дивно изваял «Пушкина-лицеиста».

Но самой большой местной архитектурно-исторической гордостью был так называемый «Белый дом». Для нас, мальчишек, вовсе не имело значения, что старинный дворец замыслен самим Кваренги (тогда это имя нам ещё ничего не говорило). Главное для нас заключалось в его выщербленных стенах, хранящих следы пулемётных очередей: мы уже знали, что в декабре семнадцатого горстка красногвардейцев с Павлом Постышевым во главе больше недели обороняла от юнкеров этот особняк, бывший дом генерал-губернатора, ставший, как любили мы подчёркивать, «большевистской крепостью».

Да, идеологически нас «подковывали» почти с грудного возраста. Зимой с лыжами под мышкой, предвкушая отчаянный спуск, мы взбирались на Иерусалимскую гору (такое вот несколько странное для Сибири название), а там, на вершине, новая встреча с «политизированной» историей: изваянный в бронзе среди сподвижников со знаменем Нестор Каландаришвили.

Мы уже с первого класса знали: «дедушка Каландаришвили» (у него на памятнике была огромная борода) Советскую власть в Иркутской губернии установил задолго до того, как пришла в Восточную Сибирь легендарная Пятая армия. Спустя годы мне, уже бывалому газетчику, доведётся встретиться с дочерью «дедушки», и старая, очень измотанная трудными перипетиями судьбы женщина вдруг выдохнет в каком-то, ещё тогда мне непонятном отчаянье: «Перестарался отец».

Сначала организованно, всем классом, с учителем во главе, а позже самостоятельно приходили мы в Художественный музей. Да, наше привыкание к полотнам живописцев, к изделиям скульпторов тянулось не месяц и не год, но тем ценнее было возникшее в один прекрасный миг понимание: каким богатством тут обладают! Мы знали, что начало собранию положил многолетний городской голова Владимир Платонович Сукачёв, который скупал и свозил в сибирский край драгоценные полотна и изваяния вовсе не из тщеславия, а потому что желал заронить в неискушённые души своих земляков зёрна красоты и вдохновения. Вот и открывались для нас Репин, Верещагин, Клодт, Маковский, Пуссен.

Теперь-то я осознаю, что сам город ненавязчиво занимался нашим эстетическим воспитанием, хотя это понятие тогда ещё не вошло в моду. Все мальчишки и девчонки, именно все без преувеличения, распевали чудесные песни «Пал Палыча»: композитор Павел Павлович Гоголев руководил тюзовским оркестром, и его мелодии к «Коту в сапогах», «Трём толстякам» или «Золотому ключику» придавали любимым спектаклям особое очарование. Тщательно помыв шею и до блеска надраив ботинки, притихшие – располагались мы в ложе драмтеатра, где давали «Горе от ума» и другую «классику».

А ещё была у нас «Музкомедия» – с божественной примадонной Августой Воробьёвой, с несравненным комиком Григорием Гроссом, с искромётными Клавдией Жулиной и Григорием Муринским, так что пьянящие мелодии Кальмана (спустя годы на берегу Балатона, в Шиофоке, я разыщу его дом и даже присяду к его роялю), Легара, Оффенбаха, Штрауса, да и «наших» – Дунаевского, Стрельникова, Милютина – в моё и моих сверстников невесёлое военное детство внесли такие редкие тогда солнечные краски.

Ещё вспоминается: непременным требованием к тем, кто во Дворце пионеров решил постичь, скажем, тонкости художественного слова, было чтение. Да, по неписаному кодексу Дворца, нам надо было много читать, причём не «приключения», а серьёзную литературу. В школьный драмкружок попасть можно было только через суровый конкурс и без троек в четверти. Характерная деталь: школа заботилась и о том, чтобы мы умели красиво танцевать – вот и кружились по паркету в вальсе наши подшитые валенки, вот и плыли в танго, скользили в полонезе.

Сколько раз зимним вечером, придя на «литературную пятницу» в деревянный «писательский» дом на улице Пятой армии и удобно устроившись там за раскалённой печкой, слушал я, как «долбают» слабенькие рассказы Георгия Маркова (будущего первого секретаря союза советских писателей, дважды Героя Социалистического Труда); как льют елей Константину Седых по поводу многотомной его «Даурии»; как строчку за строчкой разбирают стихи Анатолия Ольхона или Иннокентия Луговского. И густые, смоляные усы Юрия Левитанского хорошо помню, его глуховатый голос:

«Скоро месяц выйдет. Суля беду,
Он встанет с левой руки.
Обдирая ладони, ползём по льду,
По шершавому льду реки…»

Это он написал на фронте, в сорок втором. А в сорок восьмом сделал подарок всем землякам: сочинил стихи, которые местный композитор Юрий Матвеев положил на музыку, и получилась прелестная «Песня о нашем городе»:

«Студёный ветер дует от Байкала,
Деревья белые в пушистом серебре,
Родные улицы, знакомые кварталы –
Город, мой город на Ангаре».

Самое печальное, что эта столь памятная мне песня – про то, как родной город снился солдатам-сибирякам «за падями таёжными, далёкими», как вспоминалась им там студёная Ангара («река моя, любовь моя, красавица, суровая таёжница моя»), нынешним молодым, да и более зрелым иркутянам, пожалуй, уже неизвестна.

К тому же ярко запечатлелся из «до войны» летний месяц в Мальте – единственной за моё детство, да и почти за всю дальнейшую жизнь «даче». Да, именно так, не МАльтой, с ударением на первом слоге, как знаменитый остров в Средиземном море, а МальтОй (от бурятского слова «мойэлта», что означает «черёмуховое место») нарекли этот симпатичный уголок, расположенный на Великой Сибирской магистрали в восьмидесяти пяти километрах западнее Иркутска. (Кстати, и все другие наименования вдоль этого железнодорожного пути – тоже чаще всего бурятские и непременно с ударением на последнем слоге: ТельмА, ЗабитУй, ЗаларИ, КутулИк, МегЕт, КитОй).

Там, в благословенной Мальте, близ озера, мы с мамой снимали комнату и в субботу шли на станцию – встречать отца. Обычно он приезжал «Колхозником» – так необычно звался вечерний поезд, один из немногих местных, которые останавливались в Мальте. Другой, утренний, именовался «Учеником». Помню разговоры: «Ты на чём приехал?» – «На «Колхознике». А ты?» – «На «Ученике». По-моему, был ещё и «Школьник». А состав, курсирующий между Иркутском-1 и Иркутском-2, так же официально, во всех расписаниях, значился «Передачей».

Перрона не было – его, кажется, только собирались сооружать, и свежеоструганные доски, сложенные в штабель, источали опьяняющий аромат дерева. А крохотный базарчик рядом пах земляникой. Вообще вся Мальта для меня, пятилетнего, была соткана из прелестных запахов: на лесной поляне – дивный дурман от жарков, саранок, кукушкиных сапожек и других сибирских цветов; а на озере, где желтели и белели огромные лилии, я, зажмурив от «вкусноты» глаза, принюхивался к просмолённым лодкам, мокрому песку и самой воде. Нигде после Мальты такой «вкусной» воды не встречал. А может, это просто запах детства?

Вот и получается, что «по уши» влюблённый в блистательный Санкт-Петербург, где живу уже очень долгие годы; обожающий Париж, Лондон, Вену, Рим, Венецию, Флоренцию, Прагу, Варшаву, Краков, Барселону, Севилью, Гранаду, Стокгольм, Копенгаген и другие уголки Европы, которые, к счастью, хорошо узнал; побывавший в США, Индии, Африке, на Цейлоне, я в то же самое время никогда не в силах позабыть и свою самую первую, ту самую «малую родину», с которой когда-то моя жизнь, собственно, и началась. В общем, получается, как у Николая Рубцова:

«С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь».

А на берегах Ангары однажды услышал такую песню, стихи для которой написал мой очень давний (увы, ныне покойный) друг, замечательный и прозаик, и поэт, Иркутянин с самой большой буквы Марк Давидович Сергеев, с чьим именем, кстати, здесь связана уникальная премия – «Интеллигент провинции»:

«Плывут и плывут прибайкальские шири,
Саянские горы синеют вдали.
Вас встретит столица таёжной Сибири,
Любимый Иркутск – середина земли».

Причём «середина земли» здесь – вовсе не для красного словца. Недалеко от Мальты есть железнодорожная станция Половина, которой помечена как раз половина расстояния от Москвы до Владивостока. А если ты посмотришь на карту мира, то убедишься, что Иркутск (которому, кстати, только что исполнилось 360 лет) расположен примерно в центре евроазиатского континента. Вот с него-то для меня и начинается Родина.

Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург

На фото: картина иркутского художника Николая Добровольского «Иркутск, переправа на Ангаре», 1886-й.
Иркутск сегодня. Правый берег Ангары. Богоявленский собор, Костёл, Спасская церковь. Памятник Александру III.

Возрастное ограничение: 16+