Лев Сидоровский: Слава и трагедия Николая Черкасова
18 сентября 2024
14 сентября был день памяти выдающегося актера.
Мальчишки моего детства его боготворили. Конечно, прежде всего, благодаря Александру Невскому. Каким же красивым был он в том фильме! Молодой, высокий, статный... Русые волосы падали на прекрасное лицо... Взор – умный, острый... Голос – раскатистый почти бас. Как там обращался он к завоевателям родной земли, потерпевшим на поле боя фиаско: «Идите и скажите всем в чужих краях, что Русь жива. Пусть без страха жалуют к нам в гости... Но если кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!»
Сколько раз после уроков смотрел я с приятелями «Александра Невского», и, пожалуй, на любом сеансе после этих слов в маленьком нашем кинотеатре вспыхивала овация. Может, нынешнему зрителю столь бурная реакция на слово, произнесённое с экрана, и покажется странной, но тогда шла страшая, бесконечная война, и День Победы был ещё очень далёк, и твёрдая вера в то, что «кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет», была нужна всем, как воздух.
Потом, после сеанса, в ранних декабрьских сумерках, шагали мы домой по скрипучему сибирскому снежку, не по-детски взволнованные, через плечо – противогазные сумки, заменяющие нам портфели, и сочиняли, бывало, на ходу, но так никогда и не отправили, письмо любимому артисту Николаю Черкасову.
А, что называется, «живьём» впервые я увидел его спустя десятилетие, уже на невских берегах, в Университете: Черкасов и под высокими сводами нашего актового зала смотрелся крупно, внушительно. Обстоятельно отвечал на записки, интересно рассказывал о поездках в дальние страны, доверительно посвящал в свои планы: «Прежде всего – через месяц сыграть Маяковского».
Я, внештатный корреспондент университетской многотиражки, сподобился взять у Николая Константиновича маленькое интервью. И заодно заранее нагло напросился на премьеру этого спектакля, который назывался «Они знали Маяковского».
Премьера состоялась 6 ноября 1954 года – до сих дней сохранил ту заветную, «черкасовскую» контрамарку, где вслед за датой значится: «ряд 2-й, место № 44». Помню слёзы на глазах Лили Брик: она с мужем, Василием Катаняном, автором пьесы, сидела от меня через два кресла. Как сейчас понимаю, сама пьеса была слабовата, схематична, и Черкасову в этой мёртвой схеме действовать было чрезвычайно трудно, однако играл (портретное сходство с героем оказалось удивительным) ярко, вдохновенно, добившись большего, чем достоверность, правды характера. Да, перед зрителем был живой Маяковский, человек мятущейся души, художник, всей мощью своего таланта прокладывающий в искусстве новые дороги.
Помню другие его спектакли, вечера во Дворце искусств, Доме кино, где Николай Константинович неизменно становился центром внимания. Помню Невский в трауре – от Александринки до Лавры, куда следовала печальная процессия.
Снова это ударило в сердце, когда спустя годы поднялся в его квартиру на Кронверкской, вошёл в его кабинет, где всё оставалось, как тогда, при хозяине. Просторный письменный стол, широченный диван, рояль, книги… Диплом из Парижа – за Полежаева. Диплом из Ламанчи – за Дон-Кихота. Латы и шлем Дон-Кихота – из фильма, в котором снимался. На листке календаря – печальная дата: 14 сентября 1966 года. С разрешения сына, Андрея Николаевича (сейчас он – доктор физических наук), перебирал фотографии, перелистывал старые блокноты, записные книжки, письма.
Всё началось с музыки.
По вечерам мама иногда играла на рояле, и отец, дежурный по станции Петербург-Балтийский, тоже был не лишён слуха. Когда сын стал гимназистом, повёл его в оперу, в филармонию. Так что Коля, ещё лишь осваивая правописание, ноты с листа читал уже свободно: Глинку, Чайковского, Бетховена. В Зимнем дворце он слушал «народные концерты» бывшего Придворного, а теперь Первого коммунального оркестра; в Мариинке, после вступительного слова Луначарского, внимал Шаляпину.
Вот первый из документов, сохранившихся в домашнем архиве Николая Константиновича: договор с отделом государственных театров «о поступлении на службу в качестве мимиста третьей категории на срок с 23 июля 1919 года по 1 июня 1920-го с окладом 1260 рублей».
Спектакли шли из вечера в вечер. Рядом с другим рослым новичком, Женей Мравинским, перед «Царской невестой» он клеил на острый юношеский подбородок окладистую боярскую бороду, тоже танцевал на светском балу у Гремина. Да что там «бал у Гремина»: в «Дон-Кихоте» ему доверили дублировать самого Шаляпина – через всю сцену проезжал верхом на белом коне! Поводья крепко сжимал мозолистыми ладонями, потому что утром вернулся из-под Гатчины, «с окопов»: Всевобуч провёл мобилизацию на оборонные работы.
В анкете на вопрос: «Что побуждает Вас поступить в Институт сценических искусств?» – ответил кратко: «Любовь к искусству». Из сорока, принятых на первый курс, до конца дошли лишь двенадцать. Трое из этих двенадцати – Николай Черкасов, Пётр Берёзов и Борис Чирков – на конкурсе, устроенном для мечтающих работать в ТЮЗе, выдали такой танец Пата, Паташона и Чарли Чаплина, что строгая комиссия разразилась «запрещёнными» в таком случае аплодисментами.
И в ТЮЗе сразу же опять Дон-Кихот, только теперь заглавная роль в весёлом драматическом спектакле: рыцарские доспехи – из натуральной кухонной утвари, Россенант – симбиоз трёхколесного велосипеда и игрушечной лошадиной головы. Никогда не отречется он от этого откровенно буфонного идальго, хотя в его новых встречах с «рыцарем печального образа» – и на сцене, и на экране – определяющими станут совсем иные, трагические краски. Вместе со своими Дон-Кихотами через всю жизнь пронесёт Черкасов рыцарскую готовность подставить себя под удары, вступиться за справедливость, не учитывая преобладающих сил противника и неизбежных потерь. Что-то от Дон-Кихота было и в самом артисте.
Ему хотелось объять необъятное: оперетта, мюзик-холл, передвижной театр «Комедия», первые киносъёмки. И вдруг неожиданное приглашение в Академический театр драмы, бывший Александринский, к тому времени ещё не обретший имя Пушкина.
Несмотря на поддержку главного режиссера Бориса Михайловича Сушкевича, нового артиста на академическрй сцене встретили почти в штыки: «Черкасов?.. Из ТЮЗа? Этот Дон Кихот на трёхколёсном велосипеде? Да ещё Пат?.. И в мюзик-холле?.. Зачем он нам?!»
Редкое сочетание в нем эксцентрического и человеческого, смешного и трагедийного именитые коллеги – и в театре, и в кинематографе – обнаружат позже.
А пока что по инерции Черкасов получал роли, так или иначе Пата варьирующие: шустрый болван Санечка Перчаткин в «Чужом ребёнке», туповатый верзила Коля Лошак в примитивных «Горячих денёчках». Правда, скоро о воплощении новым актёром Александринки образа пушкинского Варлаама драматург Лавренёв писал: «Моментами его исполнение по силе и лепке напоминает покойного Варламова».
А на экране уже восхитительно жил его Паганель. Как все мы, и малые, и старые, тогда его сразу запомнили и полюбили – бесстрашного и одновременно житейски беспомощного, энциклопедически образованного и по-детски доверчивого. С каким удовольствием тоже напевали: «Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка – это флаг корабля». И подспудно ощущали: то ли песня о самом Черкасове, то ли сам Черкасов – капитан корабля «Улыбки». В общем, если его Пат подарил нам чудо-танец, то теперь чудом стала песня.
Однако нас ожидало чудо и совсем иного измерения. Сценарий Черкасов обнаружил сам, и уже с первых страниц оказался в плену у профессора Полежаева. Как он бился за эту роль! Ему возражали: мол, помилуйте, Полежаеву – семьдесят пять, а вам – тридцать два! Но артист не менее горячо парировал: «У этого старика душа настолько юная, что и играть его должен молодой актёр».
И он добился этого права, вопреки воле многих влиятельных в кинематографе лиц – случай беспрецедентный!
Смотрю на фотографию профессора Полежаева в кабинете артиста: сощуренные глаза так и рассыпают из-под мохнатых бровей искорки света. Роль, сделавшая фамилию артиста именем (!), тысячекратно описанная, всё равно всякий раз поражает заново. Кстати, сыграв «депутата Балтики», он сам тоже стал представлять город на Балтике в Верховном Совете России. Пришло первое почётное звание, вскоре – первый орден.
«Артист-орденоносец» – так именовали его теперь театральные программки, титры фильмов. На него уже обрушилась такая слава, какую при жизни знали, вероятно, немногие коллеги. И он пронесёт эту славу до последнего дня с удивительным простодушием, с абсолютной, по-детски наивной верой в естественность своих прав и земных привилегий.
Но жизнь задавала нелёгкие вопросы. Из тарелки радио-репродуктора вырывался звонкий мотив: «Вся страна ликует и смеётся, и весельем все озарены». На экране героиня Любови Орловой шагала по Красной площади в первомайской колонне с замечательной песней: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». А здесь, не на экране, не на сцене, люди, всякий раз, ложась спать, мучились мыслью: не разбудят ли их в эту ночь с ордером на арест? Коснулась чёрная волна и Пушкинского театра.
В 60-е годы соседка по питерской коммуналке, старейшая актриса александринской сцены Нина Флориановна Лежен, мне рассказывала:
– За тех, кого «забирали», Черкасов бился. Делал всё, что мог, как депутат и вообще как порядочный человек. Когда я за кого-то просила, спрашивал: «Нинка, ты за него ручаешься?» Благодаря ему вернулся к нам из дальних краёв Николай Вальяно. И Михаил Вольский. И Петр Андриевский.
Да не подумает читатель, что только своему брату-актёру помогал Николай Константинович в ту пору. Нет, его сердце откликалось на любой зов. Например, мгновенно отозвался на боль художника Евгения Кибрика. Конечно, Черкасов рисковал, ведь Сталин подобную активность обычно не поощрял. Но Черкасова Сталин любил. И это тоже во многом определило его актёрскую судьбу – с одной стороны, вроде бы, очень счастливую, с другой, если, задуматься, по-своему драматичную.
Одновременно две блестящие работы: на сцене – Пётр Первый, в кино – его сын Алексей. Какое перевоплощение! И тут же – бросок к Александру Невскому! Как же был необходим на экране он, князь Александр Ярославич, именно тогда, когда под пятой фашизма пала республиканская Испания, когда японские войска проникли вглубь Китая, когда начинались кровавые гитлеровские авантюры в Австрии и Чехословакии. «Твой герой, – пояснял Эйзенштейн актёру режиссёрский замысел, – должен быть светлым, сильным и суровым».
И обращался потом, в финале, светлый князь Александр Ярославич к своему народу: «Не простила бы Русь ни вам, ни мне маломужества». И цепенели в зале мальчики. И играли они во дворах «в Ледовое побоище». А потом, когда грянула всенародная беда, ушли защищать Родину.
Черкасов тоже рвался на фронт. Ещё совсем недавно он выступал и перед красноамейцами-дальневосточниками на берегу Хасана, и на западной границе. И вот теперь пробил его час. Но от Политотдела Ленинградской армии народного ополчения поступило поручение: организовать и возглавить агитвзвод.
Организовал, возглавил. Их программа «Прямой наводкой» заканчивалась тем самым монологом Александра Невского, который будоражил нас, мальчишек. И почти всякий раз после этого стихийно вспыхивал митинг, и бойцы, отправляясь отсюда на передовую, клялись стоять насмерть.
А потом пришлось Черкасову подчиниться другому приказу: возглавить эшелон, увозящий в эвакуацию пушкинцев и некоторые другие театры города. Обосновались в Новосибирске. Выступали везде, где ковалась победа: на оборонных заводах, в формирующихся полках. В спектакле «Фронт» Черкасову досталась роль гвардии сержанта Остапенко. Газета писала: «Быть на поле боя таким, как Остапенко, – с этой мыслью выходит красноармейский зритель из зала».
Передо мной – командировочное предписание ГПУ ВМФ, выданное «руководителю фронтовой бригады артистов Народному артисту республики Н. К. Черкасову»: «С получением сего Вам надлежит отбыть с группой артистов (...) в г. Ленинград для культобслуживания личного состава кораблей и частей КБФ. Срок командировки – с 26.XI.42 по 14.XII.42...»
А это его пропуск № 34833 «на право прохода по городу Ленинграду с 24 часов до 4 часов утра».
А вот чудом сохранившиеся в архиве пожелтевшие листки: «Получен мной личный подарок от Н. К. Черкасова: мясо (свинина) 600 гр., масла 90 гр., картофель 3,5 кило, 1 луковица. Благодарим. А. Краузе. 17.XII.42».
«Получен личный подарок от нар. арт. Черкасова Н. К. – мясо, свинина, 600 гр., слив. масла – 90 гр., лук 1 шт., картофель 3,5 кило. Подсобница-рабочая Иванова. Санитарка Дмитриева. Пожарник Ласберг. 17.XII».
«Горячо благодарим Николая Константиновича, и дай Вам Бог здоровья и жене Вашей. Обойщик А. Моргун».
Не стоит удивляться этим распискам. В них отнюдь не щепетильность Черкасова, а щепетильность самого времени: за продукты, привезённые издалека, потом предстояло отчитываться. И передавал он, вместе с женой, Ниной Николаевной, все это богатство оставшимся в городе пушкинцам. Здесь в начале сорок второго у Черкасовых погибли старшая дочь, которую по состоянию здоровья вывозить было нельзя (младшая умерла в 39-м), и отец Нины Николаевны.
Из её дневника: «Я летела в Ленинград с сердцем, как говорится, зажатым в кулак. Так я своё сердце и продержала в кулаке до возвращения в Москву».
Больше сорока концертов дала их бригада – на кораблях, подлодках, аэродромах, у рабочих Выборгской стороны. И слушали ленинградцы в стылых своих жилищах обращённое к ним по радио слово Черкасова: «Настанет час – и под сводами великолепного здания зодчего Росси вновь зазвучат строки Пушкина, Грибоедова, Горького. Мы уверены в этом. Мы уверены, что этот час недалёк – час Победы!»
Той победной весной на экраны вышла первая серия «Ивана Грозного». Ни одна другая роль, пожалуй, не потребовала от Черкасова такого открытого проявления могучих страстей. Вместе с Эйзенштейном Николай Константинович был отмечен Сталинской премией.
Однако уже заканчивалась работа над второй серией, где всё отчётливей звучала весьма крамольная в ту пору мысль: человек, стоящий во главе государства, не частное лицо, и его ошибки всегда имеют далеко идущие последствия.
После просмотра в Кремле картина на экраны не вышла. Эйзенштейн с инфарктом оказался в больнице.
Тянулось время. Газеты опубликовали Постановление ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь», в котором крепко досталось и второй серии «Ивана Грозного»: авторы обвинялись в искажении истории. Это было уже по-настоящему опасно.
Эйзенштейн и Черкасов обратились в ЦК с письмом. Формально артист мог и не брать на себя ответственность за фильм, но, не раздумывая, подставил режиссёру плечо, чтоб спасти их совместное детище.
Ответа ждали больше трёх месяцев. Телефонный звонок: быть в Кремле завтра, 24 февраля 1947 года, в 23:00.
В кабинете Сталина, кроме него самого, находились Молотов и Жданов. Сталин сказал:
– Показывать, что Иван Грозный был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довёл до конца борьбу с феодалами... Тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!
– Ваш Грозный получился неврастеником, – вставил Жданов.
Молотов добавил:
– Вообще сделан упор на чрезмерное подчёркивание внутренних психологических противоречий и личных переживаний...
– У вас неправильно показана опричнина, – продолжал Сталин. – Опричнина – это прогрессивная армия...
Что ж, как ещё Вождь мог защищать ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ...
После полуночного боя кремлёвских курантов хозяин кабинета поднялся из-за стола:
– Фильм доделать. Не торопиться. Репин работал над «Запорожцами» одиннадцать лет...
Назавтра Черкасову было присвоено звание народного артиста СССР.
Меньше чем через год Сергей Михайлович Эйзенштейн скончался.
Спустя двенадцать лет (вот и пал рекорд репинских «Запорожцев») наконец-то появилась на экранах вторая серия «Ивана Грозного». И весь кинематографический мир ощутил, какая это грандиозная лента.
Николай Константинович сыграл Грозного и в театре. И Мичурина, и Осипа... И всё-таки до обидного мало предлагалось ему тогда ролей истинно черкасовского диапазона – и на сцене, и на экране. Как очень точно заметил Сергей Юрский: «И на счастье, и на беду свою Черкасов оказался похожим на всех великих людей выше среднего роста». В самом деле, писатель Горький, изобретатель радио Попов, музыкальный критик Стасов – все заговорили голосом Черкасова, а в театре – ещё и Жолио-Кюри. На снимках тех лет он часто запечатлён на трибуне – и в жизни, как действительно крупный общественный деятель, и в ролях тоже. Трибуна скрывает его фигуру, его уникальной пластики тело. Трибуна на время становится его основной мизансценой. Едва ли кто сегодня особо отмечает эти его роли.
А по-настоящему крупные роли вновь пришли к нему уже в последние годы. Его четвёртый (!) Дон Кихот, сотворённый совместно с Козинцевым. Его генерал Хлудов в булгаковском «Беге», впервые воссозданный на советской сцене и сразу – грандиозно! Его академик Дронов, отмеченный Ленинской премией.
С академиком Дроновым Черкасова роднило многое. Он тоже был крупный общественный и государственный деятель, народный депутат в верховном органе власти. Причём не только по званию – депутат, а по следам его депутатских дел шла широкая молва, потому что помогал. Помогал сотням, тысячам! Так от депутата Балтики профессора Полежаева депутат Черкасов проложил мост к депутату академику Дронову, который, как и его создатель, был твёрдо убеждён в том, что главное предназначение человека – делать добро, потому что – «всё остается людям».
А еще он сделал много добрых дел как председатель Ленинградского отделения ВТО. И достойно исполнял очень ответственную и нелёгкую миссию представителя Советского комитета защиты мира – как бы цинично ни относились ныне некоторые из нас к подобного рода деятельности. Объездил всю Землю, блистательно выступал на крупнейших международных форумах – не зря же зарубежная печать называла его «самым политическим актёром нашей эпохи».
Но всё трудней, из-за нездоровья, переносил эти дальние вояжи, и сколько ролей они не позволили ему сыграть. Всё изнурительнее становились многочисленные концерты. Сын помнит отца в основном очень усталым. Отдыхалось лучше всего на рыбалке или охоте. Постоянно «стрелял» там и сигареты: последние годы врачи решительно запрещали ему курить, но удержаться не мог. Хроническая эмфизема лёгких стремительно отнимала силы.
Но даже вконец измученный после спектакля, еле-еле, с натужным хрипом переводящий дыхание, всё равно откликался на любую просьбу о помощи: заступаясь за кого-то из коллег, вновь подписывал очередную бумагу, опять куда-то звонил. А вот коллеги его предали.
Защищая нескольких актёров, в том числе и свою жену, от увольнения на пенсию, Николай Константинович в полемическом запале предложил директору Колобашкину «сэкономить» на нём самом. И тут же увидел на своём заявлении: «Удовлетворить!» Так содеялось зло.
Сын вспоминает:
– Потрясённый отец первое время целыми днями лежал на диване, отвернувшись к стене.
Черкасов мог жить, пока чувствовал, что нужен людям. Как только ему дали ощутить, что уже не нужен, наступила роковая развязка. В шестьдесят с небольшим. Никогда не забыть мне, как на вечере, посвящённом его памяти, кто-то крикнул сквозь слезы:
– В истории болезни Черкасова записано: «Умер от сердечной недостаточности». А надо бы: «От недостаточной сердечности». Актёров в его роду не осталось.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На снимках Николай Константинович Черкасов и его герои: Полежаев, Паганель, Александр Невский, Иван Грозный.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
