Лев Сидоровский: Правнук бунтовщика и жертва сталинщины
15 декабря 2020
Вышедший вчера очерк об Екатерине Петровне Ивашевой-Александровой, внучке декабриста Василия Петровича Иванишина, не оставил читателей "Глагола" равнодушными. Сегодня продолжение декабристской темы.
В тридцатые годы прошлого века астрономы Пулковской обсерватории стали жертвами преступного сталинского режима. Среди прочих не могу не сказать о трагической судьбе внука декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина – молодого и талантливого Дмитрия Еропкина. Однако, по сути, в числе «однодельцев» Еропкина оказался потомок и другого «бунтовщика» 1825 года, Александра Федоровича Бригена, – будущий астроном, которого уже знали и ценили в Пулково, пятикурсник ЛГУ Николай Пальчиков. Вместе с ним забрали и уничтожили его старшего брата Владислава – шофера, младшего Сергея – слесаря и друга-сокурсника Сашу Балакина...
Несколько слов о Бригене. Участник Отечественной войны 1812 года, он на Бородинском поле был контужен в грудь и вскоре награжден золотой шпагой – «за храбрость». При Кульме ранен в голову и «за отличную храбрость» отмечен орденом Владимира 4-й степени с бантом, а также знаком прусского Железного креста. Член Союза благоденствия и Северного общества, приговоренный к каторжным работам, проследовал в кандалах из Петропавловской крепости в Сибирь. Вернуться в Петербург позволили в 1858-м. Спустя год скончался.
У Александра Федоровича и его жены, Софьи Михайловны Миклашевской, было четверо детей. Средняя дочь, Анастасия, вышла замуж за казанского помещика Ивана Павловича Умова. Этот брак принес супругам пять сыновей и девять дочерей. Одна из дочерей, Любовь Ивановна, вышла замуж за Владислава Евграфовича Пальчикова. Их сын, Борис Владиславович, женился на двоюродной сестре, Вере Павловне Умовой. Так, следуя по непростому генеалогическому древу, мы добрались и до героев этого повествования, семьи Пальчиковых, которая, кроме родителей, включала в себя шестерых детей. По старшинству: Елену, Екатерину, Владислава, Николая, Сергея и Алексея. Таким образом, братья и сестры Пальчиковы декабристу Бригену приходятся праправнуками...
Предводитель казанского дворянства Борис Владиславович Пальчиков имел в Уфимской губернии небольшое имение. Несмотря на то, что отношения с крестьянами складывались добрые, имение в семнадцатом все-таки спалили. А в Казани из фамильного дома выкинули их революционные матросы. Перебрались в подвал. В 1920-м забрали Бориса Владиславовича: «из дворян»! Там, в тюрьме, его и других арестованных за такое же использовали в качестве тягловой силы: с озера Кабан на них возили воду. Отпущенный наконец к жене и детям, он проживет совсем немного. Пришлось Вере Павловне самой поднимать шестерых: пекла пирожки, а ребята продавали их возле цирка. Правда, однажды с пирожками на полгода вышел перерыв: Веру Павловну, «для профилактики», тоже отправили за решетку.
В самом конце двадцатых годов трое из детей перебрались в Ленинград, к родне. Наконец-то бывшим дворянам позволили поступать в вузы, и Екатерина стала студенткой строительного (правда, потом «за прошлое» ее дважды исключат), а Николай – Университета. Владислав с высшим образованием не спешил, устроился шофером. Сергей остался в Казани, слесарил на заводе. Там же с мамой жили Елена и школьник Алеша.
В 1935-м, вскоре после убийства Кирова, бывших дворян стали из Ленинграда спешно выселять. Сестре и двум братьям на сей раз повезло, не тронули, но многих родственников пришлось провожать им на вокзале в дальний край.
Николай Пальчиков, как мне поведала его племянница связавшая жизнь с университетской наукой Наталия Федоровна Мартынова, учился на астрономическом отделении физфака. Учился отлично, впрочем, для него это было нормой. В его свидетельстве об окончании казанской экспериментальной школы при Восточном педагогическом институте все оценки по пятнадцати дисциплинам самые высокие. Здесь же приписка: «Принимал участие в работе органов ученического самоуправления и общественно полезной работе – в редакционной коллегии, секретарем самоуправления летней школы и др.». Судя по воспоминаниям тех, кто его знал, это был человек больших возможностей, огромной духовной силы. И то страшное, что уже происходило в стране, конечно, не могло не терзать его сердце. Не случайно же в письме к маме от 8 сентября 1935 года прорвалось: «Катастрофа возможна каждую минуту...» Может, именно накануне этого письма был изгнан из университета их сокурсник Ваня Бобков – как «сын кулака».
Перед пятым курсом с закадычным дружком Сашей Балакиным, «кумом», как величал его все годы, Коля отправляется на практику в Таджикистан. Всё экзотическое путешествие, вся работа в Сталинабадской астрономической обсерватории, все перипетии незабываемой поездки отражены в письмах к маме, в Казань, – огромных, подробных, почти ежедневных. Наверное, даже самые короткие отрывки из некоторых могут поведать об этом очень незаурядном человеке многое.
«...Дорогая мамочка! Итак, в ночь с 1-го на 2-е июля 1936 года наш поезд остановился у перрона Сталинабадского вокзала. Самыми последними из вагона вышли мы, нагружённые сверх всякой меры. На перроне встретил сам директор обсерватории Владимир Платонович Цесевич, прибывший за нами вместе с комендантом на легковом автомобиле. Быстро погрузили вещи и – в путь. (...) Впервые я узрел воочию снежные вершины. Следовали по красивейшей долине реки Варзобки, бурной и стремительной. Дорога местами шла по самому краю крутых спусков. Проехав около пятидесяти верст, наняли в каком-то кишлаке ишаков: предстояло двигаться пешком до кишлака Гушары, а оттуда подниматься на высоту 2800 метров. Небо было таково, какого никогда нельзя представить ни в Ленинграде, ни в Казани... А по бокам воздвигались громадные утесы, внизу глухо шумела Варзобка. Красота исключительная!..»
Николай чутко воспринимает природу, в каждом письме ей посвящено немало места. Но, конечно, дело прежде всего: «...Встаем, как правило, очень рано, до семи часов. Обычно сразу начинаю писать письма (корреспонденция моя весьма обширна и ко всему очень велика по размерам). Ввёл правило принимать холодную ванну в арыке, вода которого в эти часы еще не успевает загрязниться. К девяти часам бросаю письма и сажусь за вычисления и проверку работы наших вычислителей. Спустя два часа иду к ученицам (директор готовит при обсерватории вычислителей, и на мою долю выпало их обучение). Преподаю алгебру и геометрию, вскоре начнем тригонометрию. Отзанимавшись с ними часа два-три, вновь возвращаюсь к вычислениям. По окончании работы начинаем размышлять с кумом, чем бы подзакусить, и готовим что-либо. Преследуем тем самым две цели: экономию времени и экономию денег. Далее сажусь за чтение. Мне мало приходилось читать беллетристику за все последние годы (в связи с работами и учением), и поэтому читаю всегда с удовольствием. Познакомился с творениями Андре Жида, Эдмона Ростана, Шарля Сореля, а сейчас в третий раз перечитываю "Одиссею" Гомера – величественная вещь! И навевает на меня всегда такое настроение, что и не скажешь словами. Действует почти так же, как и музыка».
Музыка – самая большая страсть! В их семье это вообще фамильное: и мама очень музыкальна, и Владислав в оркестре народных инструментов играл на мандолине. А Николай на фортепиано, по слуху, исполнял Бетховена, великолепно импровизировал.
«...К великому моему счастью здесь нашлась музыкальная семья, куда я частенько похаживаю и играю. Это великое благо. Возвратившись утром 8 августа с гор, я был в таком приподнятом настроении, что мне необходимо было излить его на пианино в звуках... Не помню, как и что я импровизировал, но обращался к тебе, мамочка, с рассказом о путешествии. По-видимому, получилось здорово – у самого, чувствовал, от возбуждения шевелились волосы на черепке, а сидящая рядом наша вычислительница Верочка даже заплакала. Такое настроение, к сожалению, бывает очень редко, но всё-таки бывает, и в эти минуты я особенно чувствую, что мне надо быть композитором. Я никому, кроме тебя, не говорю этого, ибо меня сочтут попросту самохвалом, странно говорить о начале занятий в 23 года, но перед моими глазами всегда образ Шумана, который лишь в 22 года встал на музыкальный путь. Еще не поздно и мне это».
Напряженная экспедиционная жизнь не мешала его сердцу впитывать все новые впечатления: «Спустилась тьма. Справа от нас черной вершиной в не менее черное небо уходил громадный утес, а впереди белело громадное снежное поле – путь на перевал. По небу плыли черные тучи, пугая своим зловещим видом, и мы невольно остановились перед самым подъемом. Картина была, честное слово, даже жуткой, но мы были вдвоем и – "с нами Бог!" Полезли в гору, прямо "в лоб", через камни, ручьи, прямо по снегу, не обращая внимания на легкую одежду и почти разутые ноги. Вскоре камни кончились, и начался снег, которому не видели конца. Налетал холодный ветер, и мы начинали ощущать подобие озноба, единственным спасением от которого – увеличить темп. Но по снегу не побежишь: и скользко, и опасно – провалы, трещины... Было десять минут одиннадцатого, когда встали на гребне: 4200! "Да, Николка, – улыбнулся кум, – неужели мы с тобой можем когда-нибудь поссориться? Как вспомним это, сразу забудем все споры». Вот такая негромкая клятва на дружбу.
Славный «кум», надежный дружок Сашка Балакин, в прошлом – беспризорник, детдомовец. Его любовь к небу не знала границ, поэтому, кроме астрономии, твердо решил посвятить себя еще и авиации. То их летнее путешествие завершилось в кабине неспешного аэроплана, который перенес приятелей из Симферополя в Москву. Следя за действиями пилота, «кум» двинул Николая в бок и завопил: «Смотри, как люди летают! Так и я буду летать!» Его вопль был понятен: Сашка уже подал документы в летную школу гражданского воздушного флота. А, между тем, шел последний год их жизни.
Перелистываю дневник Коли Пальчикова: «30 октября 1936 года... Читаю сейчас "Летопись моей музыкальной жизни" Римского-Корсакова и мечтаю пойти по его стопам. Сегодня отмечал наступление двадцать четвертого года своей жизни. Прошло целых двадцать три – и почти ничего не приобретено. Это приводит меня порой в состояние крайнего уныния. Дожить до двадцати четырех и представлять собой полнейшую пустоту, не принести никакой пользы людям, не оставить о себе никаких воспоминаний – это ужасно». Юный максималист, он в отношении себя был очень несправедлив. Те, кто его знали, сегодня, не сговариваясь, признаются: Колин свет, как свет далекой звезды, идет и идет к ним – все эти годы.
«2 ноября... Будучи в отвратительном настроении, пошел в лучшую свою "лечебницу" – в Филармонию. Сегодня дирижировал Мравинский, в программе – Вагнер и Чайковский. Увертюра "Тангейзера" действует на меня всегда исключительно, и сегодня опять чувствовал мороз по коже. Что за величественная музыка!» Но его, сына тревожного времени, волновала не только музыка.
«3 ноября... Сегодня был "военный" день. Во время занятий у меня появилась удручающая мысль об убожестве нашей зенитной артиллерии. Что мы, зенитчики, можем сделать против самолетов, летающих на почти или совсем недосягаемых для глаза высотах и движущихся со скоростью от 50 до 120 метров в секунду?»
Его мир заполнен был плотно: давал уроки математики (а потом отправлял «любимой мамане» и Алёшке «очередной взнос»); сам брал уроки английского у «мисс Брэтт»; сочинял «баллады» по поводу разных событий, разные шутливые послания друзьям (например, телеграмму Татеосу Агекяну по случаю свадьбы: «Денег – бочку! Сына и дочку!»); участвовал в веселых поэтических турнирах; собирался писать роман из студенческой жизни. Ну и, конечно, филармония, где только Шестую симфонию Чайковского слушал около двадцати раз.
«8 ноября... Попробую получить диплом 1-й степени и аспирантуру в Астрономическом институте. Если и быть астрономом, так только теоретиком... Сегодня была шахматная баталия между Индустриальным институтом и Университетом. Вид противника не внушал мне опасений, и я повел азартно-рискованную игру с комбинациями».
Он часто вел азартно-рискованную игру, только в личной жизни не позволил себе этого никогда.
«9 ноября... Говорили об испанских делах. Самое ужасное испытание для народа – это гражданская война, как никакая другая, жестокая и беспощадная. Вспомнили и нашу гражданскую войну: исключительный ужас и бездна горя. Читал письмо Пассионарии и хорошо понял ее крик боли».
И вдруг – новая тревожная весть: «10 ноября... Ширяев сообщил, что из Сталинабада приехал Цесевич и поливает грязью меня и кума, пересказывает всем наши разговоры. Какая гнусность! А ведь – профессор и директор обсерватории».
«22 ноября... Сегодня Ширяев предупредил, что гнусный директор ТаджАО Платоныч послал донос в редакцию "Ленинградского университета" на меня и кума. О, профессура!»
Так он столкнулся с подлостью, с доносом, который в благодатное для доносов время в его судьбе тоже, вероятно, сыграет роковую роль. Кто знает, какой «компромат» содержался в той грязной бумаге. Кто ведает, каких нервов, каких сил ему все это стоило. Силы придавала любовь.
«23 ноября... Прекрасное настроение не сходит целый день. Звонил сегодня дорогой своей, и по-хорошему поговорили минут 10-12. Как всё-таки люблю ее! Ни от кого не потерпел бы никогда такого равнодушия к себе, а от нее терплю и жду. Ведь, кроме нее, не надо никого. Все случайны и преходящи, она же – мое солнце, необходима на всю жизнь».
Ее звали Ольга. Ольга Римская-Корсакова. Внучатая племянница знаменитого композитора. Студентка с геологического.
«16 декабря... Так любить, как я (ведь даже в мыслях не допускаю никакого флирта с кем бы то ни было), а за это – холодность и только... Неужели не заслуживаю большего? Иногда мне так бывает с ней хорошо, что чувствую бешеный прилив и энергии, и работоспособности. Мне кажется в такие минуты, что я могу всё и ничего не боюсь».
«Могу всё и ничего не боюсь...» А беда, меж тем, уже подступала, и ее очень надо было бояться.
«27 декабря... Разбирали сегодня тактику зенитной артиллерии в предвидении встречного боя. И я, и кум подходим к этим занятиям с сугубой серьезностью. Чувствую, что разразится война, и мы пойдём».
Им не пришлось воевать. На пороге стоял 1937-й.
Колин брат, Владислав, шофер такси, тоже бывал в их студенческой компании. Обычно приходил с симпатичной девицей, за которой ухаживал. Однажды случилась меж ними размолвка. Покидая компанию, девица зло пообещала: «Вы об этом крепко пожалеете!». Судя по дальнейшим событиям, бросать слова на ветер она не привыкла.
Чаще всего компания собиралась у близкого родственника братьев Пальчиковых, Дмитрия Николаевича Ружевского, дяди Мити, или «Бороды», как любовно именовали его студенты, и нередко велись тут разговоры на философские темы, так или иначе затрагивавшие «злобу дня». Николай помечает в дневнике: «Дядя не понимает, что некоторые вещи нельзя говорить при случайных людях». После первомайской вечеринки здесь, у дяди Мити, в старой квартире на Петроградской стороне, остались ночевать Владислав и Саша Балакин. В эту праздничную ночь забрали всех троих.
Наутро Николай побежал на Литейный, в «Большой дом», ходатайствовать за арестованных. Сокурсник Татеос Агекян, беспокоясь за друга, отговаривал: «И им не поможешь, и на себя беду навлечёшь». Но Коля осторожничать не желал, день за днем снова и снова шагал к угрюмому зданию. Без пяти минут дипломированный астроном (впереди – лишь госэкзамены), оставляемый в аспирантуре, он меньше всего думал о собственной карьере. Но спасти их от гибели не смог. А за ним из «Большого дома» пришли ровно через месяц, 1 июня.
Узнав о несчастье, Вера Павловна примчалась в Ленинград, но свидания с сыновьями матери не позволили. Тут – новое известие: в Казани арестован Сергей. Поспешила обратно. Чтобы спасти хотя бы самого младшенького, Алёшу. Срочно отправила его к родственникам в Самарканд.
«Особая тройка» УНКВД по Ленинградской области 4 ноября 1937 года приговорила Владислава и Николая к десяти годам без права переписки. На следующий день в Казани такой же приговор был вынесен в отношении Сергея. Тогда Вера Павловна еще не догадывалась, что означает это – «без права переписки». Все дни Великой Отечественной Алёша трудился санитаром в военных медпоездах, приобрел на фронте туберкулез в открытой форме и после Победы прожил совсем немного.
После смерти «вождя всех народов» и «лучшего друга советской молодежи», когда с востока потянулись эшелоны, Вера Павловна сутками не покидала вокзального перрона – ждала своих мальчиков.
Но однажды ее пригласили в важное учреждение: «Ваши сыновья посмертно реабилитированы. Рады сообщить, что они ни в чем не виноваты». «Я никогда в этом не сомневалась», – тихо сказала старая женщина. За каждого сына – как «возмещение материальных и моральных издержек» – матери выплатили по сто рублей.
Из ее заявления от 5 августа 1959 года на имя председателя Президиума Верховного Совета СССР Климента Ефремовича Ворошилова: «Дорогой Климент Ефремович! 26 мая 1958 г. наша квартира-подвал в г. Казани, где сорок лет я жила с дочерью и внуками (по ул. Бехтерева, д. 1/10, кв. 7) была полностью разрушена грозовым ливнем и затоплена, и мы в течение четырех с лишним месяцев жили в разных местах, по углам у чужих людей. В октябре 1958 г. мы нашли себе приют в неблагоустроенном деревянном доме, в тринадцатиметровой комнате, где мы, пять человек, ютимся без всяких удобств – без воды, без санузла и т.д. Мне 78 лет, инвалид, хожу с трудом. Потеряла четверых сыновей: троих – в результате репрессий в 1937 году, а четвертого – инвалида Великой Отечественной войны, погибшего в 1950 году от туберкулеза, полученного на фронте. Трое репрессированных сыновей реабилитированы посмертно, и я, как мать реабилитированных, имею право на получение жилплощади. Но, несмотря на неоднократные мои обращения и хождения дочери в рай- и горисполкомы, до сих пор ничего реального не имеем. Пожалуйста, обратите внимание на мое заявление и вынесите решение по нашему делу, которое тянется с 1947 года, когда младший сын, сразу после демобилизации из армии, начал хлопотать о квартире и нам была обещана жилплощадь вне очереди. Однако до сих пор, даже после аварии, ничего не имеем. А сын получил вне очереди (так как ему было всего 29 лет) два метра на кладбище...»
Никакого отклика от Климента Ефремовича не последовало...
Снова перебираю его письма. Вот несколько строк из весточки к маме от 7 сентября 1935 года: «Надо всё время разнообразить свою работу: музыка, математика и спорт – что может быть полезнее и приятнее такого сочетания занятий!.. Тороплюсь. Спешу, спешу жить...»
Он не зря спешил жить. В свои двадцать четыре года он успел свершить столько доброго, светлого, высокого – Коля Пальчиков, истинный русский интеллигент, представитель замечательного рода, прямой потомок декабриста, безжалостно раздавленный проклятой сталинщиной. А вот его прапрадеда, действительно «государственного преступника», царизм пощадил…
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото: Александр Федорович Бриген.
Николай Пальчиков (справа) и Александр Балакин («Кум»), 1936.
Братья Пальчиковы (слева направо): Алексей, Николай, Владислав, Сергей, 1935.
Возрастное ограничение: 16+
Все статьи автора
В наших соцсетях всё самое интересное!
