Познавая мир через глину, мрамор и бронзу, или о Михаиле Акунишине
04 октября 2024
2 октября 1917 года родился замечательный скульптор Михаил Константинович Аникушин.
В начале ноября 1955-го, я, студент отделения журналистики ЛГУ, получил в университетской многотиражке срочное задание: к предстоящему на днях открытию Ленинградского метрополитена поведать читателям, как он выглядит.
Редактор одновременно вручил мне специальный туда пропуск. В тот же вечер, дотошно осмотрев все станции, от «Площади Восстания» до «Автова», особенно порадовался уютной «Пушкинской», где беломраморный Поэт расположился на фоне Царскосельского парка. Фамилия автора изваяния – Аникушин – мне ничего не говорила...
Минуло время, и в июне 1957-го, на экзамене по русской литературе, рассказывая о лирике Пушкина, вдруг услышал от профессора Макогоненко: «Коль уж вы так любите Александра Сергеевича, советую завтра придти на площадь Искусств, где ему будет открыт памятник. Монумент великолепный, изваян Аникушиным – запомните эту фамилию!»
Опять Аникушин!.. Что ж, назавтра, 19 июня, я ваятеля там, наконец, увидел молодого, черноволосого, взволнованного... Когда спало покрывало и собравшимся на площади явился Поэт – во всём своем порыве, с этим вдохновенным жестом, люди от восторга ахнули, заулыбались, стали хлопать в ладоши. Потом перед микрофоном наше общее восхищение по-своему выразили начинающий писатель Гранин, маститый академик Алексеев, художник Серебряный и, конечно, какой-то передовик с Кировского завода.
И полетели в небо стихи: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...». А я смотрел на счастливого Аникушина, и мне казалось, что сии хрестоматийные строки не только про Пушкина, но и про того, кто столь гениально образ Поэта в звонкой бронзе воплотил.
Прошло ещё несколько лет, и в 1964-м я, уже как журналист, пришёл к Аникушину в Академию художеств. Ему – лауреату Ленинской премии, «народному СССР», действительному члену Академии – было лишь за сорок, волосы ещё почти не серебрились. Как-то очень уж не «по-академически» легко и даже весело пообщавшись со своими студентами, Михаил Константинович провёл гостя из газеты в подходящее для беседы помещение и так же непринуждённо стал на мои расспросы отвечать.
По рождению мой собеседник оказался москвичом. Отец был рабочим-паркетчиком, семья – многодетной. Впрочем, ребёнок больше жил под Серпуховом, в селе Яковлево. Ну а в девять лет, уже в «белокаменной», стал посещать студию скульптуры при Доме пионеров, которой руководил некто Григорий Козлов. По его совету Миша, закончив школу, сразу отослал документы на невские берега, в Академию художеств, которая, впрочем, тогда неудобоваримо именовалась «ЛИНЖАС» (Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры).
Когда вскоре сам заявился в Питер, выяснил, что его документы почему-то пропали, а значит, приёмные экзамены сдавать нельзя. Однако заботливый Козлов срочно отправил директору Академии, знаменитому Исааку Бродскому, письмо, а в приёмную комиссию – пространную, но горячую телеграмму: «Необходимо предупредить величайшую ошибку – покалечить жизнь Аникушина из-за утраты документов. Лишить талантливого юношу возможности держать экзамен в Академию – это значит потерять ему год учёбы, а может, и вообще потерять Аникушина».
Обе депеши сыграли свою роль: Аникушина зачислили в подготовительные классы Академии, и в 1937-м он стал студентом скульптурного факультета.
У него были замечательные учителя: Александр Терентьевич Матвеев и Виктор Александрович Синайский. Маститый Матвеев (чью великолепную композицию «Октябрь» мои земляки видят перед входом в одноимённый Большой концертный зал) учил воспитанника глубоко понимать и интерпретировать натуру, а Виктор Александрович (который пережил Александра Терентьевича на восемь лет) успел поведать мне, каких успехов студент Аникушин достиг во время практики на Ломоносовском фарфоровом заводе и Каслинском чугунолитейном: создал целую серию великолепных детских фигурок. Кстати, и над образом Пушкина он задумался уже тогда, в 1937-м – благо, был объявлен всесоюзный конкурс...
Михаил Константинович рассказывал:
– Когда началась Великая Отечественная, я только-только сдал экзамены за четвёртый курс. Как и многие мои товарищи, сначала отправился на оборонные работы, а потом ушёл в народное ополчение. После стал бойцом противотанкового истребительного полка... Моя дипломная работа называлась «Воин-победитель», потому что защитил я её уже после Победы, в 1947-м... А в 1949-м снова был объявлен Пушкинский конкурс, и я решил дерзнуть!
Я хотел, чтобы от фигуры моего Пушкина веяло какой-то радостью и солнцем. Часто перечитывал воспоминания о поэте Ивана Александровича Гончарова, в частности – такие строки: «С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство, которые потом не забудешь». Хотелось добиться подлинной монументальности, которая не в гигантских размерах, а в четкости и глубине мысли, точности формы и соотношений. В общем, преодолев все отборочные комиссии и худсоветы, вышел победителем: мой проект был признан лучшим. Фигуру приняли, выдали бронзу на монумент, а в качестве поощрения мне подарили творческую командировку в Италию...
Что уж там, в благословенной Италии, с ним случилось? Шедевры ли Микеланджело и Челлини, Джамболоньи и Донателло перевернули его душу? Или, может, «виноватым» оказался сам итальянский воздух, напоённый солнцем и разными чудотворными соками? Но только, вернувшись домой, глянул Аникушин на своё творение и... разочаровался. «Да, – как вспоминает его дочь, – сломал свою уже принятую работу и за две недели вылепил нового Пушкина, на одиннадцать сантиметров меньше. Что такое одиннадцать сантиметров для четырёхметровой фигуры? Но они совершенно изменили всю композицию...».
А его жена Мария Тимофеевна Литовченко, известный скульптор, рассказывала, как они тогда вместе корпели над Пушкиным: «Причём Миша не прекращал работу даже ночью, а я уже так уставала, что лезть на леса не могла и в изнеможении засыпала внизу. Но всё равно не уходила – ему очень нужна была рядом живая душа, ведь ночью одному в мастерской тоскливо».
И ещё услышал я тогда, в 1964-м, от Михаила Константиновича байку, в которую не очень-то верю. Когда за день до открытия памятника фигуру Поэта водрузили на пьедестал, молодой ваятель взобрался на монумент и, удобно устроившись на бронзовом плече Александра Сергеевича, стал наносить последние «штрихи» – шлифовать завитки пушкинских кудрей. Но вдруг неосторожное движение, нога предательски скользнула по металлу, и в то же мгновение кто-то незримый подхватил его: скульптор беспомощно повис на восьмиметровой высоте. Это сам бронзовый Пушкин – словно в благодарность – «подхватил» своего ваятеля тяжёлой десницей: падая, Аникушин зацепился курткой за правую руку Александра Сергеевича – ту самую, которую поэт откинул вольно и широко, в порыве божественного вдохновения.
По поводу разных последующих его работ я иногда Михаилу Константиновичу что-то говорил. К примеру, мне очень пришлись по душе и его мощный Бехтерев, и какой-то измученный Черкасов, и воистину божественная Уланова в Московском Парке Победы, близ моего дома. Но насчёт гигантского (высота с пьедесталом – шестнадцать метров!) Ленина, прозванного в народе «балериной», решил лучше промолчать. А вот моё мнение относительно мемориала «Героическим защитникам Ленинграда» вызвало у Аникушина возмущение.
Я пришёл в мастерскую, когда ваятель работал над образом Рабочего, и осторожно высказал примерно то, что недавно гораздо острее в статье, посвящённой Мемориалу, выразил кто-то из моих коллег: мол, глядя на торжественные фигуры Солдата и Рабочего, трудно поверить, что один из них три года гнил в окопах на Синявинских болотах, а другой за 250 граммов хлеба в день по двенадцать часов точил снаряды...
Конечно, идея разорванного кольца великолепна, но если бы вместо бездушной стелы (которую народ мигом окрестил «стамеской») из этого страшного каменного мешка, разрывая его, вырывался никакими испытаниями не сломленный человек... И если бы на внутренней части «кольца» (где в центре великолепная аникушинская «Блокада»!) были начертаны поэтические строки Ольги Берггольц, а не изображены многочисленные ордена, вручённые городу, вместе с выписками из соответствующих приказов... И если бы не были столь подробны перед стелой многофигурные композиции: вот несут рельс, вот льют снаряды, вот идут в атаку...
А ведь там, в довершение всего, по брусчатке, согласно проекту, ещё должен был бежать «золотой» ребёночек, которого защитники Ленинграда, так сказать, спасли от гибели... Кстати, в первую очередь, волнует меня в монументе именно вот эта подлинная, «блокадная», брусчатка, которую после ремонта сняли с площади Ломоносова, и Траурный зал, где девятьсот ламп-факелов... Я попытался поведать Михаилу Константиновичу о потрясении, которое испытал в Польше от творения моего знакомца Януша Боровчака в местечке Ламбиновице – над братской могилой сорока тысяч советских военнопленных. Там, на высоком холме, два огромных бетонных факела, каждый из которых представляет собой как бы латинскую букву V: victory, победа. А поперек V, из грубого, ржавого железа – человеческие останки, скелеты с руками-костями, поднятыми в небо, сжатыми в жуткие костлявые кулаки: они, из этого холма-могилы, проклинают убийц, вопиют о возмездии. Причём в сполохах факельного пламени скелеты убиенных ещё, словно бы, шевелятся. Как просто: бетон и ржавое железо. И как страшно! Но Аникушин, увы, не дослушав меня, стал кричать что-то про «формализм» в искусстве, который ему противен.
Обласканный властями, заслуживший все мыслимые (Герой Соцтруда, лауреат всех премий, почётный гражданин Санкт-Петербурга) и немыслимые (князь – это сын рабочего-то?!) звания, был он великий трудяга, чьи руки познавали мир через глину, мрамор и бронзу.
И к тому же он любил шутку. Как-то на одном сборище по поводу какого-то его дня рождения я прочитал «оду», где среди прочих были такие строки:
«…В том Божью волю, безусловно, вижу
И горд, что дожил до заветных дней:
И Пушкин – из-за Вас – ещё мне ближе,
И Ленин – из-за Вас – ещё родней!..»
А на другом «междусобойчике» – такие стишата:
«Так неуёмен Аникушин,
Как будто кем-то он укушен!
Ярчайший, как метеорит,
Одни шедевры нам творит!
Не придаёт значенья «связям»,
Всю жизнь готов рубить с плеча!
И даже стал Светлейшим Князем,
Сваяв Обкому Ильича!..»
Михаил Константинович расхохотался и тут же мгновенно одарил стихоплёта наброском в своём блокноте его портрета, который здесь публикую.
Хорошо, что есть ныне в мастерской Михаила Константиновича его музей. И бороздит моря-океаны названный его именем сухогруз. И радует людей его «именной» сквер на Каменноостровском. И осеняет наш город его Пушкин. Только ради одного такого Пушкина очень даже стоило явиться на белый свет.
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото автора внизу: Михаил Аникушин в 1984-м.
Возрастное ограничение: 16+
В наших соцсетях всё самое интересное!
